Они снова спустились по ступенькам, но не вернулись к калитке, а вышли в боковое ответвление и двинулись по длинному коридору.
– Хорош, – сказал Сынок, – дальше я сам.
В самом деле его волновало столь близкое присутствие приятно пахнущей, чистой, красивой и молодой женщины, пусть и продажной, как он решил для себя.
Секретарша словно не услышала его.
Лампочки в коридоре попадались все реже, все большие промежутки были в полной темноте.
Сынок остановился:
– Все, я сказал, сам дойду.
Секретарша продолжала идти, и тогда Сынок нагнал ее, схватил за руку и толкнул к холодной стене:
– Ты что, глухая?! Или иностранка? Тебе русским языком сказано – отвали.
Было видно даже в темноте, как презрительно сверкнули глаза секретарши, как окинула она Сынка уничижительным взглядом сверху вниз.
– Это ты отвали – дерьмом воняешь, – сказала она.
Она была обыкновенная слабая женщина, Сынок мог перешибить ее позвоночник даже свой культей. Но он в мгновение потерял всю свою силу и напор. Он ослабел, как мальчик, которому девочка сказала, что не будет с ним целоваться, потому что у него прыщи.
Секретарша высвободила свою руку и снова пошла вперед, бросив на ходу:
– Тебя не пропустят.
Сынок поплелся сзади.
Когда добрели до выхода, когда секретарша показала в глазок какой-то документ, когда вышли на свет Божий, то оказалось, что они уже не на территории монастыря.
Это было похоже на дачный поселок – аккуратные белые коттеджики за оградками, кое-где даже бассейны, отдыхающие, загорающие на солнышке люди – мирно и уютно.
Секретарша довела Сынка до такого же коттеджа, по-домашнему достала из-под коврика ключ, открыла дверь и сказала:
– Там все найдешь.
Как же приятно быть чистым! Как же приятно надеть вместо задубевшей камуфляжки цивильную одежду, свалиться на кровать и сказать себе – могу спать, а могу не спать. Могу делать, что хочу.
Сынок нашел в коттедже не только ванну с горячей водой, не только вполне приличный гардероб и даже по своему размеру, он нашел бар, полный хорошей выпивки, холодильник с разными заграничными вкусностями, телефон, который работал, и телевизор, у которого было аж двадцать четыре программы.
На улицу выходить не хотелось, половина программ была на английском языке, от водки сразу закружилась голова, а импортная еда показалась Сынку пресной.
Поэтому он лег на кровать, сказал себе вышеприведенную формулу и выбрал сон.
Ночью дачный поселок спал.
Сынок прошелся мимо всех домиков, нарочно стараясь шуметь, никто не вышел, никто его не остановил.
То, что его статус вырос несравнимо с прошлым, Сынок понял давно, а это значило, что и знать он теперь должен был куда больше.
Вот странная вещь: он провел в монастыре почти месяц, он послушал разговоры, посмотрел, чем занимаются другие, каждую свободную минуту старался хоть что-нибудь разведать, а получалось, что выискивал только новые загадки, которые никак не отгадывались.
Дверь, ведущая в подземный коридор к монастырю, была закрыта, но не для Сынка же.
Теперь идти пришлось в полной темноте. В главном здании никого не было, кроме охранников, которые дулись в карты в прокуренной комнатенке. Комнаты нараспашку, компьютеры работали, кое-где даже звонили безответные телефоны.
"С этим потом, – решил Сынок, – тут я еще разберусь".
Сейчас ему надо было решить некоторые давние загадки.
И он вышел в бомжатник.
Теперь он шел по территории не крадучись. Теперь не нужно было прятаться – никто не запретил ему гулять по ночам.
А путь Сынка лежал к загадочному пустому сараю, закрытому так тщательно.
Снова пришлось находить вход, потому что прежний был наглухо заколочен.
Внутри сарайчика снова никого и ничего не было, но кое-что изменилось.
Сынок шагнул в темноте на середину и вдруг с ужасом почувствовал, как земля под его ногами шевельнулась. Сынок отступил, присел и ощупал пыль.
"Фигня какая-то. Земля и земля. Показалось".
Но только сделал два шага вперед, как снова почувствовал, что почва двигается.
Сынок свалился как подкошенный и припал к земле ухом. То, что он услышал, встряхнуло его тело как ударом тока – из-под земли доносился слабый человеческий стон. Очень близкий, совсем рядом.
Сынок вцепился пальцами в землю и стал ее разгребать, теперь он явственно чувствовал шевеление и слышал стон все ближе и ближе.
Пот катился градом, но не от усталости, а от ужаса. Еще гребок, еще, и рука ткнулась во что-то мягкое и липкое. Сынок поднес ее к лицу – в слабом свете увидел черную жижу.
– Да что такое?! – прошептал он хрипло.
Снова коснулся липкого, теперь осторожно, ощупал и понял, что это человеческое плечо. Без левой руки. Волосы зашевелились на голове. Сынок стал грести землю еще остервенелее, пока не показалось безжизненное туловище, а сразу вслед за этим, чуть не в самое ухо – стон.
Сынок сдвинул мертвое тело, а из-под него поднялась из ямы голова. Рот у головы раскрылся и даже не прохрипел, а пробулькал:
– Паша…
Это был сиамский близнец. Тот самый, что подложил Сынку в карман украденный скальпель, что вместе с братом продал его пацанам с их Бобиком и омоновцу. Тот самый предатель и подлюга, которого Сынок так люто ненавидел.
– Саша, ты? – все еще не верил себе Сынок.
Голова мелко вздрогнула, Саша со свистом втянул воздух и простонал:
– Сынок… Гады, даже убить не могут… Пашу… тоже…
– Сейчас, Саш, сейчас, – заторопился Сынок. Он стал выгребать землю вокруг Сашиного тела, но тот вдруг дико вскрикнул:
– Кончай!.. Не могу! Дай подохнуть…
Сынок еще какое-то время греб, но вдруг увидел, что голова завалилась набок, Саша захрипел.
– Сынок… Тебе правду скажу… Не братья мы с Пашей… Он с Узбекистана, а я с Белоруссии… Сынок, помоги мне…
– Что, Саша, что?
– Убей меня. Не могу больше…
Что мог сделать Сынок? Он нежно обнял Сашину голову, прижал ее к себе, сказал:
– Прощай, – и резко повернул ее вбок. Хрустнули позвонки – Саша умер.
Больше в яме никто не стонал, хотя Сынок попытался копать дальше, но только раскопал еще два трупа, один из которых был когда-то веселым и шебутным парнем по имени Зорро.
"Как собаки, – подумал Сынок. – Жили грешно и померли… страшно. Да, ребята, войти в братство легко – выйти невозможно".
Глава 27. ДОВЕЛИ.
– Боже мой, почему я не могу ничего вспомнить?! – восклицала Ирина, мечась по комнате для свиданий. Она понимала каждой клеткой, что сейчас она должна рассказать все, что помнит, вспомнить мельчайшие, незначительные для обычного глаза подробности, детали, из которых впоследствии острый ум Гордеева выстроит крепость, где она будет недосягаема для злого и неправедного закона. Ее мучило и угнетало также то, что этот человек, Гордеев, этот очень занятой адвокат, бросает дела ради того, чтобы помочь ей спастись. Она понимала, что будет спасена, и потому в неоплатном долгу перед ним.
Может быть, Гордеев был религиозным человеком, держал в перспективе загробную, горнюю, лучшую жизнь, где небесный адвокат припомнит на Страшном суде его заслуги перед Ириной. Но сейчас видно было, что он думал не о спасении своей души, а лишь об Ирине, о ее спасении. И она, сжимая виски ладонями, не могла припомнить ничего из происшедшего – ничего! Перед ее внутренним взором вставали только страшные и отвратительные картины – изуродованное лицо бандита, темнота в лифте, едва чувствительные, но жуткие, как в кошмаре, удары ножа в чемодан. Она понимала, что Гордеев – пусть он и не говорит этого – все ждет от нее, ждет путного, связного рассказа о злосчастном дне, и этого рассказа не слышит. Ей нужно было спасать себя, помочь Юрию, от нескольких правильно найденных слов зависело, сколько еще она будет ничтожеством, недочеловеком. И этих слов она не находила!
– Ира, успокойся, – увещевал ее Гордеев, – все не так страшно. Тебе нужно только сконцентрироваться и рассказать мне, а потом объяснить следователю, что же в самом деле произошло.
Она понимала, что он утешает ее, что он говорит клише обычных фраз, уже тысячу раз говоренных в подобных ситуациях, которых он тоже, бедняга, уж насмотрелся дай боже. Ей было неловко и стыдно перед ним. Однако она действительно попыталась собраться. Она села, отдышалась, приняла никак не вяжущуюся с ее состоянием раскованную позу и нарочито спокойно начала свою повесть:
– Я этого человека заметила еще в поезде.
– То есть он ехал в одном поезде с тобой? – уточнил Гордеев.
– Да нет, вовсе нет, – опять завелась Ирина, – нет, он со мной не ехал в поезде, но я видела, как он подсаживал в поезд сначала эту тварь, которая у меня украла деньги, а потом другую тварь, такую же точно, как эта. Какие суки! – воскликнула Ирина и залилась слезами.
Юрий Петрович помолчал с минуту, давая возможность Ирине осушить потоки горьких слез. Он понимал с первых минут, что сегодня, по всей вероятности, добиться от Ирины путных ответов не придется. Но хотя бы можно будет задать ей вопросы, которые станут предметом ее неустанного раздумья наедине с собой в камере. Эти вопросы были готовы, оставалось только выждать приличное для них время. Пока же Ирина плакала по поводу того, как горько обманулась в людях. Когда шлюзы ее слез закрылись, Юрий Петрович продолжил расспросы.
– Ты увидела его…
– Я увидела его на вокзале с этой тварью, – порывисто продолжила Ирина. Она не пояснила, с какой из тварей именно, но Гордеев догадался, что со второй.
– Они стояли, – глаза Ирины расширились, видно было, что картина дня начинает вставать перед ее внутренним взором, – и трепались о чем-то. Он улыбался, сволочь. Я как его увидела, во мне такая злоба вскипела, я прямо думала, сейчас вот как дам чемоданом по башке, чтобы дух вон. Потом решила: надо в милицию обратиться.
– Но от этого плана ты отказалась?..
– Да, мозгов хватило. Даже не мозгов, а, как сказать… интуиции, что ли? Я вот как чувствовала, что эти мусора, они…
Гордеев покачал головой. Пребывание в тюрьме производит на всякого человека свое педагогическое воздействие. Представить в устах Иры еще несколько дней назад слова "мусора", "суки" и прочие, которые она стыдливо не произносила при Гордееве, но готова была произнести, было никак не возможно. Какая ошибка называть тюрьму "исправительным" заведением, а фактическую каторгу "исправительными работами". Тюрьма – это институт разврата. Который может погубить даже самые добродетельные души.
– Я почти чувствовала, что на этом вокзале все не кругло. Мне говорили сколько раз, что вокзальная милиция – это особая статья, что они заодно с преступным миром. Я поэтому и не пошла ни в какую милицию, а решила сама проследить.
– А как у тебя возникла такая мысль, проследить самой? Чего ты хотела этим добиться?
– Как чего? – удивилась Ирина. – Ну… Мне же нужно было понять, откуда он. Я бы, может, на него бандитов навела. У меня одноклассник, Комаров, бандит. Хотел раньше идти в институт физкультуры, но потом… Теперь торгует оружием на Калининском проспекте. Он из солнцевской мафии. Я бы на них наехала бандитами и все. Мне только бы чиркнуть Комарову адресочек, а дальше все было бы как по маслу.
Юрию Петровичу показалось, что Ира гордится тем, что в друзьях у нее есть настоящий бандит. Он уже не в первый раз замечал, что воспитанные люди из хороших кругов заискивают перед бандитами не из желания воспользоваться их услугами, не от страсти к насилию, а только лишь оттого, что в этом ручательстве – "у меня друг – бандит" – была какая-то надежность, нечто дающее уверенность в себе, в собственной защищенности, которую, увы, не давало россиянам ни одно законодательство со времен "Русской Правды".
– Я пошла за ним, – невольно впадая в сказовую интонацию, продолжала Ирина, – мы шли, значит, шли…
Гордеев не торопил ее, понимая, что ей надо вспомнить все, как было, так что неизбежны были риторические остановки.
– …и мне показалось, что он понял, что я за ним иду. Да, ну можно понять конечно. Как я ни старалась быть незаметной, все равно – с моей дурацкой пляжной панамой – ее некуда было пристроить, таскала на голове, как клоун, – с чемоданом… Да, с таким чемоданом конспирация невозможна. Наконец он просто остановился и обратился ко мне…
Ирина весьма подробно изложила все обстоятельства разговора с покойным. Покойник из ее слов получался обаятельным мерзавцем, мерзким обаяшкой, подонком, сволочью, довольно симпатичным мужчиной небезразличного женщине возраста, он походил также на Руфата. В общем, получился довольно противоречивый портрет женской кисти, но в целом это был, конечно, мерзавец, о смерти которого и родная мать вряд ли пожалела бы.
– Он, сволочь, прикинулся вроде бы порядочным. Рассуждал, как благородный, о том, какая у него жена, какая у него собака, а я-то, дура, поверила. Только что саму "обули"…
Гордеев опять поморщился, слушая огрубленную, необычную в устах Ирины простонародную речь.
– …а мне никакой науки. Заговорил со мной человек по-человечески, а я уж, как Каштанка, к нему и кинулась и хвостом завиляла, и уж с ним готова была всю жизнь разговоры разговаривать про то, какая у меня жизнь несчастная. Хоть бы пошевелилось у дуры, что неспроста все это…
Она опять попыталась заплакать от досады на свою беспечность, но сдержалась, понимая, что ее слезы скоро исчерпают лимит жалости Гордеева. Она нуждалась в его сочувствии и не хотела расходовать его по пустякам. Она решила про себя, что будет сдержанней.
– Ой, не Чингачгук я – на швабру пятьсот раз наступлю. Я, правда, подумала, что приду к нему – сразу позвоню Руфату. Скажу хотя бы, где я. Но мозгов недостало подумать, что, может, я и не дойду до телефона. А как можно было угадать? Он милый, представительный, весь обаяшка. Да разве на него глядя можно было предположить, что он начнет меня резать в лифте?
– Как он пытался тебя убить? – несмотря на нейтральность интонации, Гордеев весь внутренне сжался, представляя себе, что Ирина оказалась в пределах аршинного пространства лифта наедине с убийцей.
– Да знаешь, как в фильмах ужасов. Или, скорее, в мультиках. Там, когда страшная сцена, чтобы дети не боялись, свет гаснет в кадре. А потом все продолжается. Погас свет – на секунду все успокоились, вспомнили, что все это понарошку. Так и у меня. Вижу рожу, вижу финку, вижу, что смерть моя пришла, а потом гаснет свет.
Она вдруг посмотрела в окно и беззаботно рассмеялась.
– Знаешь, Юра, я сейчас хотела сказать: "Вся жизнь пронеслась у меня перед глазами", – как пошло! Ничего такого не было. Честно сказать – я чуть не описалась. Да если уж совсем честно – описалась я, да. Вот так!
Она опять засмеялась и превратилась на несколько мгновений в прежнюю Ирину, словно и не было никакой тюрьмы, следствия, близкого конца ее социальной жизни. Сейчас ее беспокоило только то, что она так неприлично испугалась тогда.
Она, придя в оживленное и наклонное к юмору настроение, продолжила:
– Он меня уговорил зайти к нему домой, дескать, так мол и так, их самих провела эта Зина, она и их обворовала, намекнул, что может найти на нее управу, что она от него никуда не уйдет. И знаешь, со мной так давно уже по-людски никто не говорил, что я растаяла и поплелась за ним – легковерная, как гимназистка. Только поинтересовалась, балда, не будет ли он иметь в мою сторону эротических поползновений. Интересно, у меня, наверное, мания величия. Какие поползновения ко мне можно иметь – ты бы меня видел после этого Крыма.
Она опять помрачнела, вспомнив последние минуты, когда можно было все переменить, сделать шаг не в ту, а в другую сторону.
– В общем, мы зашли в подъезд, затем в лифт. И тут, едва лифт стал подниматься, он выхватил нож – я увидела, что это нож, – и нажал на "стоп". Лифт, конечно, останавливается, свет гаснет. Знаешь, все, как в снах девственницы, – лифт, мужчина с ножом. Сюжет для Зигмунда Фрейда. Я, понятно, закрываюсь чемоданом и чувствую, как он тычет в чемодан своей финкой. Мне бы заорать, а я молчу, как рыба. Потом уж он только, чувствую, продырявил чемодан так, что мне лезвие уперлось вот сюда, – она показала на подреберье, – ну, думаю, кранты. Как заору! И в обморок, кажется, попыталась упасть. Прям даже в голове мелькнуло – сейчас вот, думаю, спрячусь, забьюсь в уголок, он меня, может, и не найдет. Скорчилась, а сама туфлю снимаю. Могучий у меня все-таки инстинкт самосохранения! Он, гад, то ли нечаянно кнопку нажал, то ли специально – выйти. Я же затихла, он думал, что убил, так я понимаю. Только двери открылись, я его – раз, за ноги, головой толкнула, он упал и головой о кафель. Но мало. Вижу, поднимается. Тут я ему аккуратно каблуком в глаз. И, ты знаешь, я об этом думала – кажется, не жалею. Правда.
Она честно посмотрела Гордееву в глаза. В ее взгляде была такая детская наивность, непосредственность, что невозможно было осудить эту девушку за то, что она убила человека.
– Я даже не поняла, что убила его. Конечно, испугалась, когда увидела, что мой каблук торчит у него из глаза. Он повалился с лестницы, пополз на улицу, мычит, ну, все такое… Я за ним. Тут мне не то чтобы жалко его стало, но как-то надо было ему помощь оказать, он уже все-таки не убийца, а потерпевший. А я, когда его нагнала, поняла, что он, хоть и шевелится, но уже не живой. Меня стало тошнить. А тут еще старуха какая-то из окна, или не старуха, а просто женщина какая-то – не помню, у меня все смешалось в памяти, – стала голосить. Потом милиция приехала.
Ирина опять остановилась в горестной задумчивости. Гордеев позволил себе прервать ее молчание.
– А где оставался нож?
– Нож? Не помню. В лифте, наверное. – Она силилась вспомнить, но никак не могла. Перед ее взором все еще стояло изуродованное болью и смертью лицо обидчика. -…В руке у него. Да, он в этот нож вцепился и не выпускал, вот почему я его и приложила. Я еще подумала, когда он из лифта выпал, сейчас убегу. А он поднимается с ножом – не спастись. Да, точно, он, даже когда умирал, нож не выпустил.
– То есть когда приехали оперативники, нож был у него в руке?
– Ну да, а куда же ему деться? Или в руке или рядом с трупом. Я к нему не подходила – мне было как-то не по себе. Ты, надеюсь, понимаешь? Мне на него живого удовольствия никакого не было глядеть, а уж на мертвого, да когда сама же и убила…
– А как тебе удалось убить его каблуком?
– Я и сама на себя удивляюсь. Это же с какой злобой надо было бить, чтобы череп расколоть? Видимо, я ему за все свои беды вдарила.
Гордеев посетовал внутренне на свое недостаточное знание анатомии. "Надо подробнее изучить акт судмедэкспертизы и посоветоваться с кем-нибудь из врачей", – записал он в памяти.
– Ему действительно удалось пробить твой чемодан?
– Да, да, – оживленно закивала Ирина, – чемодан хороший, кожаный, его просто так не продырявишь. А он сделал столько дырок в нем… Да ты можешь посмотреть.
– Что же, – подытожил Гордеев, – все не так уж плохо. Ты действовала в пределах необходимой обороны. Статья тридцать восьмая УК. Это нынче не является преступлением. Тебе угрожали ножом – улика налицо, тебя пытались убить, даже нанесли удары, ранив не тебя, правда, а…
– Чемодан, – обрадовалась как ребенок Ирина этой наивной шутке.