Однако, как показали во впечатляющем эссе об иракском конфликте социальные психологи Джефф Стоун и Николас Фернандес из Аризонского университета, Блэра все это нисколько не смутило [115]. В очередном выступлении перед палатой общин он заявил: "В Ираке оружие массового уничтожения разрабатывалось буквально в тысячах лабораторий… Только сейчас исследовательская группа по Ираку, в которую входят настоящие профессионалы, включая бывших инспекторов ООН, ученых и разнообразных экспертов, получила возможность проникнуть в эти лаборатории и изучить их как следует… Я не сомневаюсь: группа обнаружит прямые свидетельства того, что Саддам разрабатывал оружие массового уничтожения".
Итак, для Блэра тот факт, что оружие массового уничтожения не было обнаружено, не доказывал, что этого оружия нет, – он предпочитал говорить, что инспекторы еще не сделали свою работу. Обратите внимание еще на одно обстоятельство. Отсутствие оружия усилило убежденность Блэра в том, что в итоге это оружие отыщется.
Такова классическая реакция, предсказываемая теорией когнитивного диссонанса: когда наши взгляды оспариваются, мы, как правило, начинаем отстаивать их с большей яростью (вспомним участников эксперимента, которые сильнее прежнего ратовали за смертную казнь после того, как ознакомились с исследованием, ставившим ее необходимость под сомнение. Вспомним и членов секты, которые сделались еще более фанатичными после того, как конец света не наступил). "Я не сомневаюсь: группа обнаружит прямые свидетельства того, что Саддам разрабатывал оружие массового уничтожения", – сказал Блэр (курсив мой. – Авт.).
Через год, когда инспекторы исследовательской группы так и не сумели отыскать в Ираке оружие, Блэр сменил стратегию вновь. Выступая перед комиссией по внешним связям палаты общин, он сказал: "Я вынужден признать, что мы не нашли оружия и, может быть, не найдем его никогда, и мы не знаем, что с ним стало… Оружие могли куда-то вывезти, его могли скрыть, его могли уничтожить".
Тони Блэр жонглировал аргументами как хотел. Если верить Блэру, следы оружия массового уничтожения отсутствовали в Ираке уже не оттого, что армии не хватило времени их найти, и не оттого, что инспекторы работали спустя рукава, а по той причине, что иракские военные каким-то волшебным образом от них избавились.
И этот довод через пару месяцев превратился в неубедительный. Отчаянный поиск оружия продолжился, и стало абсолютно ясно, что в Ираке нет не только подобных вооружений, но и того, что должно было от них остаться. Иракские военные не могли избавиться от того, чего не было. Однако Блэр отразил и этот удар. На конференции лейбористов он произнес образцовую речь, в которой наконец-то признал, что у Саддама не было химического и биологического оружия. Блэр тем не менее доказывал, что решение пойти войной на Ирак было верным.
"Тут есть проблема: я могу принести извинения за то, что был не прав, но не могу извиниться, по крайней мере искренне, за свержение Саддама, – сказал он. – Когда его посадили в тюрьму, мир стал куда лучше…"
Тони Блэр занимался подобной интеллектуальной акробатикой десять лет. Временами он не мог вспомнить точную хронологию событий и явно нервничал, когда ему задавали вопросы о несуществующем оружии. Когда в 2014 г. так называемое Исламское государство атаковало Ирак и страна оказалась на грани гражданской войны, которую часть комментаторов связывала с конфликтом 2003 г., Блэр нашел новую серию самооправдательных аргументов.
Он заговорил о политике невмешательства в Сирии, где тоже началась кровавая братоубийственная война. На своем веб-сайте он писал: "В Сирии мы призывали правящий режим к переменам, не предпринимали никаких действий и пришли к худшему итогу из возможных" [116]. Другими словами, "если сейчас положение в Ираке ужасно, оно было бы куда более ужасным, если бы мы не вторглись туда в 2003 г.".
Важно не то, прав Блэр в своем предположении или нет. Важно понять другое: если бы невмешательство в дела Сирии вылилось в нечто прекрасное (мир, счастье, голуби в небе), Блэр наверняка нашел бы какой-нибудь другой способ исказить реальность в пользу своего решения напасть на Ирак. Более того, он наверняка уверился бы в собственной правоте сильнее, чем раньше. Таков эффект домино, вызванный когнитивным диссонансом. Аналогичный эффект наблюдался и в поведении Джорджа Буша-младшего. Почти все его утверждения в ходе войны и после нее оказались впоследствии ошибочными. У Саддама не было оружия массового уничтожения, иракский лидер не был связан с Аль-Каидой. Когда через полтора месяца после начала вторжения Буш, выступая под лозунгом "Миссия выполнена", заявил, что "основные боевые действия в Ираке позади", он тоже ошибался.
При этом американский президент играючи истолковывал любые неудобные факты в свою пользу. Вот что писали об этом Аронсон и Теврис в книге "Ошибки, которые были допущены (но не мной)":
Буш [реагировал, находя] все новые оправдания войны: она нужна, чтобы избавиться от "очень плохого парня", сразиться с террористами, способствовать миру на Ближнем Востоке… усилить безопасность Америки и завершить то, за что [наши солдаты] отдали свои жизни… В 2006 г. в Ираке началась гражданская война… Буш заявил делегации консервативных журналистов: "Я как никогда уверен в том, что решения, которые я принял тогда, были правильными".
Если менять точку зрения недопустимо, если никакие аргументы не заставят вас признать свою ошибку, если угроза вашей самооценке настолько велика, что процесс переосмысления реальности начинает жить собственной жизнью, значит, вы попали в замкнутый цикл. Есть уроки, которые можно извлечь из ошибок, но нет возможности признать эти ошибки или взаимодействовать с ними.
Все это не значит, что Блэр, Буш-младший и их сторонники были не правы. Вопросы войны и мира сложны, аргументы всегда есть у обеих сторон (мы увидим, как извлекать уроки из сложных ситуаций, в третьей части книги). Монополии на ошибки нет ни у одной политической партии. Однако аргументация Блэра и Буша показывает, что и умные люди не защищены от эффектов когнитивного диссонанса.
Понимать это очень важно. Часто мы считаем, что неглупый человек с наибольшей вероятностью придет к самому разумному суждению. Интеллект, как бы мы его ни определяли, ассоциируется у нас с наиболее эффективным способом постижения истины. В действительности мы часто используем интеллект, чтобы свести к минимуму когнитивный диссонанс. Самые уважаемые мыслители часто умеют перетолковывать реальность в свою пользу лучше других, причем они делают это столь мастерски, что заметить подтасовку сложно и нам, и им самим, и кому бы то ни было еще.
В декабре 2012 г. я взял у Тони Блэра короткое интервью. Наши пути несколько раз пересекались, и первые минуты мы говорили о том, чем он был занят после ухода с поста премьер-министра в 2007 г. Блэр был словоохотлив и, как всегда, крайне учтив. В то же время он немного нервничал: недовольство войной в Ираке росло.
Через минуту или две я задал Блэру вопрос, который вертелся у меня на языке. Если учесть все то, что мы узнали после войны, а также гибель тысяч людей и отсутствие оружия массового уничтожения, не думает ли он, что решение о вводе войск в Ирак было неверным? "Решения, которые касаются войны и мира, всегда спорны, и я бы солгал, если бы сказал, что принял то решение с легким сердцем, – ответил Блэр. – Считаю ли я, что оно было неверным? Нет, я больше, чем когда-либо, уверен в том, что оно верное".
Через несколько месяцев я встретился с Аластером Кэмпбеллом, бывшим пресс-секретарем Тони Блэра и одним из самых верных его сторонников. Мы долго обсуждали феномен когнитивного диссонанса. Кэмпбелл, как это ему свойственно, тщательно продумывал ответы, особенно когда говорил о решении вторгнуться в Ирак и постоянном стрессе, который испытывают чиновники на Даунинг-стрит.
Я спросил Аластера, не изменил ли он мнения по поводу той войны. "Время от времени я спрашиваю себя, верно ли мы поступили, особенно когда слышу о новых жертвах, – сказал Кэмпбелл. – Но, если говорить про общий итог, я думаю, мы правильно сделали, что избавились от Саддама". Я спросил его, может ли произойти что-то такое, из-за чего его мнение изменится. "Вряд ли, если учесть, через что мы прошли, но зарекаться не буду", – ответил он.
"Ну а Тони?" – спросил я. "Подумайте, во что ему обойдется признание собственной неправоты, – сказал Кэмпбелл. – Так он бросит тень на все, ради чего работал столько лет. Его достижения пойдут прахом. Тони – парень рациональный и волевой, но я не думаю, что он способен выйти и сказать: война в Ираке была ошибкой. Для него это будет полной катастрофой".
3
В ноябре 2010 г. группа известных экономистов, интеллектуалов и бизнес-лидеров написала открытое письмо Бену Бернанке, который в то время занимал пост председателя Федеральной резервной системы (ФРС) – по сути, американского центробанка [117]. ФРС только что объявила о втором транше так называемого количественного смягчения. Она предложила приобретать облигации на свеженапечатанные деньги, чтобы постепенно влить в экономику США дополнительные 600 млрд долларов.
Людей, подписавшихся под открытым письмом, такая политика обеспокоила. Более того, они считали, что она губительна для США. В опубликованном в Wall Street Journal письме доказывалось, что план ФРС "в нынешних обстоятельствах не является необходимым и благоразумным" и не способствует "достижению цели ФРС – увеличению занятости". Поэтому данный план должен быть "пересмотрен и отменен".
Среди подписавшихся были весьма уважаемые эксперты в своих отраслях: Майкл Дж. Боскин, бывший председатель Совета экономических консультантов при президенте США, миллиардер Сет Кларман, основатель инвестиционного фонда Baupost Group, Джон Тейлор, профессор экономики Стэнфордского университета, миллиардер Пол Синген, основатель Elliott Management Corporation, и Ниалл Фергюсон, известный писатель и профессор истории Гарвардского университета.
Возможно, больше всего авторов письма тревожила инфляция – они опасались того, что выпуск новых денег приведет к заоблачному росту цен. Этим часто обеспокоены экономисты монетаристской школы. Подписавшиеся предупреждали: количественное смягчение может вылиться в "снижение стоимости денег и инфляции", после чего "финансовые рынки деформируются".
Письмо, опубликованное на правах полосной рекламы еще и в New York Times, вызвало ажиотаж во всем мире. Страхи авторов были точно сформулированы и отменно аргументированы. Пророчества о грядущих тяготах американской экономики вызвали даже небольшое сотрясение на финансовых рынках.
Что же произошло на самом деле? Сбылось ли предсказанное? Вышла ли инфляция из-под контроля?
В момент, когда письмо было опубликовано, уровень инфляции составлял 1,5 %. Через четыре года, к декабрю 2014-го, инфляция побила рекорд и опустилась ниже исторического минимума. Согласно отчету об индексе потребительских цен, который ежемесячно публикует Бюро статистики труда США, инфляция составляла тогда 0,8 %. К январю 2015 г., когда писалась эта книга, инфляция опустилась ниже нуля. Она превратилась в дефляцию. Как писали газеты, уровень инфляции в США составил –0,1 %.
Видимо, правильно будет сказать, что предсказания авторов письма не вполне сбылись. Американская экономика в целом как будто бы двигалась в совершенно другом направлении. Инфляция из-под контроля не вышла. Увеличилась занятость, хотя авторы письма были уверены в том, что политика ФРС "не способствует снижению безработицы". К осени 2014 г. экономика США создавала рабочие места быстрее всего за время, прошедшее с 2005 г., и безработица упала с 9,8 до 6,1 %. Неплохо себя чувствовал и американский бизнес, сообщавший о низком уровне задолженности, большой выручке и рекордной прибыли [118].
Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы ошибиться в прогнозе. Мы живем в сложном мире, в нем царит неопределенность, особенно в сфере экономики. Не будем забывать и о том, что группе подписавшихся потребовалось интеллектуальное мужество, чтобы обнародовать свои предсказания. И конечно, тот факт, что их пророчества не сбылись, подарил им прекрасную возможность подкорректировать или обогатить свои теоретические допущения. В конце концов, так ведь и учатся на своих ошибках.
Как реагировали авторы письма на предложение признать свои ошибки? В октябре 2014 г. агентство Bloomberg пригласило их поразмышлять над содержанием письма в свете последующих событий [119]. Особенно удивляет в ответах (предложение Bloomberg приняли девять подписавшихся) то, что мыслители не только не пытались объяснить, почему их прогнозы оказались неверными и чему они в результате научились, – как оказалось, они сочли, что их прогнозы полностью сбылись.
Иначе говоря, почти все они решили, что их анализ был точным.
Дэвид Малпас, бывший второй помощник главы Министерства финансов США, сказал: "В письме события были предсказаны верно".
Джон Тейлор, профессор экономики Стэнфордского университета, сказал: "В письме говорилось о риске инфляции, о занятости, о том, что политика ФРС подорвет деятельность финансовых рынков и усложнит попытки нормализовать монетарную политику, – и все это случилось".
Джим Грант, издатель журнала Grant’s Interest Rate Observer, сказал: "Нам говорят, мол, вы, парни, не правы – предсказали инфляцию, а ее не было. Я думаю, инфляции было немало – может, не на прилавках, но на Уолл-стрит точно".
Такое ощущение, что они имели в виду какую-то другую экономику.
Другие авторы письма утверждали, что предсказание пока что не сбылось, но скоро сбудется. Дуглас Хольц-Икин, экс-директор Бюджетного управления конгресса США, сказал: "Эти меры обязательно заставят подскочить структурную инфляцию. Они увеличат ее более чем на 2 %. Не знаю, когда именно, но это произойдет".
Этот последний ответ безусловно верен в том смысле, что инфляция вырастет, возможно, даже резко, и превысит недавний исторический минимум. Вместе с тем он напоминает прогноз фаната футбольного клуба "Брентфорд", предсказавшего в начале сезона 2012/13 г., что эта команда завоюет кубок Футбольной ассоциации. Когда "Челси" разгромили "Брентфорд", фаната спросили, почему его прогноз не оправдался. Тот ответил: "Я сказал, что они получат кубок Футбольной ассоциации, но не сказал, когда именно".
Этот пример – еще одна иллюстрация могущества когнитивного диссонанса. Диссонанс может случиться не только с Тони Блэром, врачами, юристами, сектантами: его жертвами становятся всемирно известные бизнес-лидеры, историки и экономисты. В конечном счете явление когнитивного диссонанса дает нам понять, как традиционное для нашей культуры осуждение ошибок лишает нас возможности увидеть факты такими, какие они есть. Когнитивный диссонанс касается и крупных решений, и мелких суждений – вообще всего, что угрожает нашей самооценке.
Маленький пример из жизни автора. Работая над этой главой, я записался в спортзал, который находился довольно далеко от дома. Плата была довольно высокой. Моя жена сказала: "Ты все равно будешь пропускать занятия, потому что поездки будут отнимать у тебя много времени. Рядом с домом есть место намного дешевле – лучше запишись туда!" Я с ней не согласился.
День за днем я ездил после работы в тот спортзал. Эти поездки и правда отнимали кучу времени. Иногда дорога занимала более получаса. Я обнаружил, что ничего не успеваю, в то время как моя жена ходит в ближайший спортзал и не знает забот. Но чем больше времени и сил отнимали поездки, тем сильнее я укреплялся в своем решении. Прошел год, прежде чем я осознал, что моя приверженность этому спортзалу – на деле всего лишь попытка оправдать однажды принятое решение. Я не желал признаваться себе в том, что сделал ошибку, записавшись туда.
Моя жена, читая черновик этой главы, после одной моей поездки в спортзал улыбнулась и предположила: "Когнитивный диссонанс?" Она оказалась права. Я тратил деньги на мой спортзал целый год, а потом записался в другой – по соседству. Признай я свою ошибку раньше, не пришлось бы копить раздражение целый год. Увы, эго не позволило мне посмотреть на ситуацию объективно. Мне было слишком сложно признать, что я оказался не прав с самого начала и потратил в результате немало денег.
Этот пример может показаться тривиальным, но он демонстрирует все коварство когнитивного диссонанса. Вспомним о многочисленных ситуациях, рассмотренных в нашей книге ранее: когнитивный диссонанс возникает и при принятии куда более важных решений, и чем они важнее, тем больше угроза нашей самооценке. Несчастный случай в операционной становится событием, которое "иногда случается", оправдавший сидящего в тюрьме человека тест ДНК вдруг указывает на "неосужденного коэякулятора", несбывшееся пророчество о конце света доказывает, что "Бог остался доволен нашими действиями".
Тот же механизм действует и в случае с открытым письмом Бену Бернанке. Прогноз авторов письма не претворился в жизнь, но, с их точки зрения, правота была и остается на их стороне. Если бы инфляция взлетела до небес, они твердили бы о том, что их предсказание сбылось. Но и в ситуации, когда инфляция снизилась, они по-прежнему считают возможным говорить о верном прогнозе. Блэр точно так же оправдывает свою стратегию войны в Ираке, хотя факты противоречат его исходным посылкам. Если выпадет орел, я выиграю, если решка, я не проиграю.
Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что экономисты признают свои ошибки особенно неохотно. Речь не только об авторах письма, речь о профессиональной культуре. В начале 1990-х, изучая экономику в университете, я обнаружил, что уже на первом курсе многие студенты причислили себя к одной из соперничающих школ, например к монетаристам или кейнсианцам. Решение присоединиться к той или иной экономической школе основывалось на весьма шатких доводах, однако последствия этого выбора оказывались долгосрочными. Сменить идеологию решаются впоследствии немногие. Как правило, экономисты остаются верны своей школе всю жизнь.
Опрос (пусть и очень выборочный) экономистов выявил, что менее 10 % из них на протяжении карьеры меняют "школы" или "существенно адаптируют" свои теоретические предпосылки. Профессор сэр Терри Бёрнс, бывший экономический советник Маргарет Тэтчер (позднее он стал председателем банка Santander UK), сказал мне: "Это все равно что христианину обратиться в ислам или наоборот".
Безусловно, это важное предупреждение: вместо того чтобы изучать факты, некоторые экономисты предпочитают их игнорировать. По крайней мере, мы вправе подозревать, что интеллектуальная энергия ряда наиболее выдающихся мыслителей направлена не на создание новых теорий, лучше объясняющих факты, а на изобретение все более изощренных аргументов, доказывающих, что этот мыслитель всегда прав.