2
В провинции на праздники наряжаются так, что лучше бы, право, приходили голыми. Меня вдохновляют короткие открытые платья в обтяжку на приземистых пожилых ватрушках и светлые спортивные туфли на их мужьях в темных костюмах. Хотя, конечно, и то и другое меркнет по сравнению с красными и белыми лосинами.
аппетитно обтягивающими окорока откормленных банкирских дочек. Лосины, кстати, особенно эффектны в сочетании со шляпами в перьях.
В этом смысле наиболее пристойно смотрятся бандиты, которым галстуки и другие вольности не положены по уголовному этикету, и потому они носят джинсы, черные пиджаки и такие же водолазки.
Впрочем, демократия губернской моды давала мне одно важное преимущество. Не питая любви к официальным торжествам, но и не желая вовсе пренебрегать протоколом, я время от времени проделывал один спасительный трюк. Напялив какой-нибудь экстравагантный пиджак, запоминающегося цвета, и приехав минут на пятнадцать пораньше, я расхаживал в фойе, обнимаясь со всеми подряд и обмениваясь любезностями.
Когда же раздавался звонок и толпа покорно тянулась в зал, Гоша подгонял мне машину к крыльцу, я незаметно выскакивал и быстро уезжал. Все помнили, что я был и, наверное, где-то по-прежнему есть. Ну не может же такой нарядный мужчина просто взять и куда-то исчезнуть.
Храповицкий, между прочим, тоже опоздал, и тоже намеренно. Он появился в сопровождении трех охранников, что было несколько странно, поскольку все остальные были, так сказать, сами по себе и нападать друг на друга, судя по всему, не собирались.
Одет он был в белый летний костюм от Версаче, белые туфли и черную прозрачную майку, под которой на груди проглядывался огромный золотой крест, усыпанный бриллиантами. На его правой руке красовался массивный браслет, а на мизинце ослепительно сверкало кольцо с бриллиантом в шесть карат. Гости любовались им с нескрываемым восхищением.
Женщин он на официальные мероприятия никогда не брал, считая неприличным дразнить завистливых чиновников своими яркими молодыми любовницами, про которых все, впрочем, и так знали. К тому же его появление с любой из них неизбежно привело бы к истерикам всех остальных.
Толпа заволновалась - появился губернатор, с женой, или как почтительно зашептались гости - "с супругой". Гозданкер сорвался с места и неуклюже засеменил навстречу.
Губернатору Егору Лисецкому недавно исполнилось пятьдесят три. Это был все еще очень красивый мужчина, с густыми темно-русыми волосами, коротким прямым носом и голубыми глазами. Он был бы весьма импозантен, если бы не излишняя полнота, которая заставляла его вечно расстегивать верхнюю пуговицу воротника, впивавшегося в шею, и опускать на грудь галстук.
Его взлет был поздним. В молодости, после окончания авиационного института, он некоторое время работал третьим секретарем райкома комсомола. Но партийная карьера у него не сложилась. Подозрительное коммунистическое начальство почему-то упорно считало его проходимцем.
Потом он долго учился в аспирантуре, но диссертацию так и не защитил и осел заведующим лабораторией в политехническом институте. Подрабатывал тем, что "бомбил" на своей "копейке", и время от времени, благодаря привлекательной внешности, завязывал мимолетные романы со своими пассажирками на заднем сиденье. На любви он, правда, не зарабатывал. Но зато и не тратился. Незаурядный экономист проглядывал в нем смолоду.
С наступлением новых времен он создал кооператив и пробовал торговать болгарскими компьютерами, но дело не выгорело. И тут случились первые демократические выборы в первый демократический парламент области, именовавшийся тогда советом депутатов. И Лисецкий пошел в политику.
Правда, шансов стать депутатом у него не было даже в то время. Когда трех сотен голосов соседей хватало для победы. Но ему помогли женщины.
Бывшая боевая подруга по комсомолу, возглавлявшая избирательный комитет, провела его по округу, где Лисецкий был единственным кандидатом.
Коммунисты и демократы набрали в областном совете примерно равное число голосов и потому никак не могли выбрать председателя. Неделю парламент бурлил и не приступал к работе. Срочно требовался нейтральный кандидат.
Лисецкий, естественно, был коммунистом. Но по партийной принадлежности. А по тайным убеждениям являлся демократом, что тоже естественно, ибо романы с малознакомыми женщинами в автомобиле и нажива на скверных компьютерах с коммунистической моралью не согласовывались. А с демократической моралью вполне согласовывалось и не такое. По причине ее отсутствия.
Все та же подруга, будучи женщиной умной и влиятельной, затеяла многоходовую интригу, убеждая враждующие стороны, что именно безобидный Лисецкий и есть тот председатель, который устроит всех. Ее послушали, и с преимуществом в два голоса Лисецкий стал главой парламента.
Советы не играли тогда заметной роли в жизни области. Всем по-прежнему заправлял обком партии. Но после неудачного путча победивший Ельцин изгнал коммунистов из власти. А главой области своим указом назначил Лисецкого, добросовестно доносившего в Москву о коммунистических происках.
Вверенную его попечению область Лисецкий шкурил с энтузиазмом. Он слишком долго сидел на вторых ролях и спешил наверстать упущенное. Отныне даже муха не могла пролететь в его кабинете, чтобы Лисецкий тут же не потребовал с нее платы за пересечение экстерриториального пространства.
У Лисецкого была на редкость красивая жена, Елена, пятнадцатью годами его моложе, с длинными светлыми волосами и безукоризненными чертами холодного лица. Однажды мне пришлось быть свидетелем скандала, который она устроила в магазине, где продавщица отказалась порезать ей стограммовый кусок колбасы, с тех пор я не верю в физиогномику.
Губернатор мимоходом пожал руку Гозданкеру и проследовал в зал. За ним, толкаясь, потянулись все остальные. После ремонта акустика здесь была ужасной, зато кресла весьма удобные - их закупала по бешеным ценам где-то за границей фирма, которой владела Елена.
Мы с Храповицким сидели в девятом ряду партера. Гозданкер с губернатором и его женой - двумя рядами ближе к сцене. Опускаясь в кресло, Гозданкер не удержался, чтобы не окинуть нас торжествующим взглядом.
- Дождешься, сука, - тихо, так, что слышал я один, пообещал Храповицкий, приветливо ему улыбаясь и кивая.
Первым, разумеется, поздравлял губернатор. Он поднялся на сцену и, вместо того чтобы незатейливо пожелать Ефиму и банку дальнейшего процветания, принялся многословно повествовать о существующих в Америке школах экономики, объясняя, приверженцем какой именно из них он сам является. Когда он публично выступал, то почему-то жеманно поджимал губы, и голос его становился слишком высоким, почти женским. Зная его манеру учить окружающих тому, что стало ему известно полчаса назад, я сделал вывод, что он решил восполнить пробелы в своем образовании.
- Вот уж не думал, что в Штатах существуют целые школы, разрабатывающие способы воровства из нашего областного бюджета, - шепнул я Храповицкому.
Он улыбнулся, но пихнул меня в бок. Он не любил шуток над вышестоящими. Чинопочитание было у него в крови.
- Интересно, - бормотал я как будто про себя. - Только в нашей губернии воруют по американской системе? А во всей остальной России, выходит, это делают как получится.
Храповицкий сделал вид, что не слышит.
Речь губернатора была встречена бурными аплодисментами. Кто-то даже крикнул "Браво!".
Храповицкий тоже хлопал с энтузиазмом, даже чуть подался вперед. Я хотел было предложить ему попросить губернатора исполнить ту же арию еще раз на "бис", но подумал, что он этого не одобрит. Да и я бы второй раз не выдержал.
Потом слово получил председатель регионального парламента, старенький, пьяненький и пустой, как бубен. Он не разделял моих убеждений в том, что рот лучше открывать через несколько секунд после появления мысли в голове, или хотя бы одновременно. Для него эти процессы не имели ничего общего, поэтому ни он сам, ни слушатели никогда не старались вникнуть в смысл его речей.
- Ты уже общался с Пономарем? - шепотом спросил Храповицкий.
- Нет, еще не успел, - ответил я так же.
- Поговори обязательно, - попросил он. - Мне не нравится вся эта история. Что-то здесь не так.
Все поздравлявшие дарили подарки. В основном это были картины с пейзажами местных художников в золоченых рамах. Если бы не официальные торжества, живопись умерла бы в нашей губернии. Храповицкий, правда, внес некоторое разнообразие, подарив дорогой златоустовский клинок с самоцветами.
Вообще он единственный из поздравлявших говорил связно и коротко. В своем белом костюме и блеске бриллиантов на сцене он выглядел неотразимо.
- Что ж ты не рубанул Ефима принародно? - осведомился я, когда он вернулся в кресло.
- Нет, такой способ хорош для Виктора, - ответил Храповицкий, никогда не упускавший возможности напомнить о славном мясницком прошлом своего партнера. - Что до меня, - он невинно похлопал ресницами, - то я предпочитаю неторопливое удушение. Чтобы насладиться его страданиями.
- Кстати, что-то не видно ни Виктора, ни Васи. Ты не знаешь, почему их нет?
- Чует мое сердце, что загуляли, - отозвался Храповицкий с тяжелым вздохом. Глаза его, впрочем, лукаво блеснули. Ему нравилось, когда Виктор запивал. Выходя, он становился покаянным и сговорчивым.
После поздравлений были концертные номера, исполняемые городскими артистами.
- Вот жмоты, - посетовал Храповицкий. - Не могли привезти кого-нибудь из Москвы. Сиди теперь и слушай эту самодеятельность.
Наконец, торжественная часть завершилась, и народ повалил из зала. После короткого перерыва предполагался фуршет. Но не для всех, а для особо избранных, получивших к приглашению специальный талон. Храповицкий и я были в числе избранных. Но идти на фуршет он категорически отказался. Я бы тоже ушел, если бы не его поручение.
3
Во время наших фуршетов губернский бомонд набрасывается на еду с такой жадностью, как будто его никогда не кормили. Хотя своей комплекцией никто из этих состоятельных людей не напоминал узников Освенцима. Некоторые еще норовят прихватить что-нибудь с собой.
Помню, как на новогоднем балу родная сестра губернаторской жены, порядком перебрав со спиртным, тащила со стола и с трудом запихивала в дамскую сумочку огромную бутылку дешевого советского шампанского. Она возглавляла областной департамент здравоохранения, и их с губернатором частная фирма владела монополией на торговлю лекарствами в области.
Пока народ торопливо давился бутербродами с икрой под вальсы Штрауса в чудовищном исполнении нашего оркестра, я пробрался к Пономарю, который стоял за дальним столом в углу.
Пономарь был ровесником Храповицкого. Он был очень высокий, под два метра ростом, так что я едва доходил ему до плеча, плотный, с круглым румяным лицом, ямочками на щеках и застенчивой улыбкой. Он полностью облысел, когда ему еще не исполнилось тридцати. Лысина его, впрочем, не портила, придавая его облику нечто трогательно-младенческое.
Пономарь был франтом и костюмы заказывал в Италии. Он носил рубашки с воротником-стойкой. Галстуков он избегал, в силу своего сложного, не имеющего определения в бандитских понятиях, статуса коммерсанта с собственной бригадой.
Рядом с Пономарем крутился Плохиш, который в последнее время не отлучался от него ни на шаг. Плохишу еще не исполнилось тридцати. Как его звали, я не помнил, а фамилия его была Плохов.
Свое довольно обидное прозвище он получил не столько из-за фамилии, сколько в результате поразительного сходства с отрицательным персонажем детской поучительной книжки. Он был невысоким, толстеньким, с редкими рыжими волосами и маленькими хитрыми бегающими глазками. Глядя на него, вы живо представляли, как в детстве он воровал у бабушки варенье и банками поедал его в темном углу.
Между тем, в отличие от Пономаря, который поднимался из пролетарских низов и начинал с того, что мыл кружки в пивном баре, Плохиш был из приличной семьи. Мать его работала учительницей в школе, а отец возглавлял большую строительную организацию.
Плохиш и сам окончил строительный институт, но строить он не собирался. Еще на пятом курсе он начал подрабатывать официантом, потом занялся оптово-розничной торговлей, иначе говоря, продавал в ларьках все, что покупали, - от колготок до поддельной водки. Он преуспевал, пока в один неудачный для Плохиша день на него не наехали бандиты. И нажитое неправедным трудом благосостояние Плохиша перешло в беспечные руки братвы.
После этого удара судьбы Плохиш понял, что отнимать легче, чем приобретать. И твердо решил стать бандитом. Некоторое время он был водителем и подручным Пономаря, затем сколотил собственную бригаду. И уже от своего имени обложил непомерной данью дюжину трепетных ларечников, создавших ему славу отморозка и отчаянного уголовника.
Постепенно многочисленные объекты, которые старший Плохое начинал строить при коммунизме, но не успел завершить в связи с грянувшей демократией и отсутствием государственного финансирования, стали частной собственностью Плохиша. И этой собственностью он распоряжался с умом и выгодой.
Но главной его добычей сделался железнодорожный вокзал. С помощью папы он договорился с начальником вокзала, и теперь они на пару владели этим маленьким городком, с просторными зданиями, несметными забегаловками и парой гостиниц, куда Плохиш внедрил армию дешевых проституток.
В настоящее время Плохиш был богатым человеком и лихим бригадиром. Он уже дерзко приговаривал коммерсантов, ходил с пистолетом и буянил в ресторанах. Но криминальные авторитеты по-прежнему не принимали его всерьез, что рано или поздно могло закончиться для Плохиша довольно скверно, как и любое присвоение незаслуженных отличий. Понимая это, он, на всякий случай, держался подле Пономаря, чей авторитет отбрасывал отблеск и на мутную деятельность Плохиша.
Одет был Плохиш в черные джинсы, черную майку и черный пиджак. Как и все в России, он считал, что черный цвет стройнит. Как и ко всей России, к нему это не относилось.
Я пожал им руки на бандитский манер - двумя руками и осведомился, как дела.
- Погано, - с готовностью отозвался Плохиш и сердито надул пухлые щеки. - Денег-то нет. Телки не любят. А дальше будет еще хуже.
Отличительной чертой Плохиша было то, что он все время ныл и жаловался на отсутствие в его жизни денег, красивых женщин и карьерных перспектив.
Пономарь, напротив, всегда держался с достоинством и делал хорошую мину, даже когда его игра шла хуже некуда.
- Нормально, - отрывисто ответил он. - Собрался было уехать отдохнуть, да, вот, дела задержали.
У него была своеобразная манера говорить: неожиданно понижая голос и проглатывая слова. Возможно, этому он и был обязан своим прозвищем.
- Чего ждать-то? - встрял Плохиш. - Надо выламываться за кордон, пока не поздно.
- Сначала надо разобраться, кто мне офис разнес, - мрачно возразил Пономарь и поморщился. - Не меньше сотни зеленью в ремонт придется вложить. Шакалы.
Эта тема явно не давала ему покоя.
- Ты, кстати, еще не узнал, кто это постарался? - спросил я небрежно.
- Да я и так знаю. Поймать только не могу. - Пономарь сжал в кулаке пластиковый стаканчик так, что вино из него расплескалось. Когда он сердился, его детское лицо принимало обиженное выражение. - Мразь бродячая. Которую из бригад повыгоняли. Я уже со всеми нормальными бригадирами встретился. - Он понизил голос до шепота и заговорил неразборчиво. - Они сами в шоке. Говорят, только покажи пальцем, порвем, как газету.
- Это мусора сотворили! - вдруг убежденно заявил Плохиш. - Гляди их тут сколько. И всем денег надо. У них прямо на рожах написано.
- Ты тоже не похож на филантропа, - сказал я.
- На кого не похож? - подозрительно нахмурился Плохиш. Его редкие рыжие волосы встопорщились. - А мри чем тут вообще я? Вечно на меня стрелки переводят! Я, что ль, это подстроил? Точно говорю, мусора! Они всегда так делают. Под шумок устроят пакость, стравят пацанов. Потом начинается война, они и тех и других хватают - и в каталажку. А сами чужих коммерсантов прикручивают. А закроют-то, между прочим, нас с Саней! Мы вечно у мусоров крайние.
С полгода назад Плохиша неделю продержали в камере по жалобе обобранного им уличного торговца. Плохиш откупился и с тех пор считал себя бывалым уголовником.
- Может, конечно, и мусора, - непоследовательно согласился Пономарь. - Хотя я больше грешу не на них.
Пономарь врал. И врал неубедительно. Шпана на него бы не полезла, не ее масштаб. Что же касается ментов, то их он прикормил еще в дни своей торгашеской юности.
За нападением на его офис явно крылось что-то другое, и он точно знал что. И еще он был очень напуган. Что было ему вовсе не свойственно и что он всеми силами пытался скрыть. В глазах губернского бизнеса и криминала ему, во что бы то ни стало, нужно было сохранить лицо. Поэтому он и топтался здесь, вместо того, чтобы отсиживаться на Кипре, где у него, как, впрочем, и у Плохиша, был свой дом.
Я видел, что правды я от него не добьюсь, и сменил тему, поинтересовавшись, нравится ли ему праздник.
- Хороший праздник, - сдержанно ответил Пономарь. - Молодцы ребята. Поднялись. Знают, с кем дружить. Не то что мы.
А это уже был скрытый упрек нам, которые упорно не давали ни Пономарю, ни Плохишу квоты на нефть, хотя они постоянно просили.
- Да уж, - завистливо подхватил Плохиш. - А тут бьешься как рыба об лед и, кроме тюрьмы, ничего не видишь. - Он обиженно развел руками с короткими толстыми пальцами, на которых сверкали бриллиантовые кольца. - Вы бы хоть с Храповицким что-нибудь подкинули, а то помрем скоро с голоду.
- Это ты с голодухи так опух? - поинтересовался я, ткнув Плохиша пальцем в круглый живот.
Если Плохиш и обиделся, то предпочел этого не показывать. Кстати, Пономарь тоже носил кольцо с огромным бриллиантом на безымянном пальце. Но в отличие от Плохиша в официальных учреждениях поворачивал его камнем внутрь, чтобы оно походило на обручальное.
- А помнишь, Сань, - уважительно обнял Плохиш Пономаря. - Как мы Ефима в багажнике возили? Он тогда со своими грибами носился, а нам денег за крышу не платил.
- Брось ты выдумывать! - отмахнулся Пономарь. Он немного стеснялся рассказывать при мне о своих бандитских проделках.
- Че выдумывать! Правду говорю! - не унимался Плохиш. Его, напротив, распирало от гордости. Он возбудился. - Там, главное, и сумма-то была - копейки. Саня меня послал с пацанами. Я приезжаю к этому подвалу, где Ефим свои мухоморы выращивал, а там, понял, сырость такая! Мрак. В натуре, хуже, чем в камере. Пацаны говорят, слышь, мы туда не пойдем. Че тут брать-то! Короче, я иду один, хватаю клюшку для гольфа, слова худого не говоря, как шарахну Ефима по башке! Он - с копыт. Вытаскиваю его на улицу, братва сует его в багажник и везем к Сане. Еле живой был, когда доставали. Я, в натуре, думал, окочурится.
- Попадешь ты когда-нибудь за свой язык, - оборвал его Пономарь. - Ефим теперь сам кого хочешь в багажник засунет.