Гродов тут же приказал конвоирам "диверсантки" и Злотнику отправляться на свои позиции, а самой воительнице опустить оружие. И как только она неумело сунула пистолет в кобуру, а карабин забросила за плечо, строго повелел:
– Теперь можешь говорить: кто такая, с какого перепуга вооружилась и как думаешь жить дальше.
– Это вас Черным Комиссаром кличут? – ничуть не смягчила тон женщина.
– Есть и такие, что кличут "майором Гродовым", или просто "товарищем майором".
– Тогда все правильно: это вы. Мне Терезия Атаманчук о вас рассказывала, майор Гродов.
– Терезия?! Ты что, знакома с ней?
– Знакома, так уж случилось.
– Дивные дела твои, Господи! Никогда не знаешь, с кем имеешь дело.
– От румын тоже о вас слышала. Только так и звали – "Черный Комиссар". Да и сама я вспомнила вас, майор. Когда вас только-только назначили командиром батареи, то есть еще до войны, вы тогда еще капитаном были… Так вот, вы в совхоз к нам приезжали, в свое подшефное хозяйство.
– Случалось такое, приезжал.
– Я на ферме тогда возилась, может, поэтому и внимания на меня не обратили.
– Неужели не обратил? – Гродов прошелся взглядом по лицу, по фигуре женщины. Нет, припомнить ее не мог. "Хотя должен был бы" – назидательно молвил себе, а вслух произнес: – И правильно делал, что внимание не привлекал. Не хватало еще, чтобы ваш муж с вилами на меня бросался.
– Я же на вас не могла не обратить, – пропустила мимо ушей эту колкость "диверсантка". – Я ведь из офицерской семьи. Мой отец подполковником в финскую войну погиб, так что к военной форме привычная. Мать тоже из семьи военспеца, то есть бывшего царского офицера, согласившегося служить в Красной Армии. Поэтому-то и я замуж за военного собиралась.
– Военная косточка, традиции… Мне это понятно. Дочери знакомых мне офицеров тоже стремились выходить за военных. Их "гарнизонными дочерьми" называли…
– А еще были гарнизонные невесты и жены, – подхватила его мысль "диверсантка", – и даже "гарнизонные вдовы". Как видите, все знакомо, майор Гродов, я ведь тоже в свое время считалась "гарнизонной невестой". Подозреваю, что и вы слыли завидным "гарнизонным женихом". Давно женились?
– Пока не женат.
"Гарнизонная невеста" недоверчиво заглянула ему в глаза, и при этом ее собственные округлились от восторженного удивления.
– В такое, конечно, трудно поверить…
– Разве от вас это требуется? Главное, чтобы я поверил, что вы не завербованы вражеской разведкой, не диверсантка.
– Хватит говорить глупости, майор Гродов. Вы же прекрасно знаете, что это чепуха.
– Считайте, что пошутил, – сдержанно осадил ее Гродов. – Тема исчерпана. О чем еще вы хотели мне поведать?
– О том, что выйти за военного у меня не получилось, – сказала пленница без какого-либо огорчения в голосе. – Лейтенант этот, который гарнизонным женихом моим числился, погиб вместе со своим будущим тестем, причем в одном бою. Насколько я поняла, вы тоже из семьи военных? – тут же ушла она от скорбных воспоминаний.
– Почему бы не предположить и такое? – решил Гродов, что не обязан откровенничать с этой задержанной. Мало ли что ей захочется насочинять!
– Тогда вы все поймете, – не догадывалась о его сомнениях "диверсантка". – Поскольку своего жилья у нас не было, всё по гарнизонным общежитиям скитались, то в конце концов мать переехала в деревню, где купила у своих родственников дом, еще отцом присмотренный. Кстати, в этой же деревне я когда-то и родилась. Отец тогда служил в части, которая располагалась в Чабанке.
– В Котовских казармах?
– Точно, – трогательно обрадовалась "диверсантка" такому познанию. – У одной из них в самом деле был застрелен комбриг Котовский. Правда, по поводу того, как именно это произошло, ходит много слухов…
– Стоп, не будем уточнять! Пройдемся-ка лучше вдоль берега, – первым ступил комбат на хорошо утоптанную тропу, ведущую к полевому стану. – Как вас зовут?
– Давай уже на "ты". В нашем селе все женщины – Любы да Марии. Ну, еще Анны встречаются. А меня зовут Магдаленой, как и мою бабку-польку. Или просто, по-уличному, Магда.
– Прекрасное имя. Непонятно какое, явно неславянское, почти библейское, но… красивое.
– Тоже не жалуюсь. И фамилия подходящая – Ковач, потому как муж – из чехов, колония которых располагалась недалеко отсюда. Вот и предстаю перед тобой, майор, такой себе… почти иностранкой Магдой Ковач.
– А муж, как у всех прочих, на фронте?
– И даже успел погибнуть, – ни малейшего намека на жалость или тоску в ее словах Дмитрий не уловил. Что ж, сказал он себе: "Такое тоже случается". – Так уж распорядилась судьба, товарищ майор: погиб мой Ковач.
Комбат сочувственно вздохнул. Прирожденный солдат, он очень быстро и цепко постигал многие науки войны. Кроме одной – так и не научился словесно выражать хоть какое-то сочувствие всем тем, кому, потеряв близких, все еще выпадало жить.
– И как же распоряжалась судьба дальше?
– А что дальше? – пожала плечами.
– Рассказывай, Магда, рассказывай. Ты ведь не у румын на допросе, чтобы по слову из тебя вытягивать! И в особый отдел передавать тебя тоже не хочется, сама понимаешь, как трогательно там "любят" неразговорчивых женщин, да к тому же заподозренных в диверсиях.
– Догадываюсь, как там "любят".
– Тогда в чем дело? Давай, откровенничай.
Только теперь майор внимательно присмотрелся к ее лицу – открытому, полнощекому, с высоким лбом и четко очерченными, выразительными губами. Даже при свете луны бросались в глаза естественные завитки ее золотистых волос. Это была настоящая сельская львица, прирожденную красоту которой не могло умалить даже то странное, явно неженское одеяние, в котором она сейчас представала перед Дмитрием.
– А что тут рассказывать? Работал мой Ковач ветеринарным врачом в соседнем совхозе, я же числилась у него в санитарках да помощницах, а заодно училась тоже на ветеринарного фельдшера. Заочно, конечно. С поступлением он помог, давние связи. Вот только с учебой не получилось; не успела, война. Ковач мой готовился защищать кандидатскую диссертацию, но… судьба есть судьба. За три месяца до начала войны поженились, однако пожить по-людски опять не получилось… Даже забеременеть – и то не успела.
– Но-но, таких подробностей нам лучше избегать, – заметил Гродов, недовольно, стыдливо покряхтев.
– Почему же? Говорить так говорить, – спокойно возразила Магда. – Не спешили обзаводиться детьми, потому как оба в науку ударились. А поскольку уже на пятый день войны, то есть на второй день после мобилизации, Ковач мой погиб под бомбами, так и не дойдя до фронта, то выходит, что и повоевать у него тоже "не получилось". Жизни у меня не получилось – вот, что я тебе скажу, майор Гродов, – надрывно повысила голос женщина.
– Случается. Война не только твою жизнь огненно перепахала. И не только твоему Ковачу, – комбат обратил внимание, что Магда так ни разу и не назвала своего ветеринара мужем, только "мой Ковач". Но никак не мог понять: от любви это определение исходило или от холодной отстраненности?
– Однако же у тебя, Черный Комиссар, воевать вроде как получается. Даже враги признают, что воюешь, что надо. Страшно, то есть… воюешь.
– Наверное, потому, что нежно воевать пока еще никому не удавалось, – пресек Гродов ее дальнейшие рассуждения по этому поводу.
– А мой Ковач и в мирной жизни ни для чего, кроме как для конспектов своих ветеринарских, не годился. Даже с виду – хлипкий, неказистый. По теории ветеринарии у него вроде бы все складно получалось, а когда нужно было браться за скальпель или за нож-резак, чтобы скотину от мучений избавить, меня просил, сам только подсказывал. От крови его мутило, подступиться к скотине боялся. Ясное дело, что на людях порой и сам оперировал, но я видела: руки дрожат, в глазах – брезгливость. Кастрировать и то мне в большинстве случаев приходилось.
– Почему же замуж за него выходила? Профессоршей стать хотелось?
– С профессоршей тоже не получилось. Выходила за него, когда уже твердо знала, что ни профессором, ни хотя бы обычным преподавателем института или техникума ему не стать. Сын заведующего кафедрой, которого объявили врагом народа и расстреляли… на что он мог рассчитывать? Впрочем, Ковач мой все же надеялся, что в ветеринарной науке на это внимания обращать не станут, потому как политикой там не пахнет, скорее пахнет навозом.
"В политике порой тоже навозом попахивает", – мрачно ухмыльнулся про себя Дмитрий, однако промолчал.
– Но и тут, – продолжала свою исповедь "диверсантка", – мой Ковач жестоко ошибся: не получилось. В общем и дома, и в институте его к науке готовили, а случилось так, что пришлось на ферму идти.
– Ты с Терезией где познакомилась?
– В деревне, у меня в доме.
– Давно? – насторожился майор.
– Да с неделю назад. Она к тебе шла. Неужели не сумела пробраться?
– Сумела, понятно, что сумела… – ответил Гродов, убедившись, что Магда представления не имеет о том, кто такая Терезия Атаманчук в действительности. – Как она к тебе попала?
– В доме у нас останавливалась вместе с каким-то румынским офицером и его денщиком. Дом у нас просторный, каменный, к тому же я с больной матерью перебралась в летнюю кухню. Наверное, так с Терезой и ушла бы, но мать оказалась при смерти, не по-людски было оставлять ее. Позавчера вечером похоронила.
Гродов едва заметно тронул женщину за локоть, что она должна была воспринять как жест сочувствия.
– И что же Атаманчук рассказывала о себе?
– Что молдаванка. Она и в самом деле свободно говорит по-румынски, и что пробирается в Одессу. Румыны арестовали ее, а потом разобрались, что "своя", что не диверсантка, и отпустили.
– Правильно рассказывала, – непроизвольно как-то признал Гродов. – Молдаванка она.
– Только вот что плохо было: Тереза ушла, а офицер и денщик остались. Кроме того, в соседнем доме поселились радист и трое солдат охраны.
– А теперь – главный вопрос, который я обязан был задать тебе первым: каким образом оружие офицера и его денщика оказалось в твоих руках? Ведь это же их оружие?
– Их. Румынский офицер попытался изнасиловать меня.
Услышав это, Гродов окинул взглядом гренадерскую фигуру Магды и рассмеялся.
– Тебя? Изнасиловать?!
– Ты чего смеешься, майор? – обиженно спросила женщина, заставив Гродова теперь уже расхохотаться. – Действительно пытался, прошлой ночью.
– Хотел бы я видеть эту сцену!
– Лучше ее не видеть, нервы погубишь.
– Нет, – решительно покачал он головой, – все-таки я хотел бы видеть эту сцену хотя бы со стороны, издалека, взглянуть на этого несчастного.
– Когда я поняла, что не отстанет, убила ножом, который по ветеринарской привычке всегда ношу с собой, – извлекла она из-за голенища тесак с длинным узким лезвием. – Вот его документы, – достала из нагрудного кармана офицерскую книжку. – Затем вошла в летнюю кухню, убила денщика и под утро, собрав котомку, пошла к вам через плавни, по охотничьей тропе. Кстати, о котомке… – сняла она из-за плеча солдатский вещевой мешок. – Ты голоден?
– Я всегда голоден, – признался Дмитрий. – Это мое естественное состояние.
– Тогда присядем, поедим…
– С этим трофейным оружием и с документами офицера ты поедешь со мной. Оставаться на занятой румынами территории тебе уже никак нельзя, тут же повесят.
– Понятно, что не помилуют. Но если бы просто так взяли и повесили, а то ведь измываться начнут… Молчу, молчу – знаю, что опять ржать станешь.
– Уже нет, – ответил майор, поворачиваясь, чтобы вернуться к штабному гроту. – Разве что попытаюсь представить на месте этого румынского офицера себя. Но для этого у меня попросту фантазии не хватит.
– Да не бойся, тебя бы я резать не стала, – вполголоса, покорным, извиняющимся тоном объяснила Ковач. – Говорила уже, что ты мне сразу понравился. И не вези ты меня в город. У тебя ведь есть в батальоне ополченцы?
– Есть немного. Под командованием Боцмана, которого ты наверняка знаешь.
– Как не знать? Вот и меня прими на службу. Не смотри, что баба. Глаза у меня, как у кошки. Стреляю метко, отец научил. Гранату тоже бросаю метров на двадцать пять.
– Наконец-то у меня в батальоне появится настоящий гранатометчик.
– Ты, майор, насмешек не строй, разговор у нас серьезный: принимаешь меня в солдаты или нет?
– Мог бы и принять. Но утром я сдаю батальон и поступаю в распоряжение высокого командования. Так что тебе лучше поехать со мной. Документ какой-нибудь у тебя имеется?
– Все, какие есть, прихватила.
– Еще один, самый нужный для проезда по городу, батальонный писарь выпишет. А в городе решим, как определять твою судьбу дальше. Кстати, родственники у тебя в Одессе имеются?
– Тетка была. На киностудии начальником цеха работала, а в одном фильме даже снималась. Как только город начали бомбить, она переехала к нам в деревню, а затем подалась дальше, на восток, вслед за эвакуированными работниками киностудии. Но ключ от квартиры, за которой присматривают соседи, у меня в кармане.
– Оказывается, это у твоего Ковача все наперекосяк, все "не получалось". Лично к тебе это не относится.
– Предполагаю, что раньше жизнь мстила мне за то, что не по любви в жены пошла. А теперь чувствую: искупила я свою вину перед судьбой. Настолько решительно искупила, что даже убийство врагов наших в грех земной мне не запишется.
Гродов задумчиво посмотрел на едва освещенный лунным сиянием залив и помолчал.
– Товарищ майор, – появился в ходе сообщения между пехотными и артиллерийскими окопами лейтенант Куршинов, – транспортный взвод уже на позициях батареи. Прикажете отводить батарею на основные позиции?
– Отводи. Только без суеты и лишних возгласов.
В батарее осталась только пара лошадей, остальные погибли или же, раненые, были добиты бойцами. И Гродов специально выделил взвод пехотинцев, чтобы помочь пушкарям перетащить их "сорокапятки" вручную. Еще с вечера были перебазированы поближе к городу зенитное орудие и пулеметная установка.
– Есть, доставить орудия без шума и пыли, – ответил командир батареи.
41
Они с Магдой уже сидели в штабном гроте, когда появился часовой и доложил, что прибыли минеры из подразделения майора Кречета. Комбат объяснил им суть задачи и предупредил, что начинать минирование следует сразу же после ухода батальона с позиций. Он сам обошел почти всю линию окопов, чтобы проследить, что никто в них не остался, не оставлен раненым или спящим. При этом Гродов старался не обращать внимания на то, что вместе с Жодиным, за ним, с винтовкой в руках, как верный телохранитель, неотлучно следует Ковач.
Отходя на отведенные ему позиции за пределами минного поля, взвод Юраша ударил по румынским окопам несколькими пулеметными очередями и прокричал свое наводящее ужас "Полундра!" Над позициями противника тут же взлетело ввысь несколько осветительных ракет, а из траншей послышалась пальба. Переждав ее вместе с минерами под прикрытием Батарейной высоты, майор сказал себе: "Вот теперь можно отступать с чувством исполненного долга. Утром противник будет отсыпаться".
Остаток ночи группа Гродова, в которую входила теперь и Магда, провела в недавно оставленном хозяевами доме. Проснувшись, Дмитрий поразился тишине, которая царила над сонной деревней и которую разрушал своим криком один-единственный уцелевший петух. Поднявшиеся вслед за ним старший лейтенант и двое бойцов тут же направились к морю, и только тогда майор постучал в дверь отдельной комнатки, которую ночью выделил для Магды. Постучав еще раз, майор решился толкнуть дверь, чтобы заглянуть, и только тогда услышал у себя за спиной:
– Я так поздно не поднимаюсь, майор Гродов. – Волосы у нее были мокрые, а сквозь рубашку проступали пятна влаги, от которых повевало морем. – Как и всякая сельская женщина… Советую искупнуться, возможно, это последний день, когда вода все еще настолько теплая.
– Очевидно, так и сделаю, – решительно направился он к выходу.
– Погоди, успеешь. Потом искупаешься. – Магда решительно шагнула к входной двери и взяла ее на засов. Затем подошла к Гродову и крепко вцепилась руками в его предплечья. В этих руках комбату почудилась жесткая мужская сила. – Все равно ведь нам с тобой от этого не уйти, майор, – посмотрела ему прямо в глаза. – Не здесь, так в Одессе…
– Ты настолько уверена в этом?
– Не могла же судьба свести нас просто так. Значит, нечто такое нам уже суждено. Если же нашей любви не случится, если в этой военной карусели умудримся потерять друг друга, мы себе этого не простим.
Комбат мягко освободился от ее захвата и погладил ладонью по лицу. Даже самому себе Дмитрию трудно было признаться, что в эту ночь Магда уже то ли приснилась, то ли причудилась ему. В первую же ночь их знакомства.
– Один мой знакомый священник сказал, что грех любви – единственный грех, который не осужден, а освящен Господом.
– Это был самый мудрый из всех священников, – улыбнулась Магда, оголив два ряда на удивление ровных белых зубов, и буквально повиснув у него на руке, завела в свою комнатушку, дверь которой тоже взяла на крючок. – Хотя среди коллег наверняка прослыл богохульником.
– Прослыл. Как с таким способом мышления не прослыть?
Она не просто оголила ноги, а разделась донага и легла на застеленную солдатским одеялом лежанку из свежего сена, ослепляя Гродова мускулистой красотой своего прекрасно сложенного тела. Последовать ее примеру комбат не решился, разве что разулся и снял китель и брюки, а, ложась рядом с ней, почувствовал такую дрожь во всем теле, словно сейчас ему предстояло обнять свою первую женщину.
"Может, так оно и есть: в самом деле первую?.." – неожиданно мелькнула шальная мысль, когда он ощутил, как сливаются воедино два крепких, самой природой предназначенных друг для друга тела. Как, то отторгаясь, то вновь порываясь, они вершат таинственный обряд увековечивания любви и продолжения рода. И так продолжалось долго, немыслимо долго, пока наконец не раздался стук в дверь, а затем в окно.
– А таки свершилось, товарищ майор, – послышался озорной голос сержанта Жодина, – полевая кухня приехала! – Вашу порцию я уже взял.
– Чревоугодники проклятые, – все еще неудовлетворенно проворчала Магда, наблюдая за тем, как комбат поспешно одевается. – Такое утро посреди войны испортить! У меня есть еда, я бы и сама могла накормить тебя, майор Гродов.
– Не разлагайте командный состав батальона, боец Ковач. Подъем! Скоро за нами прибудет машина.
– А знаешь, почему все это произошло? – спросила она, медленно, с непостижимой для ее телесной фактуры грациозностью, поднимаясь с любовного ложа.
– Наверное, потому, что мы с тобой еще достаточно молоды для того, чтобы нечто подобное время от времени происходило. И что в какой-то степени мы все-таки нравимся друг другу.
– Ты – мой первый мужчина, после той ночи, когда я провожала на фронт мужа. Поэтому… когда румынский офицер набросился на меня…
– Нет, я все-таки представляю себе эту сцену, – вновь рассмеялся Гродов, понимая, что не в силах сдержаться даже под осуждающим взглядом женщины.