– Будет правильным, если в случае удачи вы немедленно передадите этого пленного румынской военной разведке, – сухо завершил разговор все еще находившийся под разительным впечатлением от Восточного фронта кондукэтор. – Ее люди, как и люди сигуранцы, будут предупреждены.
15
Свое ложе они устроили в стоявшем рядом со штабным зданием вагончике, на какое-то время изгнав из него писаря, телефониста и отдыхавший наряд охраны штаба.
– Слишком рано вы перешли на зимние квартиры, бойцы, – упрекнул их комбат. – В полевых частях такое не поощряется. Согласен, сержант?
– Поближе к штабу держимся, товарищ капитан, – с ленцой старослужащего в голосе объяснил старший наряда, стараясь не задерживать взгляд на прятавшейся за широкой спиной комбата женщине.
– "Держаться поближе к штабу" – тактика, конечно, потрясающая.
– Враг, вон, совсем оборзел, – попытался оправдать свою тактику сержант.
– И все же советую держаться поближе к передовой, бойцы-окопники. Но пока что – сорок минут вам на лунные ванны за пределами видимости. Затем этот "дворец" снова ваш. – Комбат проследил за тем, как моряки поспешно удаляются в сторону ограды, и победно оглянулся на Терезию. – Апартаменты с видом на море – в вашем распоряжении, госпожа.
– Причем в течение всех сорока минут. Впрочем, для прифронтовой полосы этого даже многовато.
Услышав эти слова из уст Атаманчук, комбат напрягся, пытаясь уловить в них некий отблеск скабрезности, но так и не смог. Сказаны они были ровным, деловитым голосом женщины, которая в самом деле знала истинную цену жизненных утех в прифронтовой полосе.
Прежде чем улечься рядом с Дмитрием на пряную подстилку из свежескошенной травы, она попросила его связаться с полковником Бекетовым.
– Это невозможно, – решительно воспротивился капитан.
– У тебя нет связи со штабом военно-морской базы, который является теперь уже и штабом оборонительного района? Не поверю. У батареи такая связь существовала.
– Тебе откуда знать?
– Разведка не дремлет.
– Извини, совсем упустил из виду.
– Вот и звони.
– Но не поднимать же полковника с постели посреди ночи! – попытался усмирить ее поспешность комбат.
– Какой же вы нерешительный, комбат.
– Потому что не решаюсь соваться ночью к полковнику с поистине шокирующим сообщением: "Ко мне тут женщина одна посреди ночи прибилась…"?
– Вот именно: "прибилась". Удивительно точное слово ты подобрал, комбат.
– Но ты уверена, что полковник будет приятно удивлен?
– Услышав имя этой женщины, он потеряет сон точно так же, как и ты. Даже не будучи моим любовником, – поспешила уточнить Терезия, опасаясь быть неверно понятой.
– И все же несколько сладострастных минут сна мы ему подарим, – решительно покачал головой комбат, пьянея от близости женского тела и почти насильственно укладывая "дунайскую жрицу" на скомканную плащ-накидку, которая лишь частично прикрывала ковер из полуувядших под палящими солнечными лучами трав и каких-то запоздалых степных цветов.
– Ты действительно должен связаться с Бекетовым. Причем сделать это прямо сейчас, ночью, – настойчиво объяснила Терезия, приподнимаясь и вновь усаживаясь в ложе.
Вздох мужчины мог показаться Терезии стоном, однако с места он так и не сдвинулся. Капитан словно бы опасался, что во всей этой суете с его телефонным звонком в штаб, женщина попросту растворится, как сексуальное ночное видение. И вообще занимало сейчас Гродова совсем не это. Он решался. Керосинка на приколоченном к стенке вагончика столике все еще горела, и комбат никак не мог выбрать момент, чтобы погасить ее. Судя по всему, свет ее мешал теперь им обоим, однако они все еще вели себя, как подростки во время первых любовных опытов.
– Кажется, ты так и не понял важности моей просьбы, капитан, – все же оставалась непреклонной дунайская жрица, задерживая Дмитрия за рукав, как раз в тот момент, когда он вновь попытался уложить ее на свое походно-полевое ложе.
– Да умом я, конечно, понял…
– Тогда пойми и всеми прочими частями своего тела, – саркастически настояла женщина. – Утром я уже должна поговорить с полковником и явиться на явочную квартиру. Разница в чине пусть тебя не смущает.
– То есть тебе прикажут оставаться на подпольном положении, пока наши не уйдут из города? – все еще продолжая лежать, Гродов тянулся рукой к ее плечу, пытаясь приблизить к себе.
– Пока наши снова не вернутся в город, – уточнила Терезия.
– Наверное, я сильно устал за день… – извинился капитан за свою заторможенность. – Но ты понимаешь, что я должен четко уяснить себе, в роли кого ты предстаешь и что вокруг тебя происходит.
– Во время оккупации я тоже должна буду работать в подполье, – нервно объяснила Терезия. – На оккупационную власть, само собой, но в подполье, только уже в советском. А это – выглядеть в глазах своих продажной тварью и румынской подстилкой – самое страшное, что только можно себе представить.
Гродов почувствовал, что не только этот разговор, но и всё свидание пошло не так, как ему представлялось в первые минуты встречи. Внутренне это капитана раздражало, но, видно, он и в самом деле поторопился. Сначала нужно было спокойно все обсудить, а затем уже предаваться любовным утехам.
– Значит, румыны все-таки понимают, что удерживать город будет трудно, – неуклюже попытался он исправить положение и слегка взбодрился, когда Терезия охотно подтвердила:
– Как и любой другой крупный город. У них там, в сигуранце, работает один бывший белогвардеец, так вот даже он как-то процедил в лицо офицеру СД: "Каким бы лояльным ни оказался оккупационный режим, русский человек на дух его не переносит. Это вам не француз или бельгиец, который, будучи однажды поставлен на колени, будет стоять на них до тех пор, пока ему не позволят подняться". Ведь явно же оккупантам служит этот ротмистр, а все равно духа иностранного на земле Русской не терпит.
– И все же… Тебе не кажется, что не о том мы сейчас говорим, Терезия? После такой длинной разлуки…
– Телефонный звонок – в обмен на самые изысканные ласки. Такая манера беседы тебя устроит?
– Только если изменить порядок слов: "Самые изысканные ласки – в обмен на презренный звонок…"
Она хотела сказать еще что-то, но капитан резко подхватился, погасил лампу и уже на ощупь добрался до лежанки рядом с Терезией.
– Вообще-то, первоначально для возвращения в город готовили Валерию, – успела произнести дунайская жрица, прежде чем снова оказалась в объятиях мужчины. – Но, видно, у аристократок и судьба должна быть иной, сугубо аристократической.
…Когда страсть окончательно угасла, Гродов поневоле сравнил то, что он чувствовал, и что происходило с ним сейчас, с той чувственностью, которая порождена была их первой встречей там, на берегу Дуная. Никакого сравнения. Никакого! Сейчас они вели себя, как давно преодолевшие барьер познания друг друга, любовники. Соскучившиеся по ласке, все еще воспринимающие друг друга, но давно лишенные того, что хотя бы отдаленно могло именоваться любовью.
– Извини, очевидно, я не из тех женщин, которые способны долго интриговать мужчин, – сухим, холодным голосом, произнесла Терезия, не оставляя Дмитрию никаких шансов для того, чтобы повторить свой натиск. – Причем даже тех, которые им очень нравятся.
Капитан недовольно покряхтел, нехотя поднялся вслед за ней и, все еще не зажигая лампы, спросил:
– Разве все получилось настолько плохо?
– Просто я слишком долго помнила ту нашу, первую утеху. Забыла, дура, что на то она и первая, чтобы запомнилась. Если только в самом деле запомнилась…
– Ну, уж тебе укорять себя не за что, – пробубнил Гродов, поспешно приводя себя в порядок. – Не знаю, как тебе со мной, но мне с тобой было хорошо. Даже очень…
– Ладно, капитан… За несколько сотен метров от нас передовая, на которой чуть ли не каждый час проливается чья-то кровь. И если уж нам с тобой выпало понежиться в объятиях друг друга, то это нужно ценить, а не выкаблучиваться по поводу собственных страстей. И все, больше об этом ни слова.
– Не спорю. Но оставляю за собою право вернуться к этому трогательному ночному "разговору" сразу же, как только кончится война.
– Если к тому времени я истоскуюсь по тебе так же, как перед этой ночью, считай, что тебе повезет: вызов будет принят.
Они вошли в штабное здание, в "командирский кубрик", и только тогда уже прощально расцеловались. Именно так, прощально… Суховато, без какой-либо интимной страсти…
16
Ни долго дозваниваться, ни столь же долго извиняться перед Бекетовым не пришлось. Как оказалось, начальник контрразведки только что закончил допрос одного из заброшенных в город румынских диверсантов, и теперь, полулежа, дремал прямо в кресле.
– Тебе-то чего не спится, капитан? – хрипловатым, полусонным голосом спросил он, едва дежурный доложил о звонке комбата. – Ты ведь пока еще не воюешь.
– Благоденствую в ближних тылах, товарищ полковник. Хотя и знаю, что с минуты на минуту могу снова оказаться на передовой. Впрочем, тревожу вас не по этому поводу.
– Понимаю, что не по этому.
– У меня здесь, в штабе, известная вам Атаманша.
– Кто? – неспешно, лениво спросил Бекетов.
– Терезия Атаманчук.
Гродов почувствовал, что в эти минуты полковник стряхнул с себя остатки сна и лишь после этого прохрипел:
– Какого дьявола она оказалась у тебя?
– Вовсе не потому, что истосковалась по моим нежностям, – поспешил развеять его подозрение комбат.
– По-моему, только этим и объясняется ее бросок через две передовые, – голос Бекетова становился все напористее. Он давно записал внедрение этого агента во вражеский стан в свой актив. Причем само появление Атаманши неким образом компенсировало то сомнительное приобретение, которое представало теперь в облике баронессы Валерии.
– Все намного сложнее. Она здесь по заданию.
– Пытается вербовать тебя в ряды королевской гвардии маршала Антонеску? – не отказался себе полковник в удовольствии съязвить.
– Она направляется в город. Дать ей трубку?
– Зачем терять время? Хоть какой-то транспорт у тебя есть?
– Бронемашина. Мотоцикл вышел из строя, нужен ремонт. Но я не решусь отправлять броневик в город; буквально через час-полтора он понадобится мне в бою.
– Не раньше чем через два.
– И тем не менее…
– Через два, и лишь в том случае, если румыны решатся идти в наступление вслед за отступающими пограничниками. Но ты прав: здесь твой броневик запросто могут конфисковать как праздношатающийся. Словом, доставляй ее к штабу майора Кречета. Оттуда Терезию перебросят к Лузановке, к черте города, ну а там ее подберет моя машина.
– Надеюсь, майор Кречет уже будет в курсе?
– Лично тебе уговаривать его не придется. – В штабе военно-морской базы ни для кого не было секретом, что отношения между Гродовым и командиром теперь уже почти несуществующего дивизиона Кречетом не сложились.
– Это сразу же упрощает ситуацию.
– Кстати, в штабе оборонительного района созревает очень любопытный план, в котором тебе будет отведена не последняя роль.
– Поступит приказ вновь вернуться на "румынский плацдарм"?
– Нет, конечно, хотя ход мыслей у тебя правильный.
– Так, значит… Словом, уже любопытно, – понял Гродов, что речь все-таки пойдет о десанте. Ясно, что не дунайском, и понятно, что конкретизировать, а тем более – обсуждать, созревающий план Бекетов сейчас не станет. Но главное, что замысел уже возник.
– Как только в этом вопросе все окончательно прояснится, я немедленно вызову тебя в штаб, – попытался снять горечь недосказанности полковник.
Положив трубку, комбат вопросительно взглянул на женщину. Она молчала, чувствуя себя виновной в той спешке, темп которой только что задала своим требованием как можно скорее перебросить ее в город.
– Возможно, утром ты уже сам окажешься на передовой, а мне засвечиваться здесь нельзя, – не поднимая головы, объяснила свое поведение Атаманша. – Хотя будь моя воля, я бы предпочла остаться с тобой до конца войны. Не прогнал бы? – женщина спросила об этом со всей мыслимой серьезностью, давая понять, что для нее это действительно важно.
– Разве что ради того, чтобы не подвергать тебя лишнему риску, чтобы дожила до конца войны.
– Именно это я и хотела услышать от тебя, капитан. Чего мне еще желать, стоя почти что на бруствере окопа?
– Вот именно, чего еще желать?
– Если уцелею, сразу же после войны буду писать тебе на одесский главпочтамт, до востребования, и на штаб военно-морской базы. Не поленись, поинтересуйся.
– Не поленюсь, – пообещал Гродов, подумав при этом: "Хотелось бы знать, на главпочтамт какого города мира следует отправлять письма, чтобы одно из них сумела перехватить баронесса Валерия?"
К штабу дивизиона капитан отправил Терезию на броневике, в сопровождении двух членов экипажа и своего ординарца. А все прощание их заключалось в церемонном потирании щекой о щеку.
17
Они шли и шли…
Измученные непрерывными боями и неутолимой в этой выжженной степи жаждой, израненные, униженные необходимостью в очередной раз отходить, сдавая врагу удобные, хорошо обжитые позиции.
– Далеко собрался, "граница"? – иронично поинтересовался один из тех бойцов Гродова, которые блаженствовали, лежа на наружном склоне бруствера и подставив лица лунному сиянию. Увы, днем полежать не удалось, нужно было срочно готовить линию обороны.
– На Приморский бульвар, свидание у меня там, – проворчал сержант-пограничник с перебинтованной головой и с противотанковым ружьем на плече.
– Поздновато подсуетился, сержант: увели твою кралю.
– То-то и оно: за вами, тыловиками зажиревшими, не угонишься.
– Хватит волну гнать, служивый! Тоже мне тыловиков нашел: на два дня перекурить-отмыться! Лучше садись, покурим, за жизнь поговорим…
– Утром ты уже будешь на передовой. Вот тогда и прикурить тебе дадут, и за жизнь с тобой пулеметно поговорят.
– Нервный народ какой-то пошел, – разудивлялся морской пехотинец.
– Служба на границе такая, – философски разъяснил ему однополчанин. – Ты же видишь: вместо ручных пулеметов и противотанковых ружей хлопцы до сих пор пограничные столбы на плечах перетаскивают.
Отход передовых частей начался после полуночи. Оставив небольшой заслон, который постреливал, играя румынам на нервах и создавая видимость обычной окопной жизни, моряки и пограничники скрытно отходили тремя колоннами. Две, относительно боеспособные части продвигались по кромке моря да по изрезанному балками прибрежью Большого Аджалыка, третья же – из-за большого количества санитарных носилок и кое-как передвигающихся раненых, больше напоминавшая эвакуацию лазарета, нежели передислокацию действующей части – шла кратчайшим путем, напрямик, почти по открытой степи, поспешно стекаясь к двум переброшенным через окопы трапам.
– Держи гранату, морячок, – сочувственно поделился усатый старшина-пограничник, спуская с носилок руку, в которой была зажата длинная ручка немецкой гранаты. – Для себя берег, на тот случай…
– Чего ж не использовал?
– Так ведь до того случая не дошло пока что, чудило! Но теперь чувствую, что тебе эта граната пригодится больше.
– Спасибо за "щедрость", браток.
– Не стоит благодарности, все равно ведь трофейная. Немного подлечусь – еще три таких же подарю, а то и покажу, где взять.
– Душевный ты человек, хоть и "граничник".
– Бери-бери, граната, считай, заговоренная. Авось и тебе не понадобится. Кстати, как тебя кличут?
– Лучший ефрейтор оборонительного района, вместе со всеми ее тылами, Дзвонарь.
– Что, действительно, Дзвонарь?
– А тебе что, в Одессе, на казачьей Пересыпи, бывать никогда не приходилось?! Так нас там чуть ли не половина Пересыпи – Дзвонари.
– Тогда считай, что перед тобой – то ли родственник, то ли однофамилец, поскольку фамилия у меня – Колокольников.
– Ну, сошлись два пустозвона, – незло пробрюзжал кто-то из дремавших в окопе. – Теперь уж точно поспать не дадут.
На эсминце прикрытия неожиданно заговорили орудия и по мощи звука комбат привычно определил: из стотридцатимиллиметровок палят, из главного калибра. Но вот почему они вдруг открыли огонь – этого понять не мог. То ли румыны зашевелились, заподозрив, что русские оставляют позиции, то ли корабельные канониры вдруг решили отвлечь их внимание, до утра загоняя в укрытия. Только теперь Гродов заметил: судно приблизилось к берегу настолько, что пулеметчики могли прочесывать очередями прибрежные низины, в которых вражеская пехота, очевидно, накапливалась для утреннего прорыва в тыл оборонявшимся.
"При такой интенсивности обработки, – подумалось Гродову, – румыны скорее решат, что русские готовятся к наступлению, чем к отходу. Но, как бы там ни было, действует командир эсминца грамотно, с пониманием и, – что особенно нравилось капитану, – с явной долей авантюризма".
– И кто же командует этим войском? – усталым, сипловатым голосом поинтересовался полковник, еще только подходя с группой своих штабистов к окопам морских пехотинцев.
– Капитан Гродов, – ответил тот же моряк, который только что стал обладателем "заговоренной" гранаты. – Лучший комбат военно-морской базы, а возможно, и всего оборонительного района.
– Вот как?! И где же его искать, вашего достойнейшего из достойных?
– Здесь он, – отозвался капитан, приближавшийся в это время к окопам. – Командир батальона Гродов. С кем имею честь?..
– Командир отступающего полка погранвойск КНВД Всеволодов. Даже страшно выговаривать это "отступающего", помня, что речь идет о пограничниках, которые обязаны умирать на том, единственном рубеже – на государственной границе, – который им был доверен еще до войны.
– Умереть всегда успеется. Я теперь сторонник другой тактики: "Изматывая, отступать, измотав – громить". Испробовал еще во время июльского рейда на румынскую территорию. Как ни странно, действует. Сожалею, товарищ полковник, что в последние дни уже не мог прикрывать ваши цепи огнем орудий.
– Хорошо хоть противнику не оставили батарею, а то ведь городу придется теперь туго.
– Вы отходите последними?
– Последние должны подойти через полчаса. Взвод прикрытия старшины Ковальского. – Словно бы подтверждая свое существование, взвод тут же огрызнулся двумя скупыми пулеметными очередями и прицельной ружейной стрельбой. – Только бы румыны раньше времени не сообразили, что полк уже отошел, и не ринулись в атаку. Эти ребята мне бы еще пригодились.
– …И сколько их еще поляжет, – задумчиво молвил капитан, полагая, что никакие слова утешения здесь не уместны.