Выступая в роли хозяина в штабе батальона, он угостил командира полка и начштаба раздобытым накануне его бойцами в Новой Дофиновке терпковатым красным вином и жестковатой, приправленной остатками брынзы, мамалыгой. Сам капитан, хоть и с трудом, но все же осваивался с этими непривычными степными блюдами еще там, на "румынском плацдарме", и тогда же убедился, что они наиболее приспособлены к степной жаре, неприхотливы, сытны и долговечны. А в соединении с красным вином – еще и блаженственны.
– Как бы там со временем ни оценивали оборонительные бои под Одессой, – вместо тоста произнес полковник, – у нас с тобой, капитан, у наших солдат совесть чиста. У всех: уже павших и все еще живых.
– Особенно – у павших, – поддержал его комбат.
Они выпили и, настороженно прислушиваясь к тому, что происходит к востоку от них, на недалеком рубеже последнего заслона, помолчали.
– Повезло полковнику Осипову с твоим батальоном в виде пополнения, капитан. Честно признаюсь: пытался уговорить командование, чтобы твоих ребят пристегнули ко мне. Все равно половина твоих бойцов, особенно отряд майора Денщикова, к морской пехоте отношения не имеет, точно так же, как половина моего полка смутно представляет себе, что такое служба на границе.
– Стоит ли огорчаться, товарищ полковник? Так или иначе, сражаться нам суждено плечо в плечо. А если уж дойдет до уличных боев за каждый двор, каждый дом, от подразделений наших в любом случае одно упоминание останется.
18
Едва Гродов произнес это, как появился телефонист и сообщил, что его просит к телефону полковник Осипов. "Легок на помине", – улыбнулись друг другу при свете керосинки пирующие командиры.
– Пограничники через твои порядки уже прошли, комбат?
– И не только они, но также остатки полка 421-й стрелковой дивизии. Командир пограничников полковник Всеволодов находится сейчас рядом со мной на КП. Ждем отхода его взвода прикрытия. Желаете говорить с полковником?
– Со Всеволодовым мы сегодня уже общались, – сухо заметил командир полка морской пехоты. – По телефону, естественно.
– Передаю ему привет, – поспешил размягчить сухость наставника морской пехоты Гродов.
– Значит, он все-таки отходит к Крыжановке, на основную линию обороны?
– Собственно, уже отошел. Почти весь личный состав, во главе с полковым комиссаром, уже там.
– Вот видишь… А мне хотелось надеяться, что он со своим полком или с тем, что от него осталось, займет оборону вместе с твоим батальоном, – не скрывал своего разочарования Осипов. – Пусть даже вторым эшелоном. Однако Всеволодов решительно воспротивился, требуя отвода своих подразделений на основной рубеж и хотя бы временной передышки, – не очень-то заботился Осипов о том, чтобы командир пограничников не догадался о сути их разговора.
– Таковым, очевидно, было решение командования дивизии и Восточного сектора обороны, – проговорил комбат, стараясь не встречаться при этом взглядом с полковником.
– Прежде всего, таковым было его собственное решение, – не собирался щадить своего коллегу Осипов. И присутствие Всеволодова при этом разговоре его не смущало. – Тебе ведь хорошо известно, что это не обычная армейская часть, а полк войск НКВД. От решения его командира зависит многое, к нему прислушиваются, с ним трудно не считаться. Впрочем, к черту подробности, капитан. Возьми карту.
– Она под рукой.
Поняв, что дальнейшее его присутствие при этом разговоре уже не имеет смысла, командир пограничников поднялся, прощально сжал предплечье капитана и вышел.
– Будем взаимодействовать, комбат, – бросил уже из-за двери. – Как только обоснуюсь, тут же налажу связь.
Гродов заверил его, что за связью дело не станет, и вновь приготовился слушать своего командира полка.
– Последний рубеж обороны Восточного сектора, – не заставил себя ждать Осипов, – в штабе оборонительного района, похоже, прокладывали циркулем. Так вот, представь себе, что ты тоже ведешь циркулем от западных окраин Протопоповки, выходящих к Хаджибейскому лиману, мимо северных окраин этого же села – и вплоть до западного берега лимана Куяльницкого. Ну а дальше – от восточного берега этого же лимана – проводи линию южнее юго-восточной окраины поселка Гильдендорф, затем, полукругом, по северо-восточной окраине Корсунцев – к Крыжановке и до берега Одесского залива, оставляя при этом за передовой село Фонтанку и 29-ю береговую батарею капитана Ковальчука, вместе со штабом дивизиона. Вот так она теперь будет выглядеть – очередная "последняя" линия обороны.
"Значит, дни батареи капитана Ковальчука тоже сочтены, – с досадой подумалось комбату, когда перед ним вырисовался предельно сжатый и приближенный к городу полукруг новой и последней линии обороны Восточного сектора. А ведь на ее артиллерийскую поддержку Гродов рассчитывал сейчас куда больше, нежели на поддержку корабельной артиллерии. Эсминцы – птицы вольные: пришли, ушли… Пока комендоры разберутся с целями, пока пристреляют стволы главного калибра… А береговая батарея здесь давно, чуть ли не каждый холмик, каждое деревце – пристреляны".
– Но, я так понимаю, что мой батальон по-прежнему остается на своих позициях?..
– Как и весь наш полк. Следи по карте. От того места в районе Корсунцев, где новая линия будет пересекаться с железнодорожной веткой, проведи линию до Большого Аджалыкского лимана по северной оконечности Александровки. Это и есть та временная линия, которая призвана: первое – не допустить прорыва румын к морю; второе – обеспечить создание хорошо укрепленной основной линии обороны. На большей части этой линии оборону будут держать бойцы 421-й стрелковой дивизии и батальон народного ополчения. На остальной – наш полк, на который также возложено патрулирование западного побережья Аджалыка.
– Дабы не допустить форсированного прорыва врага через лиман, – признал правильность такого решения Гродов.
– Считаешь, что такой вариант прорыва противник исключил?
– Не считаю. Наоборот, участок побережья до северной оконечности Вапнярки мой батальон возьмет на себя.
– Именно об этом я и хотел просить тебя. Хотя и понимаю, что в боевых порядках твоих каждый штык – на вес победы.
Они помолчали, как бы придавая этим молчанием вес своим словам.
– Сколько дней нам придется держаться на этих промежуточных рубежах? – спросил Гродов.
– Уверен, что дня три-четыре, не меньше. Кстати, к тому времени нужно будет перебазировать куда-то вглубь обороны 29-ю береговую батарею. А скорее всего взорвать ее.
– Что при нынешней ситуации вполне объяснимо и оправданно, – мрачно согласился с ним комбат.
– Ну, ты как, к обороне готов? Перешеек, в общем-то, удобный: довольно узкий, к тому же, с одной стороны – Большой Аджалык, с другой – морской залив. Еще бы местность чуть гористее – и можно было бы…
– Я и так чувствую себя царем Леонидом, пришедшим со своими тремястами обреченными спартанцами под Фермопилы.
– Знаю, что ты мастак на всякие там тактические ловушки. В этот раз тоже придумал что-нибудь эдакое?..
– Да есть тут кое-какие задумки, есть…
– Ладно, не конкретизируй. Утром появлюсь у тебя, вместе осмотрим позиции, тогда и продемонстрируешь. Так что будем ждать утра.
"Вот только стоит ли… ждать этого утра? – мысленно усомнился Дмитрий. – Может быть, в том и беда наша, что мы постоянно чего-то ждем, постоянно стремимся опережать то время, которое нам еще только велено прожить?"
19
Когда Гродов вышел из штаба, луна уже почивала в своем зените. И хотя сотворенная ею млечно-морская дорожка почти исчезла, сиреневое сияние как бы озаряло залив изнутри, превращая его в чашу огромного ночного светильника, установленного Всевышним на меже степи и моря.
Конечно, меньше всего капитану хотелось сейчас, чтобы то очередное утро войны, которого ждет полковник Осипов, когда-либо настало. Но кому и каким образом это объяснишь, а главное, чего стоит его сугубо солдатское желание в общем, вселенском потоке мировосприятия?
В нескольких метрах от него проходила группа бойцов, окаймлявшая трое носилок. Когда Гродов поинтересовался, кто такие, знакомым голосом отозвался командир погранполка Всеволодов.
– Вы снова здесь, товарищ полковник?! – изумленно воскликнул Гродов. – Вы ведь уже отходили. Не знал бы вас в лицо, решил бы, что сейчас передо мной – двойник или лазутчик.
– Правильно, отходил. Вместе с основным составом полка. Тебе просто не доложили, что после нашего разговора я взял взвод и вернулся к тем бойцам, которые оставались в прикрытии.
– Не доложили, черти. Придется наказывать по всей строгости.
– Не кипятись, строгости в этой степи теперь хватает. Увожу последний заслон, капитан. Который, как и было приказано, держался до последней возможности. Теперь впереди тебя только враги.
– Давно ждал этого часа, – произнес Гродов таким воинственным голосом, что командир пограничников не поверил ему: то ли подвыпил капитан, то ли не к месту шутит.
– Извини, комбат, мои бойцы в самом деле держались, сколько могли.
– А кто способен в этом усомниться?
– Сам видишь, что утром сдерживать противника на таком фронте уже было бы некому, – все тем же извиняющимся тоном объяснил полковник. Он чувствовал себя так, словно вместе с бойцами драпал в тыл, оставляя батальон морских пехотинцев наедине с врагом, не имея на то ни права, ни приказа. – От полка моего тоже – одно название.
– Однако же название, товарищ полковник, все-таки осталось.
– Спасибо, утешил, – вновь не воспринял его бодрящего тона Всеволодов.
– Пару дней отоспитесь, пополнитесь людьми, а там, глядишь, снова на передовой свидимся. Война ведь еще только начинается, ее на всех хватит.
– Ох, на всех, без исключения, – вздохнул полковник. – Теперь-то уж в этом никто не усомнится.
– Судя по тишине в стане румын, – не стал усугублять его горестное настроение капитан, – уход ваш до сих пор остается незамеченным.
– Да, уйти мы сумели по-английски. Но затишье все равно временное. Вскоре эти "мамалыжники" протрут глаза и все поймут, а значит, уже сейчас прикажи усилить бдительность. Румынская разведка может пойти по нашим следам.
– Понятное дело, усилим.
– И еще: советую хотя бы пару часов вздремнуть. Не надейся, днем не получится.
"А ведь совсем недавно, напомнил себе капитан, ты точно так же чувствовал себя виноватым перед пограничниками и моряками Осипова, когда вынужден был высаживать в воздух их последнюю надежду – береговую батарею, а затем уводить своих канониров в глубокий, как тогда казалось, тыл. Так что смирись, комбат, смирись…"
Отдав необходимые приказания, Гродов осмотрел построенный у восточного подножия прибрежной скалы командирский блиндаж, соединенный с окопами пока что слишком мелковатым для него переходом, и решил, что самое время прислушаться к мудрому совету полковника – поспать.
– Товарищ капитан, – топорно врубился в его благостные планы дежурный телефонист. – Вас Жодин просит, с "Кара-Дага". Срочное у него что-то.
– Что там у тебя стряслось, "мореплаватель" ты наш? – взял у дежурного трубку Гродов.
– К нам никакой высадки, ни из какого перепоя, с кораблей поддержки не намечалось? – тревожно спросил сержант.
– Ты был бы тут же предупрежден.
– Странно. С юго-востока приближается баркас. Тихо идет, под парусом. Но не вдоль берега, а как бы со стороны моря.
– Вы еще не выдали себя?
– Пока что не выдали. Но потопить этого пирата могу со второй пулеметной очереди.
– Как говорит в таких случаях мичман Юраш, "дурное дело – нехитрое". Если можешь, обойдись без пальбы. Зачем обнаруживать такую засаду? Дай румынам подняться на палубу и снимай ножами, в рукопашной. При этом хотя бы одного возьми в плен, пусть даже недорезанного.
– И таки возьмем, комбат, за милую душу!
Не прошло и получаса, как сержант доложил, что троих десантников они уже на судне, из засады, уложили ножами, а двоих, в том числе радиста, взяли в плен.
– И радиста, говоришь?! – почти возликовал капитан. – Так ведь из этого захвата может вырасти целая операция. И что, радист согласен поработать на нас, в обмен на жизнь?
– В общем-то, не против. Но может, лучше отправить его в тыл, в штаб, в контрразведку? Главное, чтобы не путался у нас под ногами.
– Да подожди ты! Что значит "в тыл, в контрразведку"? Мы еще сами с ним поработаем. Ну-ка, подведи его к телефону, поговорим с ним по душам…
20
Утром Гродов проснулся не от пальбы и грохота взрывов, а от странной тишины, которая, казалось, нависла не только над прибрежьем, но и над всей приморской степью – от окраин блокированной врагом Одессы до уже захваченных им Очакова и Николаева.
– Не теряйте времени, командиры, докладывайте обстановку, – на ходу потребовал он у начальника штаба и комиссара, спускаясь к кромке моря.
– Только что из степи вернулись мои хлопцы, – доложил политрук Лукаш, который по-прежнему, как и в батарее, возглавлял в батальоне разведку. – Румыны уже заняли окопы пограничного заслона и теперь блаженствуют.
– Разве окопы свои пограничники не засыпали? – спросил капитан, спускаясь к морю, чтобы там, между камнями, раздеться.
Офицеры уже знали, что никакая сложность фронтовой обстановки не могла заставить их командира отказаться от утреннего и вечернего купания в море, которое уже давно стало восприниматься ими как ритуальное.
– Видимо, не до того было, боялись демаскироваться.
– Что значит "не до того"? Оставлять противнику отрытые окопы – это уже как-то не по-нашенски. На такое способны только штатные разгильдяи.
– Так, может, отобьем их позиции, чтобы заставить пленных румын сровнять их с землей?
– Поменьше общайся с Жодиным и Мишей-Минером, политрук, – улыбнулся комбат. – Способ мышления их действует на тебя разлагающе.
Вода уже была по-осеннему прохладной. Входя в нее, Гродов подумал, что надо бы часок-другой подождать, пока прогреется под лучами утреннего солнца, однако отменять купание не стал: закаляться – так закаляться.
– Боялись вызвать подозрение своей возней, уходить следовало тихо, – объяснил комиссар, когда капитан вынырнул и поплыл вдоль берега в сторону передовой.
– Фронтовая, так сказать, логика, – поддержал его майор Денщиков.
– К тому же у румын на этом участке обнаружился снайпер, который буквально зверствовал. Пограничники утверждают, что он – из немцев. Заметили его как-то.
– Понятно, значит, противник только что доложил высшему командованию, что занял новые рубежи и теперь усиленно осваивает их, – подытожил капитан. Держаться он теперь старался поближе к берегу, чтобы не очень выдавать себя, а главное, не подставляться вражескому снайперу.
– Может, ударить по ним из "сорокапяток", чтобы слегка подпортить обедню? – спросил начштаба, который сопровождал командира, следуя за ним вдоль кромки моря вслед за политруком.
– Когда противник в траншеях, палить по нему из малокалиберных орудий – пустая трата снарядов, – ответил комбат, отфыркиваясь. – Другое дело – тяжелая артиллерия. Но ее черед тоже придет. Пусть румыны повыползают из окопов, блиндажей и всевозможных щелей; пусть они окажутся на степной равнине – вот тогда мы их двумя-тремя залпами и проредим. Раз уж им понадобилась эта земля, пусть завоевывают, но при этом усевают поля и морское прибрежье тысячами тел своих солдат.
– Тоже верно, – согласился майор. – Коль уж нам выпало сражаться у стен блокированного города, наша задача – беречь людей и тянуть время в надежде на общее изменение ситуации на фронтах. Но при этом всячески истребляя врага.
– Будем считать, что основы своей тактики мы уже выработали, – неожиданно наткнувшись на "банку", он взобрался на нее и, словно бы забыв о снайпере или же бросая ему вызов, поднялся во весь рост. Это был небольшой пятачок скального грунта, скорее всего – поверхность валуна, уступом уходившая в сторону берега. – Ее и станем придерживаться.
– Ладно, будем считать, что противник дарит нам передышку, – согласился майор.
– А вот это – вряд ли. Уже сегодня румынское командование погонит своих солдат в наступление, дабы развить успех и не позволить нам основательно закрепиться на новых рубежах. И правильно сделает. На месте командира румынской дивизии я поступал бы точно так же.
– Фронтовая, так сказать, логика, – поспешно объяснил майор, явно обращаясь при этом к комиссару. Как бы тот не заподозрил комбата в лояльности к врагу. Политруков он откровенно недолюбливал – Гродов это уже заметил.
Стоять на "банке" было неудобно, зато с нее хорошо просматривалось пространство перед судном, по которому румынам придется прорываться к окопам батальона между стволами команды судна и хуторского гарнизона. Значительно хуже будет, если противник решит наступать исключительно вдоль лимана, атакуя хутор с севера, со стороны деревни. Тогда его солдаты по существу окажутся недоступными и для основных сил батальона, и для "мореплавателей" Жодина.
У капитана вдруг появилась шальная мысль: подплыть к полузатонувшему "Кара-Дагу". И дело вовсе не в том, что ему хотелось проинспектировать экипаж судна; просто каждый раз, когда он обращал свой взор к судну, в нем зарождалось неуемное желание ступить на его палубу – отголоски тех моряцких бредней, которым было преисполнено все его детство. Впрочем, и юность – тоже.
На судне заметили его, и под надстройкой появилась фигура кого-то из бойцов, скорее всего – нынешнего капитана судна сержанта Жодина, которому наверняка тоже хотелось окунуться. "А ведь приказано же было не обнаруживать себя! – мысленно упрекнул его комбат, оправдывая нарушителя только тем, что появился он с восточной стороны пристройки, на которой видеть его румыны не могли. – Самым строжайшим образом – не обнаруживать! Только поэтому, – жестко одернул себя комбат, – сам ты откажешься от намерения устраивать заплыв к борту "Кара-Дага".
Выйдя на берег, он насухо вытерся полотенцем, которое принес ординарец и, пожалев, что нет времени понежиться на солнышке, быстро оделся.
– Товарищ капитан, – появился на склоне прибрежного утеса штабной посыльный, – вас просит к телефону майор Кречет.
– С какой стати? – улыбнулся Лукаш. – Забыл, что батареи нашей давно нет и мы ему теперь не подчиняемся?
– Под его началом все еще остаются дальнобойные орудия, – напомнил Денщиков. – Так что с Кречетом нам по-прежнему стоит дружить.
"Майор прав, – признал комбат, – если румыны пойдут большими силами, да к тому же – введут в бой бронетехнику, без поддержки подчиненной Кречету батареи Ковальчука устоять будет нелегко".