- Он мне помогает.
- Как? Чем? Мне очень важно знать это.
- Всем. - На лбу Тимофея заблестела испарина. - Я плохо жил. Не понимал. Теперь понял.
- То есть вы теперь знаете, что жить можно иначе, чем жили раньше? И этому научил вас Степан Миньков? Это вы хотели сказать?
- Это. Я в другом доме жить буду. Как люди. И все у меня будет. - Он шагнул к деревянной кадке, зачерпнул железным ковшом воды, стал жадно пить, все выше поднимая голову, его горло, заросшее, как и щеки, щетиной, судорожно подергивалось.
Толкнув Зыкова локтем, Миша щелкнув пальцем по своему кадыку, покрутил головой. Соня, увидев это, недовольно повела бровью. Повесив ковшик на гвоздь, Тимофей сел на край лавки, положил на стол тяжелые руки.
- Вчера, кажется, лишку выпили? - спросил Зыков, опережая Соню, снова готовую засыпать Тимофея вопросами.
- Было. Такое дело - Вера Михайловна… - Его лицо вдруг сморщилось, будто он собрался чихнуть, глаза влажно заблестели, чугунные кулаки слепо и бесцельно проскользили по столу. - Жалко. - Громко потянул носом, достал папиросы и долго не мог прикурить - хрупкие спички ломались в неловких пальцах.
Лицо у Сони вытянулось. Она часто заморгала глазами, села ближе к Тимофею, просительно сказала:
- Не оставляйте в эти дни своего друга одного. Тяжело ему.
Тимофей угрюмо-сосредоточенно смотрел на кончик папиросы, зажатой в прокуренных до желтизны пальцах, молчал. Заботливость Сони не произвела на него никакого впечатления. Видимо, следовало оставить его одного, но, поколебавшись, Зыков все же решил продолжать разговор.
- В поселке говорят, что вы в свое время часто пили, - верно это?
Соня резко повернулась, с нескрываемым возмущением посмотрела на Зыкова.
- Было, - коротко и равнодушно ответил Тимофей.
- А сейчас? - невозмутимо гнул свое Зыков, не желая замечать возмущения Сони.
А Миша наклонился и, пряча усмешку, закрыл ладонью подбородок. Должно быть, очень уж забавным показался ему этот вопрос.
- Выпиваю, - уныло проговорил Тимофей. - Но редко. Степану слово дал.
- Какое слово?
- Без него в рот не брать.
- И держите свое слово? - ввязалась-таки в разговор Соня.
- Держу.
- Послушайте, да вы же молодец! И Миньков молодец. Именно такой и должна быть настоящая дружба! - Она свысока глянула на Зыкова и Мишу. - Потатчик не друг, а недруг. Если бы все понимали это!
- Тимофей, еще один вопрос. - Зыков помедлил. - Такой вопрос… Есть слухи, что вы с Миньковым незаконно, как браконьеры, добывали соболей. Что вы на это скажете?
- Брехня. Самих пощупайте, кто так говорит.
Кивком головы Соня одобрила его ответ - так, Тимофей, верно, Тимофей, - им же язвительно улыбнулась, не улыбнулась, сказала: ну что, съели? Мише, кажется, все это сильно не понравилось, он беспокойно поерзал на лавке и взглядом попросил у Зыкова разрешения задать Тимофею вопрос, и Зыков, давая понять, что разрешает, слегка наклонил голову.
- Вы здесь родились и здесь живете, - начал Миша издалека. - С детства охотой занимаетесь. Я хотел бы узнать, какое оружие охотники больше всего ценят?
"Пулю нашел, не терпится найти и винтовку", - подумал Зыков.
- По охоте и оружие. На белку - мелкашка. На птицу - дробовик. На зверя - карабин, - охотнее, чем прежде, ответил Тимофей.
- А винтовка лучше карабина? - напролом ломился к цели Миша.
- Не имел. Не знаю.
- Но у кого-то, наверное, есть?
- Не видел.
Стоило Мише на секунду замешкаться - и нить разговора перехватила Соня.
- Послушайте, Тимофей, вам надо бы самому как следует подумать, кто мог стрелять в вашего друга. Или на милицию надеетесь? На них?
- Что милиция… Что думать… Концы в воду. Никто не найдет, - пробубнил Тимофей, не поднимая опущенной головы.
Разговор этот ничего к тому, что было уже известно, не прибавил. И, выходя из неуютной избенки Тимофея, Зыков отчетливее, чем раньше, почувствовал: все придется начинать заново.
Едва они отошли от дома, как Соня с возмущением накинулась на них:
- Не хотела бы я попасть к вам на допрос! Какие деликатные вопросы задаете! Ты пьяница, да? Ты браконьер, да?
- А ты нам не попадайся, - шутливо посоветовал Миша и уже более серьезно добавил: - Впредь, пожалуйста, старайся не вмешиваться в наши разговоры.
"Вот так Миша! Молодец, ну молодец! - весело подумал Зыков. - Уж чего-чего, но того, что Миша может так сказать Соне, не ожидал. Есть характер у парня, есть".
- Подумать только - не вмешивайся! - Соня передернула ремень сумочки, перекинутой через плечо. - Мне что, сидеть и молча удивляться вашему следовательскому искусству? Какая, например, филигранная тонкость в таком намеке: винтовка, из которой убита Минькова, случайно не у тебя?
У Миши вспыхнули уши, меж бровей просеклась морщинка. Кажется, назревала маленькая дружеская ссора, и Зыков, взяв Соню под руку, сказал:
- Не смешивайте две вещи - ни к чему не обязывающий разговор и допрос. Поймите и другое. Тимофею наша дипломатия не нужна. Он бы ее не понял.
- Бесчувственная грубость доходчивее? Да?
- Спорить будем вечером. За чайком с молочком. А сейчас - тиш-и-на. - Зыков засмеялся и повернул к поселковому Совету.
Председатель был на месте. Крюча покалеченную руку, подписывал какие-то бумаги. Увидев их, сразу же отложил ручку, распрямился. На его немой вопрос Зыков ответил:
- Пока ничего. Глухо, Петр Ильич. Позвонить можно?
- Пожалуйста… Как же так - ничего? Народ волнуется, спрашивает. Тут приходится думать не только о преступнике, но и о воспитательных задачах.
- С этим у вас, с воспитательными задачами, кажется, далеко не все в норме, - сказала Соня.
- Ишь ты, прыткая какая! - Глаза председателя, окруженные сетью морщин, моргнули удивленно и обиженно: - Сразу - вывод.
- Не прыткая и не сразу, - воинственно блеснула очками Соня. - Я успела усвоить: Миньков боролся с браконьерами в одиночку. Если не считать Тимофея Павзина.
- В помощи Минькову не отказывали. Это вы напрасно. Он сам не очень нуждался в нашей помощи.
- Он-то нуждался. Но здесь, - Соня постучала пальцем по председательскому столу, - здесь Степана Минькова, уверена, не очень-то понимали.
- Ну-у? Так-таки и не понимали? Не захотели понять? Или другие выводы имеются? - Петр Ильич откинулся на спинку стула, серьезно и заинтересованно разглядывая Соню.
- Выводы сделаете сам. А пока что получается безотрадная картина. У Минькова один помощник, одна опора - Павзин. А кем был до Минькова Тимофей Павзин? Лодырь, пьянчужка, браконьер - не о нем так говорили?
- Что было - то было.
- А воспитательная работа была?
- Подожди, вострячка, прекрати на время атаку. Тут вопрос принципиальный. Мы тут, на мой ум, понапутали черт-те сколько. Подожди, подожди… Раз про это разговор зашел, я до конца все выскажу. - Петр Ильич обвел всех строгим взглядом. - Так вот… Парнишка в школе набедокурил - с кого ответ спрашиваем? С учителя, с пионервожатой, с родителей. Стругаем: вы, такие-сякие, не воспитываете. Ладно. Парнишка стал парнем. Колобродит. Пьет там, хулиганит или от работы отлынивает. Коллектив, комсомол виним. Куда смотрите? Его сверстников-ровесников, хороших ребят и девушек, стыдим. А сам виновник, с детства видя вокруг себя такую карусель, начинает себя пупом земли чувствовать. Безобразие это! Прежде всего сам человек перед всеми должен держать ответ за себя, а уж в последнюю очередь - другие за него. С детства надо приучать к этому. В случае чего - с самого виновника, не с других шкуру драть надо… Тимофей Павзин - статья особая. А все же… Он в малолетстве сиротой остался. Определили его в детдом. Сбежал. Приструнить надо было. Нет, нашлись такие, стали детдом охаивать, что, мол, за жизнь. Проживет и тут. Ну живет. Сирота, все жалеют. В каждом доме привечают. Куском хлеба делятся. И сам Тимоха с ружьишком в лес бегает, понемногу промышляет. Все есть, что человеку в его годы нужно. А вот учится все хуже и хуже. Надо бы его опять же в оборот взять. Так нет. Ребят, которые посильнее, за ним закрепили. Пока то да сё, Тимоха сообразил, что с него спрос невелик. Понемногу отбился от учебы. Чуть что - в тайгу. Удачливым на охоте оказался. Деньги завелись. Попивать стал. На питье, известно, никаких денег не хватит. Продал дом, перебрался в заброшенную избенку. Деньги, конечно, распылил. Стыдишь, говоришь - молчит, а свое делает. Браконьерить стал и на Байкале, и в тайге. Но не попадался. Только ведь от народа не скроешься. Решил я за него взяться. Не стал его убеждать-уговаривать, сказал, что если будет браконьерить - оружие, лодку, сети отберу и принудительно заставлю работать в леспромхозе. А он другой работы боится, как черт ладана. Жму дальше. Ежели, говорю, собачий сын, теперь ты работу бросишь, как бросал раньше, и сбежишь в тайгу - выселю навсегда отсюда. Дошло-таки до него. Стал выправляться.
- Стало быть, вы его выправили? - спросила Соня недоверчиво.
- Не все так просто, шустрая. Кривую палку и ту не так-то просто выправить. Когда у нас образовался заказник, Тимоха опять взялся за свое и попался Степану Минькову. Он знал, чем это для него обернуться может, сам пришел ко мне. Пожалел его. Упросил Минькова не давать хода делу, приглядывать за Тимохой и помочь ему окончательно отрешиться от своих замашек. Вот как было дело-то.
Зыков набрал номер телефона Алексея Антоновича. Едва поздоровавшись, тот спросил:
- Новости есть?
- Новостей пока нет. Работаем. Сейчас поедем на лесопункт.
- В этом, кажется, уже нет необходимости. Впрочем, пошли туда Баторова. А вам советую немедленно выехать сюда.
Положив трубку, Зыков задумчиво почесал затылок.
XXV
После первого допроса Алексей Антонович до конца рабочего дня ждал, когда Сысоев попросит бумагу и ручку или встречи с ним, но так и не дождался. Поздно вечером позвонил дежурному из дома. Ничего утешительного дежурный сказать не мог. Сысоев, по его словам, часами ходит из угла в угол…
Закралось сомнение. А вдруг ошибка? Но в чем?
Перед вторым допросом очень внимательно перечитал протокол. Нет, все верно. И допрос проведен безупречно, и отсрочка Сысоеву на раздумье дана правильно. Если ошибся, то, очевидно, в одном, в том, что преувеличил растерянность, подавленность и неспособность к сопротивлению Сысоева. Может быть, вся его растерянность - ловкое притворство? Однако, если даже все обстоит именно так, Сысоев должен понимать, что отвертеться, выкрутиться ему невозможно. Или что-то придумал? Ну что же, это даже интересно…
Достаточно было бросить на Сысоева один взгляд, чтобы понять: и этой ночью он спал не сном безгрешного младенца. Взгляд был мутен, белки глаз покраснели. Едва усевшись на стул, он достал сигареты и спички ("Свои или дежурный дал?" - мелькнуло в голове Алексея Антоновича), попросил разрешения закурить. И хотя Алексей Антонович терпеть не мог табачного дыма, достал из тумбочки стола пластмассовую пепельницу, поставил ее перед Сысоевым.
- Ну что, Сысоев, у вас нечего сказать?
- Я думал над тем, что вы мне говорили здесь вчера. - Он нервно, торопливо размял сигарету, прикурил.
Облако дыма окутало его лицо. Отвечать он не торопился.
- И что же?
- Честно говоря, до сих пор в моей голове сумбур и неразбериха. Ни на чем не могу сосредоточиться, все кажется ничтожным, лишенным всякого смысла. Порой думаю: все это дурной, затянувшийся сон, вот-вот проснусь - и все уйдет.
- Я попросил бы вас, Сысоев, говорить о деле.
- А я о чем?
- Вы о своем состоянии толкуете.
- Извините. Но я говорю об этом для того, чтобы вы поняли: мне было трудно вникнуть в то, о чем вы говорили. Но главное, кажется, уяснил. У вас достаточно оснований заподозрить меня.
- Я бы сказал иначе, Сысоев. Более, чем достаточно.
- Пусть так. Но я не убивал. Какое-то стечение обстоятельств. Поверьте мне, не я убил Веру. Ничего такого у меня и в мыслях не было!
- Что касается Веры Михайловны - да, такого у вас и в мыслях не было. Повторяю: она убита случайно. Случайно, Сысоев.
- Какая разница! - с горечью удивился он. - Убита - она.
- Разница весьма существенная. И вы ее отлично видите. Стоит согласиться, что Вера Михайловна - жертва не случая, что стреляли именно в нее, как вы оказываетесь ни при чем. Снимается мотив преступления: вы любите Веру Михайловну, вам убивать ее нет смысла. Разве не так?
- Не знаю… - сказал Сысоев.
- Так, Сысоев, так. И не тешьте себя напрасными надеждами, что нам мало что известно. Хотите, я расскажу, как все было?
- Как? - в глазах Сысоева появился интерес.
- Вы не станете отрицать, что всегда любили Веру Михайловну. В свое время, полагаю, вы честно старались вытравить из себя память о ней. Не получилось. А время шло, жизнь не складывалась. Постепенно вы пришли к выводу: надо сделать последнюю, решительную попытку вернуть Веру Михайловну. Вы обдумали, взвесили каждый свой шаг. Прежде всего вам нужно было встретиться с Верой Михайловной и попытаться уговорить ее бросить мужа. Так? Так, Сысоев. Будь это иначе, вы бы не искали встречи наедине, вы бы пошли к ней в больницу, в ее дом… Правда, еще одно обстоятельство заставляло вас не высовываться из гостиницы. Не хотелось лишний раз попадаться на глаза людям… Свидание, на которое вы возлагали большие надежды, не состоялось. Вера Михайловна не пришла. Что для вас должно было это означать? Она с вами говорить не желает. Первый путь к цели оказался непригодным. У вас в запасе был другой, самый крайний. Вам нужно было убрать с дороги Минькова. И вы попытались это сделать. Но чуть сдали нервы, чуть дрогнули руки… Случилось непоправимое. Вы утеряли способность твердо мыслить и наделали кучу глупостей. Не будь рокового промаха, вы, уверен, сумели бы лучше замести следы. Очевидно, вы неплохо знали о взаимоотношениях местных браконьеров с Миньковым и на этом строили свои расчеты. Видите, Сысоев, все не так уж сложно.
Сысоев отрицательно покачал головой.
- Вы заблуждаетесь. Все было не так.
- А как?
- Я ждал Веру…
- Где?
- На автобусной остановке.
- Сколько времени?
- Долго. Ждал. Время вышло. Я все-таки ждал. Потом услышал выстрел. И крик. Что-то заставило меня пойти туда. - Сысоев говорил медленно, тихо, словно самому себе. - Там уже были люди. Вера лежала на земле.
- Миньков был там?
- Не помню. Не видел.
- Вы постояли и ушли?
- Да.
- Не представляю… Я этого себе не представляю, Сысоев. Вы пытаетесь убедить меня, что не виноваты. Но как я могу поверить вам? Вы видите на земле женщину, истекающую кровью. Любимую женщину. В нормальных обстоятельствах вы бы подняли ее на руки, понесли в дом, постарались оказать помощь… Но вам было не до этого. Разве не так?
- Так, - подтвердил Сысоев. - Вера лежала на земле. Глаза ее были открыты. В глазницах накопилась дождевая вода. Я понял: мертвая. - Зябко передернул плечами. - Я пошел. Куда? Зачем? Не знаю.
- И все?
Сысоев глубоко затянулся, вместе с табачным дымом выдохнул:
- Все.
Сигарета в его руке подрагивала, и пепел сыпался на колени.
- Я, признаться, считал, что вы способны придумать что-нибудь более интересное, - сказал Алексей Антонович, чувствуя, как в нем нарастает необоримая вражда к этому человеку.
- Я сказал правду.
- Правду вы пытаетесь скрыть, Сысоев. Но ваши усилия напрасны!
Резкость тона не подействовала на Сысоева. Он снова погрузился в себя. Даже курить перестал. Окурок сигареты лежал на краю пепельницы, и синий дым тонкой ломаной струйкой тек к потолку.
Алексей Антонович посидел молча, собрался с мыслями и начал быстро задавать самые различные вопросы. Сысоев отвечал односложно, не выходя из состояния отрешенности. Ничего нового его ответы не давали. В душе Алексея Антоновича копилось, накипало глухое раздражение и вместе с ним крепло подозрение - Сысоев намеренно уходит в себя, это средство самозащиты, как панцирь для черепахи или раковина для моллюска.
Отправив Сысоева в камеру, посмотрел на часы. Надо срочно заказать город. Полковник, наверное, уже ждет его доклада. Убийство не шуточка. Ход расследования интересует не одного полковника. И над ним начальство висит, требует…
Заказав телефонный разговор с городом, прошелся по кабинету, обдумывая доклад. Хромовые сапоги тихо поскрипывали, зеркально взблескивали в полосе света, падающего из окна. На носке правого сапога темнело небольшое пятно, оно притягивало взгляд Алексея Антоновича, сбивало с мыслей. Не выдержал, концом ковровой дорожки вытер носок. Пятно исчезло. И в это время зазвонил телефон.
- Ну, так чем порадуешь, Алексей Антонович? - спросил полковник.
Ему хотелось сказать коротко и четко: "Преступление раскрыто, преступник арестован". Эта фраза родилась еще в бессонную ночь в поселке, когда расследование лишь начиналось. Уже тогда он верил, что именно так и доложит начальству. К сожалению, сказать так он пока не имеет права. Сказал иначе:
- Думаю, товарищ полковник, дело закруглим в ближайшие два дня. Подозреваемый сидит у нас.
- Сняли показания?
- Сам дважды допрашивал. Выкручивается, конечно.
- Он кто? Местный?
- Нет. Тут вот что получилось…
Начал было объяснять, но полковник перебил его:
- Подробности потом. Какими располагаете уликами?
- Пока лишь косвенными.
- А вещественные доказательства?
- Пулю разыскали.
- Скудновато, - в голосе полковника явственно прозвучало разочарование.
- Косвенные улики, товарищ полковник…
- И все-таки не очень на них полагайтесь. Еще раз спрашиваю: нужна ли помощь?
- Я же сказал: самое позднее через два дня дело будет завершено.
- Ну хорошо. Давайте мне его данные. На месте работы проверим, что это за птица. А вы не успокаивайтесь. Надеюсь, вам понятно, что прямые доказательства ничем заменить нельзя?
- Понятно, - с обидой сказал Алексей Антонович, вдруг вспомнив, что полковник старше его всего на каких-то три-четыре года.
Обида не прошла и после того, как разговор был окончен. Хорошо давать советы и поучать с высоты своей должности. Ты вот попробуй… И помощников навязывает. Думает: тут ни на что не способны… Алексей Антонович остановил себя. Так можно черт знает до чего додуматься. Пусть полковник говорит и думает все, что душе угодно. Надо ему доказать, что и тут люди дело свое знают, работать умеют…
Приказал снова привести Сысоева. Бился с ним полдня. Был и груб, и мягок, втягивал в спор и уговаривал. Сысоев, однако, вел себя по-прежнему, от вопросов не уклонялся, но отвечал так, что зацепиться было не за что, с тихим упрямством утверждал: не стрелял, не убивал. Измотался с ним вконец и ничего, ровным счетом ничего не добился. Хуже того, внезапно понял, что не в силах сломить это тихое упрямство, взломать скорлупу, в которую он то и дело уходит. Может быть, что-то получится у Зыкова. И то, что Зыков стал его единственной надеждой, было неприятно. Но еще хуже будет, если ничего не получится и у Зыкова. Тогда придется просить помощи у полковника. А это равносильно признанию собственной несостоятельности.