Зыков приехал на попутной машине. Сразу же зашел к нему в кабинет, снял пропыленный плащ, сел на стул, на котором недавно сидел Сысоев. Незамутненно голубели его глаза, на толстых губах дремала улыбка, розовели гладкие щеки, и весь его благополучный вид сейчас раздражал Алексея Антоновича.
Молча выслушал его и достал протокол допроса. Зыков склонился над ним. Солнце просвечивало его мягкие волосы, и они золотисто пламенели - почти нимб, свидетельство ангельской безгрешности. Читал Зыков внимательно, на отдельном листке делал пометки для себя, там же нарисовал какие-то кружочки, соединил их линией.
- Что вы думаете обо всем этом? - нетерпеливо спросил Алексей Антонович.
- Разное думаю… Хочется взглянуть на этого человека.
- Наглядитесь… - усмехнулся Алексей Антонович.
Он подробно рассказал обо всем том, что не могло быть отражено в протоколах. Зыков слушал внимательно, задал несколько вопросов, но отношения своего не высказал, и что он думает о Сысоеве, Алексей Антонович так и не понял. Встал из-за стола.
- Садитесь и ведите допрос. А я послушаю.
Зыков по-хозяйски расположился за столом. Когда ввели Сысоева, он встал и официально представился. Сысоев, взглянув на следователя без интереса, сел на место, ставшее для него уже привычным, опустил голову, безразличный ко всему на свете.
- Я ознакомился с вашими показаниями, - как-то очень буднично, словно продолжая начатый разговор, сказал Зыков. - Нужны некоторые уточнения. Будьте, пожалуйста, повнимательнее.
- Устал я, - Сысоев провел ладонью по лицу - сверху вниз. - Мне все это надоело.
- Ничего не поделаешь, - с сочувствием вздохнул Зыков. - Слишком серьезно то, о чем идет речь.
Алексей Антонович сидел в стороне на мягком диване, держал перед собой открытый "Огонек", добросовестно пытаясь читать, но взгляд скользил по строчкам, не различая слов.
- Никак не пойму - чего вы хотите? - устало спросил Сысоев.
- Чего же тут не понять! - удивился Зыков. - Мы ведем расследование тяжкого преступления. Вы к нему имеете какое-то касательство. Или я не прав?
- По-вашему получается - убийца я. Доказать мне свою невиновность нечем. Пишите что хотите, но оставьте меня в покое.
- Ничего себе - пишите что хотите! - рассмеялся Зыков. - Вы, кажется, слабо представляете то, чем мы занимаемся. Кстати говоря, по закону вы вовсе не обязаны доказывать свою невиновность. Это мы должны ее доказать, если вы действительно невиновны. И мы это сделаем. Но у нас есть просьба - помогите нам.
- Вы собираетесь доказывать мою невиновность? - недоверчиво спросил Сысоев. - Тогда я совсем ничего не понимаю. Здесь мне пытались доказать совсем обратное.
- Видите ли, тут, - Зыков постучал пальцем по протоколам, - тут есть много такого, что приводит к выводам, неблагоприятным для вас.
- Это я знаю. Но я не убивал.
- Давайте исходить из этого - вы не убивали. И давайте попробуем доказать это.
- Не получится. На слово вы не верите, а факты - я знаю - против меня. Противопоставить мне нечего.
- Э, нет, я с вами не согласен! - почти весело возразил Зыков. - Все не совсем так, как вы думаете. От вас требуется одно - отвечайте на вопросы точно, ничего не скрывая и не выдумывая. Договорились?
Сысоев кивнул - согласен.
Алексею Антоновичу было понятно стремление Зыкова расположить Сысоева к доверительному разговору. Кое-чего ему, кажется, удалось добиться. Сысоев не вешает головы, из взгляда ушло тусклое безразличие. Так уж устроен человек - в самом безнадежном положении он на что-то надеется. Однако Зыкову следовало бы помнить, что надежда, даже призрачная, способна во много раз увеличить силы человека. А упорства у Сысоева и без того предостаточно.
- Сначала давайте с вами порассуждаем, - предложил Зыков. - Чрезвычайно важный момент - с каким намерением вы приехали в поселок?
- Убивать я никого не собирался! - хмуро сказал Сысоев.
- Не спешите. И не повторяйте того, что уже говорили. Можно допустить - вы ненавидели Минькова. Можно также допустить, что у вас было намерение расправиться с ним. Правда, сразу же возникает вопрос: при чем здесь Миньков? Его устранение ничего не дает. Все дело в Вере Михайловне, ваше счастье или несчастье зависит в конечном счете только от нее. В жизни, однако, бывает всякое… На убийство может толкнуть ненависть, чувство мести. Значит, пока считаем, что вы задумали убрать Минькова. Естественно, что в этом случае вы должны были проявить максимум осторожности.
Алексей Антонович насторожился. Зыков, кажется, недопустимо увлекся, в своих рассуждениях затронул главное, коренное, тут самая малая неосторожность, ошибка могут сильно повредить делу.
- А что получается у вас? - невозмутимо продолжал свои рассуждения Зыков. - Вы едете на автобусе, маршрут которого заканчивается в поселке. Почти все пассажиры местные. Не обратить внимания на вас, незнакомого человека, не могут. Куда логичнее было, например, сойти в соседнем селе и в поселок добраться пешком. Дальше. Останавливаетесь в гостинице. Посылаете записку Вере Михайловне. Словом, делаете все, чтобы подозрение пало на вас…
Настороженность Алексея Антоновича переросла в тревогу. Он что, соображать, перестал? Он что делает?! А Сысоев-то… Куда подевалась отрешенность, шею вытянул, каждое слово ловит. Еще бы! Считай, утонул, под ноздри подперло, а тут тебе любезно протягивают руку, сделайте милость, выбирайтесь.
- К чему мне было прятаться, скрываться, - сказал Сысоев, - если приехал лишь для того, чтобы поговорить с Верой?
- Тогда у меня будет вопрос, - Зыков скосил глаза на свои пометки. - С Верой Михайловной вы не виделись несколько лет. И вдруг… Можете это объяснить?
- Мне не хотелось бы… - Сысоев сразу сник.
- И все-таки объяснить это надо. Мы же договорились.
- Ладно. - Сысоев облизал сухие губы. - Ладно… Недавно я совершенно случайно встретился с Верой в городе. На улице. До этого думал - забыто, пережито. Но увидел ее… Дело, однако, не в этом. Мы поговорили минуту, от силы - две. Не помню о чем. Но одно слово… Она назвала меня предателем. Вера не из тех, кто легко бросается словами. Да еще такими. Как плетью по лицу - предатель. Это слово засело во мне, будто ржавый гвоздь в доске. Где, когда я ее предал? Жить невозможно, когда в тебе свербит такое. Вот я и поехал… И выяснил… - Он потянулся к графину, неверными руками наполнил водой стакан, залпом выпил. - Ужасно и то, что там, под дождем… Я смотрел на нее и чувствовал - предал. Не знаю, где и как, но предал. Я действительно предатель. Как жить теперь?
- А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?
- Нет, - подумав, Сысоев уже тверже повторил: - Нет.
- Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?
- Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.
- А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?
- Не знаю. Не думаю. Скорее всего - нет. Об этом лучше спросить у него.
- Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?
- Обида на Степана? - спросил Сысоев, покачал головой. - На него обиды не было. На Веру была. Большая…
- Из-за чего?
- Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…
- Что же случилось?
- Не знаю. До сих пор не пойму.
- Поставим вопрос иначе - как это случилось?
- Просто… - Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: - После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи - обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…
- Да-а, интересно, - проговорил Зыков. - У вас было принято посылать друг другу телеграммы?
- Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.
- На этом все и закончилось?
- Можно сказать - да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.
- С тех пор вы не виделись?
- Нет. Можете спросить у него.
Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.
Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:
- Записку вы нашли у Веры?
- В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?
- Причина одна. Все, что связано с Верой, - больно. Лучше не трогать.
- Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это - к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…
- Он так сказал? Не может быть!
- И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.
Алексей Антонович принужден был подтвердить.
- Степан Васильевич сказал именно так.
- Не знаю… Я не давал ему повода. - Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: - Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.
- Почему труднее?
- Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…
- У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.
- Все в порядке для меня уже никогда не будет, - глухо проговорил Сысоев поднимаясь.
С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.
- Что же это получается, Зыков, а?
- Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем - еду-еду, а следу нету.
- Я вот о чем думаю, Зыков, - так дело не пойдет.
- Не понял, Алексей Антонович.
- Вот это и плохо, Зыков. Очень плохо. Говорил же я вам: на Сысоева надо нажать. Вместо этого вы его по головке гладили и разные ходы-выходы подсказывали. И вот вам результат - Сысоев от признания более далек, чем в тот день, когда его задержали.
- Признание в данном случае мало что даст. Оно без доказательств - ноль без палочки. А с доказательствами у нас не густо. Точнее, их нет совсем. Ваша версия, безупречная на первый взгляд, сами видели, не выдерживает проверки, трещит по всем швам. Ни единым фактом, свидетельским показанием, вещественным доказательством мы не можем подтвердить, что у Сысоева были преступные намерения, что стрелял он.
- Хорошо, Зыков. А сможете вы мне сказать со стопроцентной уверенностью, что стрелял не он?
- Этого я сказать не могу.
- То-то же! - Внезапно Алексея Антоновича прорвало: - Какого же черта вы с ним игру в шуры-муры развели?
- Это не игра, Алексей Антонович. Подозреваемый еще не преступник. И закон, и совесть обязывают нас быть осмотрительными. Хирург, удаляя мертвую ткань, старается как можно меньше вредить здоровой плоти. У нас в руках орудие не менее острое, чем скальпель. Тут недолго порезать других и самому порезаться.
- Вы, Зыков, не порежетесь… - Алексей Антонович потянулся к стакану, но вспомнил, что из него пил Сысоев, отошел от стола.
В груди копилась какая-то теснота, жала сердце. Хотелось снять галстук, распахнуть воротник рубашки. Но он не мог себе этого позволить в присутствии Зыкова. С тоской думал о предстоящем докладе полковнику. Сказать ему по существу нечего. А если преступление не будет раскрыто и убийца останется безнаказанным? Об этом и думать не хочется. Как тогда смотреть в глаза Степану Минькову, жителям поселка?
- Что же вы, Зыков, теперь предлагаете?
- Надо ехать в поселок. И там разматывать…
- А с Сысоевым?
- Сысоева вы держите двое суток. Еще одни сутки в запасе. Если за это время ничего нового не добавим к тому, что есть, обязаны снять перед ним шляпу и сказать: извините.
- До этого, думаю, не дойдет, - хмурясь, сказал Алексей Антонович. - Я останусь здесь. Подожду материалов с места работы Сысоева. Может быть, сам съезжу, побеседую с его товарищами. И с самим Сысоевым разговор не окончен. Об одном прошу, Зыков, если у вас появится что-то, немедленно сообщите мне. Где бы я ни был - разыщите и сообщите.
- Это само собой. - Зыков подал руку.
Рука у него была большая, твердая.
XXVI
Перед тем как уехать в райцентр, Зыков договорился с леспромхозовским начальством, чтобы для поездки на лесопункт Мише дали автомашину. Миша собрался ехать один, не хотелось, чтобы Соня присутствовала при беседе с Ефимом Константиновичем. Но она отказалась оставаться в поселке.
- Там ничего интересного нет, - пытался он урезонить Соню. - И дорога плохая.
- Не морочь мне голову! Что для меня интересно, а что нет - сама знаю.
"Уазик" был новенький, в нем еще пахло краской и синтетической кожей. Сели рядом на заднее сиденье, и машина покатилась по улице. За последними домами поселка на обочине дороги "голосовал" человек. Машина остановилась. В приоткрытую дверцу просунулась голова Константина Данилыча.
- Далеко, ребята, едете?
- На лесопункт, дедок.
- Вот добро-то. И я туда же путь держу.
Он кинул под ноги рюкзак, сел на переднее сиденье, расстегнул пуговицы телогрейки и принялся набивать трубку. А Миша вдруг вспомнил, что разговор о поездке на лесопункт происходил в гостинице, при Агафье Платоновне. Потом она ушла. И вполне возможно, что на дороге старик оказался не случайно. Догадка была неприятной.
- Ты, парень, почему копать-то перестал?
- Отложил на время, дед. Соню вот привлечь хочу.
- Пустое дело. - Старик оценивающе посмотрел на Соню. - Лопата не карандаш…
Соня хотела что-то ответить, но Миша толкнул ее в бок - сиди, не задирайся.
Дорога тянулась в гору. Склон покрывала блеклая трава, из нее торчали черные обугленные пни, и что-то безотрадное было во всем этом. Слева на вершине горы дыбились серые утесы, над ними поднималось одинокое дерево с причудливой, сбитой ветрами в одну сторону кроной.
- Смотри, Миша. Почти как у Лермонтова.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
- Как просто. И как прекрасно. - Соня сдержала вздох.
- Это не сосна. Это кедр, - сказал Константин Данилыч.
- Храброе дерево, - проговорил Миша, думая о том, что кедр со сваленной в одну сторону кроной похож на флаг, на зеленое знамя тайги, но вслух об этом не сказал: сравнение это рядом с торжественно-ясными строками Лермонтова не звучало, и он мог нарваться на насмешку чувствительной к слову Сони.
- Это кедр, - уважительно-горделиво повторил Константин Данилыч. - Славное дерево. Царь-дерево.
- Я люблю кедры, - сказала Соня. - Они красивые. Хвоя густая, длинная, мягкая, руками потрепать хочется.
- Каждое растение свою красоту имеет. А тут не одна красота. - Старик прикурил трубку, пыхнул дымом. - Возле кедра пропасть всякой живности кормится. И птица, и серая мышка, и мишка косолапый… Ну и человек, понятно. Только за орехи кедр почитать можно. Но это не все. Древесина у него добренная. Податливая в работе, на цвет приятная. Опять же и легкая, и прочная. Самые ходкие лодки из кедрины делаются. Теперь другое… Вот ты, парень, сказал, что храброе дерево. А ведь верно. Подымитесь в горы. На высоте, где и летом-то прохладно, а о зиме и говорить нечего - камни от мороза лопаются, любое другое дерево гибнет. А кедру лютый холод нипочем. Правда, на верхотуре он уже не тот, что внизу, растет не вверх, а вширь, по земле стелется. Ему за это имя особое дадено - кедровый стланик.
- Кедр здесь рубят? - спросил Миша.
- Всё у нас рубят. Не шибко разбираются. И кедр, и осину в одну кучу валят. Беда… Видите голые склоны? Хорошая тайга была когда-то. Подчистую срезали. Запустошили землю. Сейчас, конечно, такой дурости нету. Но и сейчас… Возьмите для сравнения хлеборобство. Дана колхозу, к примеру, тысяча га земли. Ну и смекай, что можно получить с каждого гектара. Нынче урожай получи и о будущем годе подумай, иначе без штанов останешься. С лесом все иначе. Отводим леспромхозам лесосеки. Начинается заготовка древесины. Стволы взяли, а вершину, сучья, хвою, пни-коренья бросили. Говорят, что сил не хватает, техники и все такое. Ну ладно, не хватает, потерпеть можно. Только, по моему разумению, не тут собака зарыта. Выпластал леспромхоз одну лесосеку - перебрался на другую, потом на третью. Землю исковыряли, подстилку содрали, подрост вытоптали. И горя мало. А дали бы леспромхозу ту же тысячу гектаров - вот, голубчики, ваша земля, и все, что на ней есть, тоже ваше, другого не ждите. Тут поневоле мозгами шевелить начнешь. Где-то дерево срубишь, а где-то обождешь. И орехи, грибы, ягоды соберешь, и зверя привечать станешь, чтобы плодился и множился, увеличивал доходность гектара.
- Не думаю, что есть смысл так вести дело, когда не тысячи, миллионы гектаров тайги остаются неосвоенными, - возразила Соня.
- Вот-вот, - подхватил старик. - Так же многие другие думают. Нам бы только осваивать. Считается, что если в тайгу не запахался трактором, то она и пользы не дает. Вы будто не знаете, что в мире делается. Люди изгадили землю. Клюнул жареный петух, за голову схватились. У нас, слава богу, есть еще леса, человеком не тронутые, реки, отбросами не отравленные. Есть. И быть должны. Иначе нас проклянут внуки.