VI
Лейтенант милиции Миша Баторов после разговора с начальником вышел на середину комнаты, весело тряхнул кудрявой головой. Его распирало от радости, хотелось сейчас же сделать что-то необыкновенное, самому себе на удивление. Огляделся. Все вокруг было обычное, привычное: продолговатая комнатка с разнокалиберными стульями, полка для книг из некрашенных досок, железная кровать, застланная казенного вида одеялом, окно без штор и занавесок - отовсюду так и веет холостяцкой неуютностью. Улыбчивый взгляд Баторова ни на чем не остановился. Подмигнув самому себе, Баторов вдруг встал на руки, сделал по комнате круг, похлопывая ногами в милицейских ботинках. Для Баторова это не было подвигом, но выход распиравшему его чувству радости он дал, и к нему возвратилась способность мыслить более или менее спокойно. И оказалось, что обрадовался раньше времени. Отпуск получен - это хорошо. Но вот-вот должна позвонить Соня Дарова. Вдруг да у нее что-то изменилось. Куда потом деваться с отпуском?
Соню он почти не знает. Прошлой зимой в районном Доме культуры готовились к республиканскому смотру художественной самодеятельности. Соня - корреспондент молодежной газеты - приехала, чтобы написать о доморощенных артистах. Беседовала со многими, в том числе и с ним, - прима-гимнастом районной сцены. Тогда он плохо запомнил ее лицо. Запомнились резко очерченные губы, внимательные и, пожалуй, чуть насмешливые глаза за квадратными стеклами очков. Ее статья, напечатанная в газете, разочаровала. Все было правильно, но как-то уж очень деловито. Возможно, он был тогда и не прав. Он всегда благоговел перед людьми пишущими (сам тайком от всего света сочинял стихи), поэтому и от Сони Даровой ждал чего-то особенного…
Весной поехал в город. Управив дела, пошел побродить по улицам. В этот день на площади Революции проводили праздник книги. У длинных прилавков было тесно от народа. В отдалении, за легкими столиками сидели писатели, местные знаменитости и, мило улыбаясь направо и налево раздавали автографы. Среди писателей Баторов неожиданно увидел Соню Дарову. Она подписывала маленькую - в ладонь - тоненькую книжечку в ситцево-цветастой обложке. Баторов потолкался у прилавков и нашел эту книжечку. На ней значилось: "С. Дарова. Роса на траве". Завернул в скверик, присел на скамейку, начал читать, придирчиво ощупывая взглядом каждую строчку, будто хотел обнаружить подлог. Почему-то ожидал, что и стихи, как статья, будут суховато-деловитые, холодновато-правильные. Но вскоре забыл о придирчивости. На него пахнуло запахами хвои и набухших почек: зазвенели ручьи, пробивающие дорогу в ноздреватом мартовском снегу, зашелестели под ветром тугие колосья пшеницы. Все краски, звуки, запахи были знакомы ему с детства и никаких особых чувств не вызывали, они были как бы подернуты пеленой обыденности. Строки стихов вернули им первозданную волнующую свежесть. Прочитав книжку, он со смятением и печалью подумал: "А ты, Мишка, балбес, никогда так не напишешь".
Дождался, когда у писательских столиков народ поубавился, приблизился к Соне Даровой, молча положил перед нею книжку. Мельком взглянув на него, Соня быстро вывела кудреватую подпись, поставила дату, подтолкнула книжку розовым ногтем - берите.
- Вы меня не узнаете? - с огорчением спросил он.
Она подняла голову. Взгляд серых с голубизной глаз за стеклами очков был недоуменно-внимательный.
- Не узнаете, - чувствуя себя обиженным, сказал он и взял книжку.
- Постойте. - Она положила ручку, слегка откинулась, чтобы лучше видеть его. - Постойте, я что-то припоминаю. Пожалуйста, не подсказывайте. Вы… милиционер? Акробат?
Он кивнул.
- Вот видите! Видите! - обрадовалась она. - Я бы вас сразу узнала, если бы вы были в своей форме. В гражданском вы другой.
В нем еще звучала мелодия ее стихов, болело сердце от сознания своей творческой несостоятельности, и простые, обыкновенные слова Сони Даровой как бы сокращали расстояние между ними, расстояние, которое несколько минут назад казалось немыслимо огромным. Он почувствовал себя увереннее.
Фургоны увозили книги, пустела площадь, на ней оставались клочья оберточной бумаги, обрывки шпагата, и эта обыденность тоже помогала обрести обычное состояние духа.
Писатели сбились в кружок, о чем-то оживленно толкуя. Кто-то из них спросил:
- Сонечка, ты обедаешь с нами?
Миша не дал ей ответить, торопливо сказал:
- Я тоже иду обедать. Вас приглашаю.
Она посмотрела на писателей, на него - явно колебалась.
- Не раздумывайте, - попросил он. - Когда милиция просит, ей отказывать не полагается.
- Да? - серьезно спросила она, но тут же засмеялась, помахала рукой писателям: - Идите.
Обедали в "Селенге". Все еще немного робея, Миша вертелся на стуле, говорил много и бестолково, пока не вспомнил о книжке. Достал ее из кармана, полистал.
- Хорошая книжка.
- Да-а? - недоверчиво-ждуще и вместе с тем насмешливо спросила она.
- Да, - подтвердил он. - Хорошая. Даже не верится, что вы могли написать такое.
- Вот это комплимент! - изумилась она.
- Я читал и статью. Никакого сравнения.
- Э, с тобой, как говорится, не соскучишься. Я-то думала - поклонник, а меня заманил критик. Но сравнивать не надо, дорогой критик. - Она доверительно притронулась к его рукаву. - Журналистика и поэзия - вещи разные, часто несовместимые. Поэт в журналистике - краснодеревщик, колющий дрова.
- А мне казалось, слово, оно, тут ли, - постучал пальцем по книжке, - там ли, словом и остается. И когда его коснется талант…
- А что такое талант? - перебила она. - Можно быть талантливым журналистом, талантливым поэтом, талантливым милиционером, - еле заметно усмехнулась. - Но тем, и другим, и третьим одновременно - вряд ли.
Официантка принесла вино и закуску. Он поднял рюмку.
- За вашу книгу. За то, чтобы вы написали еще много-много.
- За это можно, - согласилась она, посмотрела на книжку. - Первая. Самой не верится. Знаешь, мне жутковато и весело. Будто на качелях. - Вдруг, кажется, застеснявшись признания, спросила: - Почему, любопытно, ты пошел в милицию?
- Из-за пуговиц. С детства люблю блестящие пуговицы.
- А мне мама с детства говорила: "Вот позову милиционера, уж он тебе задаст". - Она глянула на него, словно бы извиняясь, не всерьез, со скрытой, подразнивающей насмешливостью, - А ты действительно милиционер?
- Конечно, - с горделивостью, тоже несерьезной, ответил он. - Самый настоящий. - И без всякого перехода спросил: - Как насчет телефончика? Рабочего, а также и домашнего.
- Господи! И милиция туда же - телефончик! - В ее голосе была неподдельная досада, и она, видимо, поняла, что говорит резковато, добавила: - Если я не ошибаюсь, милиция сама прекрасно находит нужные телефоны.
- Да, только ведь я сельская милиция.
Про телефон тогда, конечно, брякнул сдуру. Разговор после этого как-то не сладился. Позднее он, однако, нашел в справочнике ее рабочий телефон, но, бывая в городе, позвонить долго не решался. Наконец-таки осмелился. Дарова ничуть не удивилась, заговорила, как с хорошим знакомым. Он попросил ее посмотреть стихи своего товарища, который-де сам показывать их стесняется. Стихи Соня прочитала и довольно жестко покритиковала, но отметила и удачные строки. Он был рад и этому. С тех пор, наезжая в город, звонил ей, заходил в редакцию, от имени безымянного стеснительного товарища показывал новые стихи. А недавно она позвонила сюда, сказала, что задумала повесть о взаимоотношении человека и природы, хочет приехать в район дней на десять-пятнадцать, надеется, что он окажет ей помощь в сборе материалов. Если такой возможности нет, она поедет в другой район. Миша закричал в трубку:
- Приезжай, приезжай! - И чтобы у нее не возникло никаких сомнений насчет его возможностей, добавил: - Я в отпуске. Мне время просто девать некуда.
Есть у него не очень хорошая особенность - опережать события. Хорошо бы он выглядел перед Соней, если бы Алексей Антонович заупрямился и в отпуске отказал! Но все обошлось. Вот-вот позвонит Соня, скажет, когда ее встречать. Только бы не передумала!
И он нетерпеливо ходил по комнате, поглядывая на телефон, на часы. Наконец - звонок! Однако вместо голоса Сони в трубке зазвучал басок следователя прокуратуры Зыкова.
- Чем, холостяк, занимаешься?
- Сижу у телефона. Жду звонка. Не от тебя. Потому аппарат не занимай. Тем более, что я - отпускник.
- Ты вот что, ты бросай свой телефон и дуй ко мне. Немедленно! Последние новости такие: дочка у меня родилась. И какая дочка! Три кило шестьсот двадцать граммов.
- О-о, поздравляю! Но прийти не могу. Извини, Иван.
- Да ты что, обалдел?!
- Ладно. Через полчасика притопаю.
Он надеялся, что Соня за эти полчаса все же позвонит. Чтобы скоротать время, решил примерить новый костюм. Переоделся, повязал на шею модный, ярче павлиньего хвоста галстук. Костюм сидел хорошо. Но как и всякая новая одежда - стеснял движения, к нему надо привыкнуть. Повертелся перед зеркалом. Кудри на голове копной, лицо скуластое, глаза узкие, восточного кроя, кожа темная - хор-р-рош гусь…
Звонок! Наконец-то Соня. Она сказала, что выезжает утром, первым автобусом. Только положил трубку, телефон зазвенел снова.
- Лейтенант Баторов, немедленно в отдел. Сию минуту!
Он едва узнал голос Алексея Антоновича. Испуганный, встревоженный, сорвал с вешалки плащ и выскочил на улицу.
VII
Иван Зыков для своих двадцати восьми лет был, пожалуй, полноват. Круглились, румянились от полнокровья тугие щеки, на гладкой шее наметились складки, редкие светлые волосы, мягкие, ребячьи, пушистые, обрамляли голову этаким золотистым нимбом. Благодушно улыбаясь, он кружился у накрытого стола, поправлял вилки, салфетки. Ходил грузновато, твердо, на всю ступню ставя ноги в огромных ботинках, и эта поступь выдавала скрытую силу его вроде бы рыхловатого тела.
- Так где твои гости? - спросила с кухни теща.
- Мишка скоро прибежит. Остальным сейчас позвоню.
Присел на табуретку у телефонного столика, но трубку не поднял.
Все, кого надо было пригласить, - приглашены. Торопить, напоминать, возможно, не совсем удобно. Работает он тут всего третий месяц, обзавелся пока одним другом, Мишей Баторовым, остальные пока просто знакомые, Ну и что? Зовет гостей не на выпивку по какому-то заурядному случаю. Дело-то особое. Исключительное. Человек родился. Цепочка жизни, уходящая в глубину, в тьму прошлого, в которой он, Иван Зыков, одно из звеньев, через дочь потянется в будущее, в те времена, когда, возможно, всякие следователи останутся не у дел и начнут переквалифицироваться в садоводов, лесоводов и так далее. Лично он пошел бы в лесоводы. Городской человек, он, приехав сюда, волей-неволей стал часто бывать в лесу, приглядываться к его жизни и обнаружил, что жизнь - великая непознанная тайна и лес, как все живое, таит в себе множество больших и малых загадок; он изменчив, непостоянен, можно ежедневно вглядываться в травы и цветы, в хвою и листья и каждый раз открывать для себя что-то новое, удивляться бесконечному разнообразию форм строения живого и в то же время строжайшей целесообразности любой прожилки, морщинки, зазубринки на любом листе, стебле, лепестке.
Просто здорово, что он попал в этот район, А ведь не хотел ехать. Обстоятельства вынудили. Врачи настоятельно рекомендовали жене сменить климат, пожить в сельской местности. Когда он оформлял перевод, друзья не очень-то верили, что уезжает из-за жены. "Ленив ты стал, братец. А лень всегда в затишье тянет". Особой резвостью он не отличался - это верно, но работой в городе - беспокойной, порой очень трудной - дорожил, к здешней, иных масштабов, привыкает с трудом. Порой она ему кажется какой-то не настоящей. А ведь если разобраться, то чем меньше у него работы, тем лучше.
Пока Зыков неторопливо тянул бечевку своих размышлений, теща закончила все приготовления к ужину, встала в дверях немым вопросом.
- Сейчас, мать, сейчас…
В это время зазвонил телефон. Сняв трубку, он услышал хрипловатый бас прокурора района.
- Кто у телефона? Вы, Зыков?
- Я, Борис Андреевич. Добрый вечер. А мы вас ждем.
- Вечер, Зыков, не добрый. И ждешь напрасно. Совершено убийство. Так что - собирайся. Поезжай с начальником милиции. А я заберу медэксперта и выеду следом.
Слушая прокурора, Зыков с тоской покосился на празднично убранный стол, облизывая мягкие пухлые губы.
VIII
За короткое время Алексей Антонович поставил на ноги всех, кого надо, связался с городом и передал сообщение об убийстве. Он заканчивал разговор с прокурором района, когда один за другим пришли лейтенант Баторов и следователь Зыков. В коротком плаще, в ярком галстуке, лейтенант Баторов выглядел тут человеком случайным, и Алексей Антонович, не прерывая разговора с прокурором, смерил его взглядом с ног до головы, нахмурился. Сам он был одет по форме, застегнут на все пуговицы, на поясном ремне ощущал внушительную тяжесть пистолета, и все это рождало чувство собранности, подтянутости. Даже боль в ногах приутихла. Четкие действия доставляли ему удовольствие.
Пришел Володя, стал у дверей, поправил свою залихватскую кепочку. Лицо распаренное, свежее, глаза поблескивают.
- Успел?
- Порядок, Алексей Антонович. Нахлестал бока березовым веничком. Все по уму.
- Выпить, говорю, успел после бани?
- Где там! Только расположился. Пивка, правда, попробовал…
- Дыхни.
Володя боком подступил к столу, шумно дыхнул, губами правя струю воздуху себе в грудь. Алексей Антонович уловил этот маневр, рассердился.
- Иди допивай! Сам поведу машину.
- Пиво же, Алексей Антонович. Неполную кружку. Провезу, как в детской коляске по тротуару.
- Прекрати разговоры!
- Мне-то что. Мне самому даже лучше делаете. Но машина. По такой грязи ее мигом можно угробить. Кто потом с ней мучиться будет?
- Пусть с нами на заднем сиденье едет, - нашел Соломоново решение Зыков, слушавший Володю с добродушной улыбкой.
- Я своих решений не меняю!
Ему не понравилось вмешательство Зыкова и эта его улыбка. Такой случай, а он сидит и улыбается. Как можно! Сам он сейчас чувствует себя туго закрученной пружиной, и всякие шуточки ему сейчас не только не понятны - противны.
Вышли на улицу, стали садиться в машину. Баторов спохватился:
- А мой пистолет в сейфе. Ключ дома, в кителе остался. Съездим, Алексей Антонович?
- У нас нет времени раскатываться.
- У меня пистолет в кармане, - сказал Зыков, - из одного как-нибудь отстреляемся. - Хлопнул Баторова по плечу, засмеялся.
Свет фар скользнул по черным лужицам; ошметки грязи, отрываясь от колес, били по днищу автомашины; дождь косо сек по ветровому стеклу; успокоительно мерцали зеленоватые огоньки на щитке приборов. Алексей Антонович внимательно, но без излишнего напряжения вглядывался в грязную дорогу.
IX
Зыков и Баторов сидели за спиной, на заднем сиденье. Баторова одолевало любопытство.
- Где это произошло, Алексей Антонович?
- На улице. В Веру Михайловну стреляли.
- Вы знали… Веру Михайловну?
- Я тут, Баторов, знаю всех, - не без гордости сказал Алексей Антонович. - А с Миньковыми был хорошо знаком. Со Степаном Васильевичем часто вместе охотились. Вера Михайловна была радушной и гостеприимной хозяйкой.
Сказав "была", он вновь остро почувствовал величину и серьезность того, что произошло, и нетерпеливое желание как можно скорее приступить к делу.
- Кто же мог стрелять в женщину? - с ребячьей наивностью любопытствовал Баторов и, не получив ответа, принялся рассуждать:
- Убийство скорее всего случайное. По неосторожности какой-нибудь лопух кончил человека и сейчас собирает слезы в пригоршни.
- Возможно, и случайное, - вяло отозвался Зыков, откровенно зевнул. - Как сяду в машину, так на сон тянет. Условный рефлекс выработался. А у тебя, Миша? Еще не выработался?
- Я в машине, наоборот, никогда не сплю. Алексей Антонович, а вы как думаете, случайное убийство или преднамеренное?
- Гадать не моя профессия. Моя профессия устанавливать факты.
Баторов не унимался.
- Уверен - случайность.
Алексей Антонович не счел нужным отвечать. И настойчивое желание Баторова заранее определить убийство как случайное, а стало быть, не требующее глубокого расследования, поиска, и сонливая безучастность Зыкова не нравились ему. Вот работнички! Дело исключительное, чрезвычайное, а они…
По ветровому стеклу неутомимо метался "дворник", разгребая струйки воды. По сторонам дороги угрюмо топорщился темный лес, грязное шоссе, казалось, за лучом света упирается в глухую стену деревьев, и Алексей Антонович невольно снижал скорость, потом спохватывался, резко прибавлял газу, машина рывком кидалась вперед.
За спиной завозился, устраиваясь поудобнее, Зыков, флегматично объявил:
- Есть хочу. Как вспомню, какой стол нетронутым оставил, так сердце кровью обливается.
- Великое дело - стол. Ко мне завтра человек приедет. Если к утру не вернемся - стыд и срам. Пообещал встретить.
- А кто он, человек - женщина или мужчина?
- Разницы не улавливаю.
- Уловишь, Миша. Если женщина, если ты ее не встретишь - пиши пропало. На твою репутацию ляжет несмываемое пятно.
- Я надеюсь, что к утру возвратимся. Если, конечно, случайность.
Алексею Антоновичу все больше не нравился пустопорожний разговор, он размагничивал его собранность, целеустремленность, заранее как бы лишая ее смысла. Если убийство и в самом деле окажется нелепой случайностью, его стремительные, четкие действия там, в отделе, и эта гонка по раскисшей дороге сквозь струи дождя окажутся тем, что называется излишним усердием и всегда выглядит смешным. Но в любом случае он должен был действовать так, а не иначе. Не благодушествовать же подобно этому увальню Зыкову, не заниматься же бесплодным гаданием, как это делает наивный Баторов, по простоте душевной полагая, что если он кому-то назначил утром встречу, то все в мире должно само по себе образоваться так, чтобы эта встреча состоялась.
Зыков и в самом деле задремал. Проснулся от того, что машина остановилась. Она стояла у большого дома с освещенными окнами. Встряхнувшись, вылез из машины и следом за Алексеем Антоновичем и Мишей поднялся на крыльцо. В доме было много людей. Они молча расступились, и Зыков увидел убитую. Она лежала на сдвинутых стульях, укрытая простыней. С чистым, девственно белым полотном простыни никак не вязались заляпанные грязью сапожки. У изголовья горбился узкоплечий человек с красными воспаленными глазами. Увидев Алексея Антоновича, он тяжело приподнялся, всхлипнул.
- Горе-то у меня какое, Алексей Антонович!..
- Крепись, Степан Васильевич, - Алексей Антонович сжал руками его плечи, усадил на место и приоткрыл простыню.