Лицо убитой было мраморно-белое, от всего отрешенное, но у плотно сжатых губ сохранилась горестная складка, и Зыков подумал, что последнее мгновение этой женщины было поистине трагичным. Очень может быть, что меркнущим уже сознанием она поняла всю непоправимость происшедшего, но выразить свою горечь не успела. Жизнь человеческая… Как легко ее оборвать… Совсем некстати вспомнил о своей новорожденной дочери, и волна печали, неведомой раньше, тупо толкнулась в сердце.
Алексей Антонович опустил простыню, покачал головой, сел рядом со Степаном Миньковым.
- Н-да… Как же это произошло, Степан Васильевич?
- Не знаю… Шли рядом. Вдруг… Она крикнуть не успела. - Неверными, подрагивающими пальцами он достал из заднего кармана спортивных брюк сигареты, закурил; взгляд запухших глаз был затравленно-блуждающим. - Навзничь повалилась.
- Подождите, Степан Васильевич. А выстрел вы слышали?
- Слышал.
- Откуда стреляли?
- Не знаю. Но вроде бы со спины, с пустыря.
- Когда шли, вам никто не встречался?
- Нет. Никто.
- У вашей жены были враги?
- Не знаю. Не думаю.
- Да вы что говорите-то, господь с вами! - Вперед выдвинулась пожилая толстуха с мокрой шалью на плечах. - Какие могли быть враги у Веры Михайловны. Для всех она была как родная. Что до меня, так я бы ее, голубушку, собой от пули заслонила. Такой цветочек срезали! - Полные ее щеки затряслись, на них засветлели слезы.
Внимательно выслушав ее, Алексей Антонович задумчиво сказал:
- Странно… Кому же она могла помешать?
- Не в нее стреляли! - крикнул Степан Миньков, вскочил, сжал кулаки. - В меня целились! В меня! Это я должен был лежать здесь! Сволочи ненавистные!
Диковатым, злобным взглядом он смотрел на столпившихся людей. Зыков тоже начал вглядываться в лица. Люди стояли, понуро опустив головы, словно все они были виноваты перед Миньковым. А он, кажется, вместе с негодованием выплеснул остатки сил, мешком осел на стул и начал судорожно всхлипывать. Зыков невольно попытался примерить все случившееся к себе и плотно сжал зубы.
Когда вместо тебя гибнет другой, гибнет только потому, что оказался рядом, причем этот другой - любимая женщина… нет, такого и врагу не пожелаешь.
Ногой подвинув стул, Алексей Антонович сел рядом с Миньковым, попросил:
- Успокойтесь, Степан Васильевич. Постарайтесь нам помочь. Надо вспомнить все. - Повернулся к людям. - Может быть, кто из вас что-то заметил?
Женщина в шали ладонью смахнула со щек слезы.
- Под нашими окнами это случилось. Только я ничего не видела. Сначала как бабахнет. Потом, слышим, человек кричит. Выскочили, а Вера Михайловна на земле бьется и кровь из нее хлещет. Я прямо обеспамятела.
- Как вас зовут? - спросил Зыков.
- Агафья Платоновна.
- Проводите нас на место, Агафья Платоновна. Идем, Миша.
Ветер дул с прежней, неубывающей силой, грохот волн накатывался из темноты на поселок, сминал голос Агафьи Платоновны, сызнова рассказывающей о пережитом.
- Вот он, мой дом, - сказала наконец она и свернула в сторону, на тропу.
Метрах в тридцати от дома стоял столб, на нем горела лампочка, скупо освещая дорогу и тропу, сбегавшую к шумному ручью. В обычное время ручей, видимо, был маленьким, но сейчас разбух от дождевой воды, перехлестывался через мосток из двух досок.
- Там, за мосточком, все и случилось, - сказала Агафья Платоновна.
Зыков попросил ее более точно указать место, где лежала Вера Михайловна.
Следов, конечно, никаких не осталось. Дождь превратил их в бесформенные вмятины, заполненные водой. Тем не менее Миша старательно принялся обследовать вмятины. Зыков прошел по тропе дальше. Перед ним темнел пустырь, тропу пересекала легкая, полуразрушенная изгородь. Обернулся. Отсюда хорошо было видно и Агафью Платоновну, и Мишу - они оказались в кругу света от лампочки. Утром надо будет все осмотреть как следует. Сейчас тут ничего не найдешь.
Спустился к ручью.
- Кончай, Миша. А то на завтра работы не останется.
Агафья Платоновна пригласила их в дом, погреться чаем.
- Чай - это хорошо. От чая грешно отказываться, а, Миша? - спросил Зыков.
Миша не ответил. Что-то он уж больно молчаливым стал. Как приехали сюда, ни слова не проронил. Наверное, впервые увидел убитого человека. Такое просто никто не переносит.
Агафью Платоновну в доме ждали. Муж, сын и невестка сидели за убранным столом.
- Вот приехали убивца искать, - представила им гостей Агафья Платоновна, приказала Марусе подогреть чай, спросила у Зыкова: - Может быть, подать чего покрепче?
- Э, мать, кто же про такое спрашивает, наливай и все! - пьяно захорохорился Ефим. - Думаешь, если милицейские, то непьющие.
- Мы пьющие, - сказал Зыков. - Но сейчас нельзя.
- Люблю откровенных людей…
- Сиди, Ефимша! - одернул сына Константин Данилыч. - Люди приехали делом заниматься. Как, ребята, есть что-нибудь, зацепка какая-нибудь?
- Ничего, - вздохнул Зыков.
- Ума не приложу, откуда такой выродок выискался. Она же мухи не обидела.
- Стреляли, кажется, не в нее, - осторожно заметил Зыков.
- Ясное дело, не в нее, - сказал Ефим.
- Замолчи, Ефимша! - поморщился как от зубной боли Константин Данилыч. - Не твоего ума дело.
- А я чего лишнего сказал? Дураку понятно, Степку кокнуть хотели. Он многим тут насолил. Больно прыткий! Допрыгался!
- Замолчи, тебе говорят! - гневно крикнул старик. - Возьми в соображение, человек убит, человек, балда ты этакая! От одного этого протрезветь надо бы.
- Молчу, батя, молчу.
- Вы уж извините, - сказал Константин Данилыч. - Как выпьет, так понесет околесицу. Нельзя тебе пить, Ефимша.
- Будто я пью - годом да родом.
- И годом да родом нельзя. Иди ложись спать. Маруся, постели ему.
- Я посижу. Я молчать буду, батя.
Агафья Платоновна налила всем чаю, поставила на стол пироги с брусникой. Зыков без стеснения уминал пироги, пил стакан за стаканом крепкий чай, чем привел Агафью Платоновну в умиление.
- Ты, думаю, добрый парень. Худой да злой человек так есть не умеет. Уж я знаю.
- А мой друг? - спросил Зыков, кивнув на Баторова, который почти ничего не ел и чаю выпил один стакан.
- Молодой он еще, твой друг-то, тяжко ему, - Агафья Платоновна горестно, по-бабьи вздохнула. - Господи, милостивый, что же это деется! Верочка, Верочка…
- Вы все выстрел слышали? - спросил Зыков у Константина Данилыча.
- Как не услышишь. Окно-то открытое было.
- А спустя какое время закричал Миньков?
- Сразу же после выстрела, - сказал Константин Данилыч.
- Сразу же, сразу, - подтвердила Агафья Платоновна.
- А я не слышал ни выстрела, ни крика, - сказал Ефим. - Я в это время в сенях сидел. Курил и про жизнь думал.
- А к ручью вы ходили? - спросил Зыков.
- Да нет. Когда они повалили из дома, я подумал, что Куприяна Гавриловича провожают.
- Гостей, кажется, бегом не провожают, - усмехнулся Зыков.
Он заметил, что последние его вопросы и усмешки насторожили Константина Данилыча. Старик, подумав, сказал:
- Мы не бежали. В сенях темно, шею сломать недолго. На улице - там - да, бежали.
"Старик умен и догадлив, - подумал Зыков, с интересом разглядывая его иссеченное морщинами, суровое лицо с глубоко запавшими ястребиными глазами. - С Ефимом как следует поговорить, конечно, не даст. Но попробовать надо".
- Сколько же времени, Ефим Константинович, вы в сенях сидели?
- Помнит он! - пренебрежительно махнул рукой Константин Данилыч.
- А вот и помню! Зашел в дом - никого. Стол не убран. Бутылка стоит недопитая. А я чистоту люблю. Приборкой занялся.
- Ну что ты врешь! - возмутилась Маруся. - Сидит треплет языком, а люди, делом занятые, его слушать должны! Приборкой сроду не занимался.
- А тут занялся. Бутылку опростал.
В дом в сопровождении председателя поселкового Совета зашел Алексей Антонович. Увидел, что Зыков и Баторов сидят за столом и распивают чай, в удивлении изогнул брови и, глядя куда-то поверх их голов, отрывисто бросил:
- Жду вас в поселковом Совете. - Круто и четко, будто на смотру, повернулся и вышел.
Миша сразу же вскочил, но Зыков старательно и неторопливо допил чай и только после этого поднялся. Константин Данилыч проводил их за калитку, подал сухую, твердую руку.
- Заходите. Может, помощь понадобится или еще что. - Кашлянул. - А на Ефимшу не обращайте внимания…
И Зыков снова отметил, что старик насторожен и обеспокоен.
Над Байкалом посветлело, в разрывах туч трепетали звезды, их, казалось, вот-вот угасит злобно воющий холодный ветер. Была поздняя ночь, поселок спал глубоким сном, собаки и те не лаяли. Миша Баторов поднял воротник плаща, втянул голову в плечи, стал похож на иззябшего воробья. Скис парень. Растормошить надо бы, но и у самого на душе не больно весело.
Неожиданно Миша остановился. В неверном, пляшущем свете лампочки его лицо показалось незнакомым, бледным и осунувшимся.
- Иван, а убийство-то, похоже, не случайное.
- Ты опять о том же! - с укором сказал Зыков. - Не убежит от тебя твоя краля.
- О другом я! - с досадой и обидой возразил Миша. - Неужели все-таки преднамеренное, а?
- Не исключено, что и случайное. Оплошность в обращении с оружием или еще что. Признаться - страшно. Так что все равно искать придется.
- И опять ты ничего не понял!
- Я, Миша, мыслей читать еще не научился.
- Не в этом дело! - Глаза у Баторова сверкнули, голос зазвенел - того и гляди сорвется на крик. - Ты черствый и толстокожий. Чай гоняешь, платочком пот вытираешь. Тебе все равно кого искать, лишь бы отыскать, под замок сунуть - сиди, а я пойду отсыпаться.
- Твоя проницательность просто убивает, - как можно дружелюбнее сказал Зыков, положил тяжелую свою руку на плечо Баторова. - Только вот горячиться, голову терять не надо. Голова нам еще понадобится.
По тому, как отвердело, напряглось под рукой плечо, Зыков понял - пальмовую веточку Баторов не принял. Убрал руку, и пошли молча. Немного погодя, Баторов заговорил опять:
- Как подумаю, что преднамеренное… Ведь я как оказался в милиции? Книжек начитался, киношек насмотрелся. А жизнь не кино. Работенка оказалась нудноватой. Пацан велосипед увел. Парни друг другу носы расквасили. Соседки не ужились. Ни дерзких грабежей, ни стрельбы из окна бегущей автомашины. Нету - не надо. Растащить, примирить соседок, приструнить забияк-парней, возвратить велосипед - тоже дело. И, сам знаешь, не всегда приятное и легкое. До сегодня я думал: оно и есть главное, основное. А глянул на убитую, все во мне перевернулось. Убийца где-то здесь, за стенами этих домов. Не разом, не в одночасье решился он на такое. Я до этого бывал в поселке, ходил по этим улицам, может быть, и встречался, и здоровался с ним. Может быть такое, Иван?
- Вообще говоря, в жизни бывает всякое, - уклончиво отозвался Зыков, все еще не понимая, к чему ведет эту лихорадочно-торопливую речь Миша Баторов.
- Ну, могло не могло - не важно. Тут другое. Говорим: охраняем достояние, покой и жизнь граждан. Охраняем! Охранять - значит не допускать. Если уж брать по большому счету, а когда речь идет о человеческой жизни, счет должен быть самым высоким, мы обязаны были предотвратить этот выстрел. И в том, что выстрел все-таки был и пуля нашла свою жертву, виноват и я. Понимаешь? Вместе с погонами на наши плечи ложится страшная ответственность, Иван. Боюсь, что мне она будет не по силам.
Они шли по пустынной, едва освещенной тревожно мечущимся светом улице, мимо темных домов, и грозный гул Байкала глушил их шаги, беспокоил душу. Зыков ощущал смятение Миши, по-братски жалел его. Но ни утешать, ни успокаивать не стал: такое должен пережить каждый самостоятельно. Может статься, что ответственность, о которой говорит Миша, и в самом деле будет ему не по силам. Что же, тут ничего не поделаешь, тут уж лучше поискать другое занятие. Скверно, когда человек, зная, что для этого дела не годится, цепляется за него, он неизбежно начнет приспосабливаться, ловчить с самим собой и с другими. Еще хуже, если за годы работы даже не придет в голову то, что мучает сейчас Мишу, - такие тоже встречаются.
Баторов уже не ежился, шел прямо, не отворачиваясь от ветра, не сгибая головы. Молчание Зыкова он скорее всего принял за согласие с его выводом: "не по силам", и, возможно, уже обдумал рапорт начальнику. Парень он решительный.
- А я на эту работу пришел иначе, - сказал Зыков, словно и не было перерыва в разговоре. - У меня был друг, в одном доме жили. Бесподобно играл на пианино. Люди знающие говорили, что он - будущая знаменитость. И я верю, что так бы и было. Но однажды он поздно вечером возвращался домой. Спрямляя путь, пошел по тропе через Уду. На реке его встретили подростки-хулиганы, видимо, приняли за кого-то другого, налетели и начали избивать. Он потерял сознание. Прошло немало времени, прежде чем его подняли. А дело было в январе. Мороз - сорок градусов. И, когда били, размозжили пальцы левой руки. Словом, четыре пальца отрезали. Ты представляешь? Душу вынули из человека, будущего лишили. И тогда-то я сказал себе, что буду врагом любого насилия. Я, Миша, не скажу, как нередко говорят другие: люблю свою работу. Любить, понимаю, испытать удовольствие. А что за удовольствие уличать вора или образумлять дебошира. Если это удовольствие, то весьма сомнительного свойства. Оно не по мне. Зато я знаю другое: пока есть носители зла, я должен как можно лучше исполнять свои обязанности.
- Что было тем хулиганам? - спросил Миша.
- Ничего. Их не нашли.
- Как? Не может быть!
- Но так и было. Не нашли.
- Черт знает что! - Баторов вдруг остановился. - Иван, а если мы не найдем убийцу?
- Не исключено и такое, Миша.
- И что ты за человек, Иван! Говоришь об этом как о коробке спичек: может быть, найдем, а может быть, не найдем.
- Миша, тут давать волю чувствам, взвинчивать себя бесполезно, даже, вредно. У преступника всегда есть шанс уйти безнаказанным. Уходить легче, чем настигать. Но мы постараемся лишить его малейшего шанса. Обязаны это сделать не только ради возмездия. Нераскрытое преступление может породить и другое, и третье. Так что я, Миша, все понимаю правильно. Конечно, толстокожий. Это частично от того, что таким меня сотворил папа, а частично от самовоспитания.
X
Поселковый Совет размещался в старом, не разгороженном на кабинеты доме. В "красном" углу громоздился огромный стол на пузатых, величественно-тяжелых тумбах. На крышке, площадью в добрую половину футбольного поля, затянутой в дерматин, лиловели чернильные пятна. Стены были почти сплошь заклеены различными плакатами. Председатель что-то сокрушенно говорил о Вере Михайловне. Алексей Антонович, слушая, рассеянно кивал головой, рассеянно же разглядывал плакаты. Один из них привлек его внимание. На диване лежал карикатурного вида мужчина, курил карикатурно большую папиросу. Ниже шла подпись:
Ночью пьяный лег Степан
С папироской на диван.
А проснулся утром рано -
Нет дивана у Степана.
Ниже, уже не типографским шрифтом, а от руки, чернилами, скорее всего из председательской мраморной, монументальной, как стол, чернильницы было приписано:
И вот думает Степан:
Лучше б пропил я диван!
Алексей Антонович подозвал председателя, молча показал на приписку. Тот проворно отколупнул ногтем кнопки, скатал плакат в трубочку и спрятал в тумбе стола.
- Можете идти, - отпустил его Алексей Антонович. Сам сел за председательский стол, откинулся на спинку расшатанного стула, крепко потер виски. От усталости, от нервного ли напряжения голова туповато гудела, мысли были небыстрые, текли, ни за что не цепляясь.
Крыша дома под ветром громыхала, дребезжала, старчески скрипела, из щелей в полу тянуло холодом и сыростью. Опять заныли ноги. Он поднялся, засунул руки в карманы, стал ходить из угла в угол. В голове назойливо звучало: "Ночью пьяный лег Степан…" Привяжется же…. При чем здесь Степан? Ах да, Степан Миньков. Не один вечер провел с ним у охотничьего костра. Миньков - человек культурный, вежливый, предупредительный, к выпивке равнодушный. И Вера Михайловна… Попробовал вспомнить, какой она была, но из этого ничего не получилось. Ни одна подробность не задержалась в памяти. Может быть, потому, что, бывая у них дома, разговаривал, естественно, больше со Степаном.
Пришли Зыков и Баторов. Вместе с ними в помещение проскользнул ветер, воровато перебрал сухо прошелестевшие плакаты. Зыков облапил своими ручищами печку, буркнул:
- Холодная, как разлюбившая возлюбленная. Пойду поищу дровишек.
Он принес сухих березовых поленьев. Тяга в печке была хорошая, пламя весело загудело; дрова потрескивали, пощелкивали; из открытой дверцы выплеснулся и лег на пол теплый оранжевый свет.
Приехал прокурор. Крупный, в просторном брезентовом дождевике, он сел к печке и почти всю ее заслонил собою. Ни к кому в отдельности не обращаясь, спросил:
- Курево есть?
Баторов подал ему сигареты. Прокурор выкатил из печки алый уголек, прикурил и с наслаждением затянулся. Глядя на него, Алексей Антонович впервые пожалел, что не курит.
- Минькову я отправил в больницу, на экспертизу, - сказал прокурор. - Сейчас сам туда поеду. Вы, Зыков, подойдете позднее. А пока вместе пораскиньте мозгами. К сожалению, послезавтра, - он посмотрел на часы, - теперь уже завтра, я должен ехать в город, на совещание. Есть в городе и другие неотложные дела. Так что…
Не договорив, прокурор поднял взгляд на Зыкова. Алексею Антоновичу показалось, что он догадывается, о чем сейчас думает Борис Андреевич. Дело-то вон какое, а Зыков - человек в работе, можно сказать, не испытанный. Правда, был слух, что в городе Зыкова ценили. Но слухи они есть слухи.
- Не беспокойтесь, Борис Андреевич, - сказал Алексей Антонович. - Все сделаем как полагается.
- Я не беспокоюсь, - прокурор поднялся. - Вы, Алексей Антонович, не новичок, вас учить не надо. Да и ребята, думаю, понимают обстановку. Действуйте.
Прокурор ушел.
Алексей Антонович только теперь сообразил, что означали слова Бориса Андреевича. Формально все нити расследования должен держать в руках Зыков. Но фактическая ответственность ложится прежде всего на него, Алексея Антоновича. Понял ли это Зыков? Впрочем, какая разница…
Пламя металось и билось о своды печки. Алексею Антоновичу захотелось придвинуться со стулом к печке, погреть ноющие колени, но он преодолел это желание, сел за стол, положил перед собой лист бумаги и авторучку.