Рита расширила глаза. Волосы черными змеями полезли ей на лоб.
- Что-о-о-о?!
- Не устраивай мне скандал, пожалуйста. Погоди. Мы все обговорим спокойно. Да, это Люба. Только один вопрос, Рита. Один вопрос. Ты ведь у меня очень наблюдательная женушка. Очень. - Он наклонился к ней и осторожно погладил ее по смуглой руке, высовывающейся из белоснежного махрового рукава. - Как тебе кажется, Ритуля, Люба Башкирцева - настоящая или нет?
- В каком смысле? - Она воззрилась на него. Поднялась из кресла. - Ты что, выпил?..
Сощурилась. Вгляделась в его лицо, в дергающиеся губы, в моргающие нервно глаза.
- Я трезв как стеклышко.
Она вздохнула. Улыбнулась. Он, будто впервые, видел ослепительную яркость и смугло-победительное, южное коварство ее белозубой улыбки. Один зуб, глазной, уже был вставной, золотой.
- Я знала, что ты меня об этом спросишь.
- Так как?..
Ее черный, смоляной, большой, как у коровы, глаз блестел, как агат; Бахыт видел ее лицо вполоборота. Невозможно было понять, что она думает и чувствует. Она всегда безупречно владела собой.
- А никак. Ты глуп как пробка. Такие вопросы не задают. У меня ведь тоже может быть двойник, Бахыт. Как бы ты к этому отнесся? Убил меня?.. Женился бы на Рите Рейн номер два?..
Антикварные часы в гостиной, фирмы "Павел Буре" конца позапрошлого века, размеренно шуршали медным, круглым, как желто-лимонная Луна, позеленелым маятником.
Раздался стук. Десять вечера, Беловолка черт несет.
- Да! Я ложусь спать, между прочим! Завтра вставать полшестого, в восемь за мной приедет этот манекен из студии, а еще надо распеться и позавтракать!.. Ни минуты покоя!..
- Люба, - голос продюсера был странно сух и предельно вежлив. - Люба, тут к тебе госпожа Рейн. Что-то срочное. Извини, я тебя побеспокоил. Что-то важное, иначе я бы не стал…
Я не дослушала. Подскочила к двери и отворила ее так резко, что чуть не ударила ею Беловолка по лбу. Он еле успел отскочить.
- Рита? Давай ее сюда!
- Я у тебя не стюард, и ты не мисс Рокфеллер. Не зарывайся. - Он измерил меня презрительным взглядом. - Не ори, разбудишь Изабеллу, она сегодня у нас ночует. Рита! - крикнул он в полумрак анфилад, обернувшись, и отзвук голоса истаял в блеске зеркал, в матовости картин. - Проходите!
Я подбежала к зеркалу и судорожно, наспех, поправила волосы, одернула короткую черную домашнюю юбку. Эта сволочь, Изабелла, занимаясь моим имиджем, так и приучила меня ходить во всем черном. Черный цвет моих эстрадных платьев плавно перекинулся на все домашнее. Я соблюдала стиль ретро. Еще не хватало, чтобы я дома носила вуальку и шляпку с цветами, но все, видно, к этому шло.
Рита стояла у притолоки. Я, вертясь перед зеркалом, не заметила, как она вошла. Ее пышные волосы были заколоты высоко - голова была будто увенчана черной короной. Черный плащ переливался, шуршал, спадая к щиколоткам мягкими складками.
- Разденьтесь, Рита. - Я кивнула на спинку кресла. - На улице тепло? Уже весна.
Она резким движением сбросила плащ с плеч. Посмотрела на меня прямо, нахально. Я достойно встретила ее взгляд.
Мы глядели друг другу прямо в глаза, зрачки в зрачки. Нам обеим было нечего терять. Мы обе не знали друг друга никогда. Мы были друг для друга незнакомки. И мы все это читали в глазах друг друга.
- Так, - сказала Рита медленно. Я обсматривала ее изысканное платье цвета темной меди, туго обнимавшее худую танцорскую фигуру, нитку янтаря между ключиц. - Ну, здравствуй, прекрасная незнакомка. Как это тебе все удается. Мы с Любой когда-то были на "ты". Предлагаю нам с тобой тоже перейти на "ты". Как ты на это смотришь?
- Рита, вы…
Она шагнула ко мне, взяла меня рукой за подбородок. Медное платье металлически блеснуло на сгибах талии.
- Брось, девочка. Мы все не дураки. Мы, кто близко знал Любу, все прекрасно поняли с первого раза. Однако ты технична. Умеешь ходить по канату. И мастер, что тебя слепил, как Буратино, - она скривила губы в ухмылке, - тоже не промах. Ну что, будем притворяться дальше или будем говорить нормально? Как люди. Как белые люди. Как твое настоящее имя?
Она держала меня за подбородок, и ее рука была холодна как лед. А мое лицо пылало.
Мысль металась. Признаться! Беловолк убьет меня. Он же взял с меня клятву: никому, никогда, даже под пыткой. Я - Люба Башкирцева. Он и дома-то меня все время Любой называл, чтобы я, значит, в ее шкуру совсем вросла. Не признаваться! Не признаваться - глупо. Ты же видишь, что Рита догадалась. Она доперла. И теперь у тебя появился еще один враг. Рита - баба крутая. Если ей что-нибудь от тебя надо - она тебя измором возьмет. Она возьмет тебя на абордаж, она будет шантажировать тебя, пугать тебя, вытаскивать из тебя клещами то, что ей понадобится. А что ей понадобится?!
Играть дальше?! Сбросить маску?!
Я тряхнула головой, сбрасывая ее цепкую руку.
- Никак.
- Вот как? - Рита пожала голыми смуглыми плечами, высовывающимися из слишком откровенного декольте. - Я никто и звать меня никак, да? Не оригинально. Помните, подсудимая, что чистосердечное признание облегчает участь обвиняемого.
Я закусила губу. Похоже, рыбку насадили на острогу.
Времени на размышление больше не было. Я бросилась головой в омут.
- Тебе очень нужно мое настоящее имя?
- Не кусай губы, прокусишь, они у тебя такие красивые. Если знаешь имя, легче общаться. Я не могу, прости, называть тебя Любой. Как я сдержалась на том ужине, у нас дома, не знаю. Бахыту все равно, он знал тебя издали, но и он тоже заподозрил. Он пытался вызнать у меня, настоящая ты… или страз. Я ничего не сказала ему. Мужей неплохо и помучить. Да, такой страз, как ты, стоит алмаза.
Она рассматривала меня, как лошадь на деревенском рынке. Чуть ли в зубы не заглянула.
- Я не скажу тебе свое имя. Зачем?
- Ты осторожна, это похвально. Твое имя все равно когда-нибудь узнают. Но публику вы с Юркой дурите классно. А ты талант. Так поливать, как Люба, это надо суметь. А еще говорят, талант не тиражируется, он уникален, он неповторим, хрю-хрю. Еще как повторим. На рынке все тиражируется. Все клонируется. Все повторяется - то, что покупают. Любу покупали - бац, сделали вторую Любу. - Она замолчала. Изучала меня глазами. - Да, все продумано, и волосы, и глаза, и походка, и манеры. - Я забыла перед сном снять зеленые контактные линзы. Я недавно снова покрасила волосы в густо-черный цвет хорошей среднеазиатской басмой. - А теперь ты мне скажешь, девочка, кто убил Любу. Считаю до трех. Раз!
Я сделала шаг к Рите. Она не отпрянула. Ее грудь в вырезе платья поднималась, быстро дыша, рядом с моей.
- Можешь прекратить свой идиотский счет, Рита. Это ты мне скажешь… - Мысль металась. А слова находились единственные. - Это ты мне скажешь, кто убил Евгения Лисовского.
И опять наши глаза скрестились. Мне почудилось - зрачки звякнули друг о друга, как ножи.
- Умная девочка, - процедила она сквозь зубы, - хорошая девочка. Варит головка. Разбирается. - Я видела - она смутилась. И быстро, мгновенно овладела собой. Так, здесь слабое место. Убийство Жени Лисовского что-то значит в ее жизни. Запомнить это. - Не хочешь говорить - не надо. Мы сами все узнаем. За тобой организована хорошая, вполне профессиональная слежка, девочка. Ты же дилетантка. Ты же щенок. Ты проколешься при первом удобном случае.
Так, еще одни. Я думала, с меня хватит Горбушко. "Мы" - кто это "мы"? Скорей всего, трио. Связка. Бахыт - Рита - Зубрик. Да, так и есть. Так, как они стояли там, на фотографии.
- Не проколюсь. Вот увидишь.
Я попятилась к столу. Оперлась рукой о стол. Уронила открытый пузырек с духами, духи вылились на полировку, закапали на пол. Рита раздула ноздри.
- О, душишься "Climat № 5", традиционно, но пдчеркивает вкус, хвалю. - Она шагнула к столу, мазнула по столешнице пальцем, понюхала, помазала себе за ухом. - Очаровательно, но мне не идет этот запах, слишком нежный. Я баба грубая. Я танцовщица. - Она шагнула ко мне ближе, и снова ее грудь почти уперлась в мою. - Я пахну потом денно и нощно. Потому что тружусь. Ты тоже трудишься, ты тоже знаешь, что такое актерский пот. Мы обе трудяги, значит, мы поймем друг друга. - Я смотрела на ее губы, чуть растрескавшиеся, пустынно-розовые, сухие, губы испанки Кармен, бразильянки с карнавала. - Ты, гусеница! - вдруг крикнула она, и я вздрогнула. - В этом мире все важное стоит больших денег. Тебе ведь нужны деньги, так?! Не отпирайся, я поняла это, мне Бахыт сказал! Нужны, да?!
- Что врать-то, - сказала я, стараясь не отводить взгляда от ее коровьих больших глаз. - Нужны.
- Всем нужны. Зачем они тебе нужны?! Говори!
Я сама не поняла, как у меня это вырвалось: я не хотела это говорить.
- Чтобы купить квартиру и мастерскую Канату Ахметову. Ты не знаешь его. Это один художник. Он был знаменитым, потом обнищал. И потом - уехать. Уехать к чертовой матери из этой страны. И жить где-нибудь…
- На Канарах, да? На Майорке?.. В Шри Ланке?!.. Откуда ты знаешь Каната Ахметова? Кто он тебе? Говори быстро!
- Вот еще, - я вздернула плечами, - все бы тебе быстро…
И быстро, стремительно, будто молния сверкнула, Рита выхватила из-за пазухи, из-за низкого корсажа, из-за правой груди, короткий узкий острый нож.
Такие ножи прятали в волосы девушки в японских борделях, чтобы, при случае, дать отпор приставучему клиенту. Такие ножи носили в прическах персидские женщины, чтобы отбиться от врага. Все это рассказал мне тогда ночью Канат. Он много всего знал про ножи. Про древние восточные ножи. Если б он не стал художником, он бы, наверное, стал оружейным мастером.
- Ага, ножичек, - хрипло сказала я, - ножи-ножички, ну, поиграемся.
Все произошло мгновенно. Я не думала, что все так быстро произойдет. Что Рита отважится на такое. Она оказалась рядом со мной, очень близко, так, что я увидела все ее лицо - сухое, с тонким носом и раздувшимися ноздрями, накладные черные ресницы, огромные ночные глаза, впалые щеки, чуть приоткрытый рот, две маленьких коричневых родинки около подцвеченной сухими румянами скулы. И она взмахнула ножом, и я увидела беглый блеск стали и почувствовала резкую боль на шее, под челюстью, слева, и по шее вниз, к ключице, к плечу, по лопатке потекло что-то теплое, горячее, головокружительное. Кровь!
Рита схватила меня свободной рукой за руку. Я так опешила, что даже не вырывалась.
- Я сейчас позову Беловолка…
- Никого ты не позовешь. Беловолк плевать на тебя хотел. Если я тебя убью, я просто заплачу ему за тебя, и все. У меня денег хватит. - Бешеные черные глаза были вровень с моими. - Если ты не скажешь мне, сучка, как ты спелась с Ахметовым, я полосну тебя ножом по лицу. Прямо поперек лица. Изуродую. Кину Юрке за тебя десяток "лимонов". Он и утешится. А ты останешься уродиной навсегда. Навсегда, слышишь! Ты не умрешь! Ты просто никогда не сможешь без слез в зеркало смотреть! Ну!
Она крепче сжала пальцами мое запястье. Занесла нож.
- Я люблю его, - быстро сказала я.
И мне самой, несмотря на нож, занесенный надо мной, стало смешно. Ну не убьет же меня, в концов, эта стерва из-за того, что я люблю нищего художника Каната Ахметова.
Кровь текла, стекала широкой струей по шее, платье все пропиталось кровью, на черном не было видно, но влажная ткань уже прилипала к телу. Я начала дрожать. Рита поиграла ножом перед моими глазами.
- Любишь, говоришь. Забавно. - Она вздохнула. - Все люди или любят, или ненавидят друг друга. Третьего не дано.
Я смотрела на ее лицо, на нож.
- Ты дура, ты… ты ранила меня, пусти…
- До свадьбы заживет. - Она выпустила мою руку. - До твоей свадьбы с Ахметовым. Подобрала огрызок. Ты, такая блестящая актриса. Ты же уже сделала, можно сказать, Любину карьеру. Зачем тебе нужен этот подонок. Он, кроме горя, тебе ничего не принесет.
Я схватила с постели простыню, зубами и пальцами зло разодрала ее на куски, приложила к порезу. Простыня мгновенно пропиталась кровью. Вот сейчас я увидела, что кровь хлестала из меня вовсю.
- Ты перерезала мне артерию, дура. Вызывай "скорую". Я могу умереть. - Вот теперь я по-настоящему испугалась и задрожала, у меня зуб на зуб не попадал от дрожи. - Дай я вызову!
Я шагнула к сотовому, валявшемуся на столе. Рита схватила телефон и швырнула его за кровать, в гору плюшевых Любиных подушек.
- Я тебе вызову, дрянь! Сейчас твоя кровища уймется, если у тебя свертываемость хорошая, а не как у древней старухи. - Она подняла нож снова, приставила к моим глазам. Я, как застывшая на морозе, сотрясаемая мелкой противной дрожью, глядела на окровавленное лезвие. - Видишь нож? Знаешь меня? Теперь узнала. Я способна на многое, ты, дрянь. Если ты задумала сделать что-то нехорошее с Бахытом, со мной и… - она помедлила, - с Гришей, берегись. Я проберусь к тебе ночью в эту спальню. Я изрежу тебе твою красивую рожу в хлам. Шрам на шраме будет. Из больниц до седых волос не выберешься. Ты! Сучка молоденькая! Поняла?!
Вблизи, очень рядом с собой, я видела ее безумные глаза. Ее лицо - по вискам и щекам текли струйки пота, будто она не легко полоснула меня ножом по шее, а отработала смену на бойне. И мелко вьющиеся дегтярные волосы. И седые нити в них. Седые пряди. Понятно. Она чувствует необратимость времени, Рита Рейн. И она бешенствует. Она страдает. И ей хочется уничтожить вокруг тех, кто молод.
- Поняла. Я не сделаю вам всем ничего плохого.
Она опустила нож. Повернула лицо к окну. Вечерние весенние звезды глядели, крупные, светлые, в распахнутое окно. И я увидела на ее смуглой шее, под скулой, под челюстью, под отдутыми сквозняком темными волосами, белую полоску узкого шрама.
"Кто тебя?!" - чуть не вскрикнула я. Сдержалась. Так она тебе и скажет, Алка, дурочка. Я стояла, прижимая ком разодранной простыни к шее. У меня на языке вертелся только один-единственный вопрос, который я могла задать Рите Рейн.
И я задала его.
- Рита, - я, должно быть, очень идиотски выглядела с этой скомканной простыней, в этом платье, вся выпачканная кровью, с блуждающим взглядом, в облаке аромата пролитых французских духов, в неприбранной спальне. - Рита, скажи мне, это ты убила Любу? За что?!
Она наклонилась, взяла с кровати клочок простыни, сухо-насухо вытерла нож.
- Много будешь знать - скоро состаришься.
Она бросила на пол окровавленный комок бязи. Дала мне пощечину ярко вспыхнувшими ненавистью глазами. Повернулась. Подхватила с кресла плащ. Процокала каблучками к двери. Обернулась у притолоки.
- О, отличное у тебя зеркало, - сказала, поправляя растрепанные смоляные волосы. - Я его помню. Оно и при Любе стояло. Когда мы с ней тут кувыркались в постельке. Неужели я Любу не узнала бы, подставь мне хоть тысячу двойников. Не узнала бы ее тело. У нее была такая славная, милая родинка. Вот тут.
И она показала пальцем на то место на шее, куда убийца Любы, которого я не знала, которого хотела узнать, воткнул узкое тонкое шило.
Он продался ему с потрохами,
Он казнил себя тяжко потом.
В карты резался он с "петухами",
А его обзывали "козлом".
Тюремный фольклор
- Анечка, меня взяли, взяли к Лехе в "Гвоздь"! Я теперь пою у Лехи!
- Это что ж, значит, прости-прощай, вольная житуха?.. И теперь будешь пропадать на этих, как их, твоих… репетициях?.. - Анька шумно вздохнула, выдохнула в телефонную трубку. Она сидела с ногами на диване среди собственноручно вышитых подушечек, поедала сладкий иранский инжир, на кухне, как всегда, шкворчало в огромной сковороде мясо, - и тут позвонила Серебро. - Я-то думала, ты мне что-нибудь дельное скажешь, ну, такое ценное, что-нибудь про шмотки, про туфельки-одежку, а ты, мать, про свой вонючий рок. Сдался мне твой рок! - Анька, как волк, зевнула в трубку. - Рок-вуменша нашлась. Все это забавы юности, они у тебя, Инка, пройдут, как с белых яблонь дым. Хоть бы про мужиков мне лучше про каких рассказала. Как ты там, в Алкиной комнатушке?.. Ничего урожай снимаешь?.. Или омуль плохо идет?..
Акватинта зажевала инжирину. На другом конце провода Серебро расхохоталась от души.
- Омуль идет просто косяком, Анютка, отбою от мужиков нет! У меня ж теперь "Интурист" рядом! Но я не могу пахать так много, как раньше. Голос берегу. Да и… Леха может узнать…
- Леха! Подумаешь, цаца какая твой Леха! Звезда-а-а-а!..
- Да, звезда. Рок-звезда! - Серебро возмущенно хрюкнула в трубку. - И не смей о нем так! Это музыка будущего! А Алка… со своей попсой…
- Что мне с вами делать, с музыкантшами, развела я вокруг себя артисточек, - притворно-жалостно вздохнула Толстая Анька и бросила в рот еще одну инжирину. - Алка-то звонит тебе?.. Теперича она у нас аристократка. В своих двенадцати комнатах плутает… не найдет, где туалет…
- Не-а, не звонит. И тебе тоже не звонит?
- И мне. Зазналась!
- Да, выходит, что так. - Серебро шмыгнула носом. - Мы для нее теперь обыкновенные шлюхи. А я еще и рок-герл. Кстати, о роке. Зря ты так презираешь рок, Анька. Вон даже этот, как его, Алкин… ну, Любин… продюсер, Юрий Беловолк, и тот набирает для "Любиного Карнавала", который в конце марта будут уже отснимать, рокеров самых лучших. И наших, и импортных. Знаешь, кто будет петь с Алкой во втором отделении?.. "Ред Кардиганс"!.. Сами "Ред Кардиганс"!.. Ну, и наши ребята… "Аргентум", "Идея фикс"… все самые клевые… И америкашек подцепили, одну мулаточку сейчас туда, в "Карнавал", тащат, довольно ничего телка, Джессика Хьюстон… Я слышала ее. Мордочка ничего, но поет…
- Что, мать, ты лучше?..
Анька проглотила инжир и засмеялась.
- А ты еще сомневалась!.. Конечно!
У нее на шее шрам. Такой же, какой она заделала мне.
Я теперь такая же, как она.
Что бы это значило?!
А ничего. Ничего, кроме того, что тебя, Алка, пометили. Ты теперь меченая. Теперь тебя нехитро будет узнать.
Она сделала это нарочно, чтобы мы, все трое…
Да! Трое! Люба - она - и я…
Чтобы у нас у всех были разрезанные шеи. Рита дает мне знак. Она хочет мне сказать этой своей дурацкой выходкой: мы все меченые, мы все в связке. Ты подозреваешь меня, я подозреваю тебя. "Это ты убила Любу!" - "Нет, ты!" Две бабы-идиотки вступили в единоборство. Кто кого.
Она меня предупредила. Она предупредила меня, чтобы я не совалась в их игры. Чтобы я не разгадала, почему они охотятся за Тюльпаном. Почему они убили Любу.
Кто-то из них троих убил!
Я уже не сомневалась в этом.