Они фотографировали меня в этом занюханном подвале, среди ящиков и мешков и гор известковой пыли, с этими дурацкими цветами в руках, с перекошенным от страха, грязным лицом, - Любу Башкирцеву, без вуальки, без модной ретро-шляпки а ля двадцатые годы, без ее знаменитой белозубой улыбки, без толпы поклонников, осаждающих ее, как замок или крепость… Зачем? Чтобы у них были эти кадры, которые они потом продадут очень, очень дорого, за бешеные деньги, зарубежным масс-медиа, - нате, полюбуйтесь, это Люба Башкирцева перед смертью в подвале московского дома… Ах нет, это та подсадная утка, что так долго морочила всем голову и выдавала себя за Любу Башкирцеву, бандиты сделали несколько кадров, нам их удалось раздобыть… с большим трудом, просим прощенья, каждый снимок - десять тысяч баксов… "Бывшая проститутка Алла Сычева, с успехом заменявшая убитую ею Любу Башкирцеву на сцене, наконец-то попалась в руки правосудия"… А если эти люди подосланы… самим Горбушко?! Нет, невозможно, у папарацци пороху не хватит заказать им меня… Откуда ты знаешь про его порох? Может быть, ему, для его будущих паблисити, позарез нужен был именно такой снимок: я в подвале, вся в крови, зареванная, с цветами в руках. Такой бесценный снимок.
Я вскинула голову. Поднесла к лицу цветы. Понюхала их. Улыбнулась.
- Снимайте! Что ж вы не снимаете?! Слабо - такой кадр?!
И, как на сцене, - я так часто делала это на сцене, что у меня уже выработался автоматизм, движение было отработано, как дважды два, - я подхватила свободной рукой подол плаща вместе с юбкой черного короткого шелкового платья и потянула все тряпки вверх, вверх, обнажая ногу, задирая подолы все выше, выше, ничего, мужики, сейчас я дойду до черных шелковых трусиков с черными кружевами, я же шлюха, шлюхи любят черное белье, и я люблю, все никак не могу отвыкнуть, - и вы станете истекать слюной и соком. Я вас слишком хорошо знаю, мужики. Вы же животные. Вы же всегда хотите от нас только одного.
- Вперед! У тебя же аппарат - мыльница! Для дураков! Нажми кнопочку, дядя!
У Второго перекосилось лицо. Он размахнулся и швырнул в меня еще один нож.
- Я тебе покажу дурака…
Нож мелькнул в спертом воздухе подвала слишком быстро. Белая молния. Морозный блеск. Я закричала от боли. Нож вошел мне в плечо, впился как коготь. Так и торчал в плече. Я, плача и крича от боли, выронила тюльпаны на пол, схватилась рукой за нож, вытащила его, и кровь хлынула из раны фонтаном, обильно орошая мой плащ, чулки, туфли, грязные кирпичи фундамента вокруг меня.
- Сволочи, сволочи, сволочи!.. Лучше сразу застрелите… сразу…
У меня сильно закружилась голова. Хватаясь за стену, я стала оседать на пол. Все, кончена игра. Один - ноль в их пользу. А могли бы сыграть всухую. А могла бы я и выиграть. При другом раскладе обстоятельств.
- Говори, чья ты марионетка! Быстро говори!
Нет, они не люди Горбушко. Все же они люди Зубрика.
- Беловолка…
- Этого мы знаем. Этот - проработан. Кто-то другой стоит за тобой. Имя! Нам нужно имя!
Кукла, марионетка, фигурка из папье-маше, которую дергают за ниточки. Они все манипулируют тобой. Все?! А Канат?!
- Я вам ничего не скажу, дряни…
- Скажешь!
Я снова увидела перед собой черное дуло, уже лежа на холодном, ледяном, непрогретом после зимы подвальном кирпичном полу. Моя могила. Неприглядная, однако. Прощай, сибирская девочка Алка Сычева. И никто и никогда… не увидит больше твои рыжие волосы… не зароется в них лицом… Ты уже не успеешь смыть черную краску "Лондаколор" горячей водой с шампунем "Schauma"…
Я зажмурилась. Сжала зубы крепко, так, что они захрустели. О, как это было, оказывается, страшно. Что там?! Только чернота?! И - все?!
И я услышала шорох на лестнице. Далеко. И все ближе, ближе. Шорох, стук, уже шаги. Шаги! Сюда! Не может быть. Это мне снится. Это уже в меня выстрелили, и я уже на том свете.
Первый выматерился и убрал пистолет.
- Идем. Быстро.
Они тоже боялись. Им были не нужны наблюдатели. Или, как на Востоке, Подсматривающие - за любовным актом или за актом казни, смерти и погибели.
Они отступили во тьму, в сторону подвального коридора, противоположную лестнице. Может быть, они знали, что там, с той стороны, еще есть выход. Они же так умело загнали меня в мышеловку, заранее приготовленную. И теперь отступали. Кто-то помешал им. Кто?! О, благословенная старушка, помнящая еще, наверное, батюшку Императора, самодержца Российского Николая Второго Александровича, спускается, небось, в подвальчик за картошкой, за подгнившей, проросшей весенней картошечкой, а ведь до лета, до свежей - еще надо дотянуть…
Я, обливаясь кровью, приподнялась на локте.
Боже ты мой!
Передо мной, в пыльном дверном проеме, стояла девочка.
Маленькая девочка. Такая странная, диковинная. В белом платье-марлевке, и платье все обшито грязными кружевами; подол висит до полу, сзади марлевый рваный шлейф метет грязный кирпич. Волосы убраны под странный, кривой, самосшитый чепец; из-под чепца на лоб свисают тонкие косички, светленькие, такие же тоненькие, как у Джессики Хьюстон, только русые. Широкий кожаный пояс туго обнимает худую фигурку - Боже, какая малютка, будто фарфоровая, ненастоящая! А на поясе… на поясе…
На поясе у девочки, притороченная к нему обрывком рыболовной сети и грубыми посылочными веревками, висела, моталась дохлая курица, вся голая. Вся ощипанная - ни единого перышка. Ноги в пупырышках - будто для жарки, для вертела была заботливо приготовлена эта странная курица.
Мне показалось - я вижу видение. Господи! Я продрала глаза. Девочка стояла уже прямо перед мной, и я могла рассмотреть ее хорошенько. Черт знает что! Шея девчонки вся обкручена жемчугами, целыми связками жемчугов. Я насчитала шесть… семь, восемь жемчужных нитей. Поддельные?.. Или нет?.. Замурзанная мордашка, вот на щеке пятно сажи, вот на подбородке - капля варенья. Только что из-за чая?.. Бред какой-то…
И эта курица. Ощипанная голая курица, привязанная бечевами к девочиному животу. И это светлое, сияющее лицо, такое радостное, будто бы ей подарили ее мечту на день рожденья.
- Ты… кто?..
Мой голос осип, как при ангине.
- А ты кто? - Она сделала шаг ко мне. Коснулась пальчиком моих царапин на щеке и шее. Отдернула руку, будто обожглась. Внимательно рассмотрела окровавленный пальчик. - Я здесь живу. А вот ты как сюда попала?
- Я?.. - У меня перехватило горло. - Я… меня… сюда загнали. Бандиты. Они… ушли, не бойся. Их здесь больше нет. - Я застонала, пытаясь стянуть кровоточащую рану рукавом плаща. - Черт, помоги мне!.. У тебя есть какая-нибудь ветошь?.. перевязать…
- Ветошь? - Странная девочка оглянулась. Посмотрела на свое платье. - О! Гениально! Есть, конечно!
И я смотрела во все глаза, как она, наклонясь, ухватывается за подол своего платья, как трещит, рвется марля под ее маленькими цепкими ручонками, и вот она уже, скатав марлю в рулоны, снимает с меня плащ, и ахает над рукавом, пропитавшимся кровью, и освобождает мою руку, и бережно, ласково, очень умело, как медсестра со стажем - такая малютка! - бинтует ее, перевязывает грязной марлей, а мне все равно, грязная она или чистая, я уже ничему не удивляюсь, может быть, это я уже в Раю, я ведь осталась жива, осталась жива.
Жемчуга, накрученные на шею девочки, мотались перед самым моим носом. Гладкие бело-розовые жемчужины касались моих щек. Матовый блеск, игра розовых огней. Я не могла ошибиться, у меня уже был насмотренный глаз на драгоценности. Настоящие. Что за чудо!
Она заканчивала перевязку. От нее пахло свежим мясом, сырой курицей. И чуть-чуть - незабудками.
- Ты здесь живешь?..
- Да. На третьем этаже.
- Зачем ты сюда спустилась?..
- Так. Мне здесь нравится. А еще я хотела взять из кладовки фисгармонию.
- Что, что?..
- Фисгармонию. Такой маленький органчик. У меня бабушка играет на фисгармонии. Потом, когда дедушка умер, она велела ее оттащить сюда, в подвал. А я очень скучаю по музыке. И я упросила ее: можно, мы ее вернем?.. И ты научишь меня играть, и я буду играть тебе, и ты будешь плакать, вспоминая дедушку. Моя бабушка умеет входит в Интернет. Она носит парик, как королева. Она такая классная! - Девочка вздохнула. - Только все о дедушке плачет. Я боюсь, что она умрет ночью, когда все спят.
- Кто - все? - осторожно спросила я. Она закончила перевязывать меня и погладила мне перевязанную руку тихо и нежно, как паучок лапками. Вскинула на меня ярко-зеленые, как крыжовничины, прозрачные глаза. Я заметила, что на ее светленьком, как солнышко, личике щедро рассыпались конопушки, а косички, свисающие из-под чепца, отливают в рыжину. - У тебя мама и папа есть?
Она вздохнула. Помотала головой. Опустила голову. Я увидела, как толстеет ее нос, набухая внезапными слезами.
- Все, все, больше не спрашиваю, - поспешно сказала я и тоже погладила ее по плечу. - Спасибо, ты все сделала, как настоящий врач. Почему на тебе такой маскарадный наряд?
- Нипочему, - пожала девчонка плечами. - Просто бабушке так нравится. Моя бабушка - артистка. Правда, неудачница. Она немножко поиграла на сцене, очень давно, в двадцатые годы, когда жила в Одессе. Одесса - очень красивый город, очень! Бабушка меня туда возила. Меня там, правда, мальчишки задразнили: "Рыжая, рыжая, рыжая-бесстыжая!" Но я поколотила одного типа. А он потом в меня влюбился.
- Я в тебя тоже влюбилась, - сказала я серьезно. - Слушай, помоги мне выбраться отсюда. Сильно кружится голова.
Она подставила мне плечо. До чего она была великолепна!
- Ой, тетенька, а у вас тут кровь течет… и тут… - Она показала пальчиком на мое лицо, все перепачканное кровью. - О, здорово, и я вся перепачкалась!.. Бабушка заругается… Я помогу дотащить вас до выхода, а потом за фисгармонией спущусь. Я помню, где она в подвале стоит, мы сами с бабушкой ставили. Ой, а у вас глаза зеленые, как у меня!
Я так и не вынимала мягкие контактные линзы, заказанные мне Беловолком в "Оптике" на Крымском валу. Иной раз даже засыпала в них. Мне надоедало, недосуг было возиться с ними, окунать их на ночь в специальный раствор, потом утром снова нацеплять. Должно быть, для глаз это было вредно.
- Да, да, как у тебя… Ну давай, давай пойдем наверх… скорее…
И мы поплелись наверх.
Ступеньки. Ступеньки. Одна. Другая. Наверное, я потеряла много крови. И марля вся мгновенно пропиталась кровью. Моя сумочка висела у меня на плече. Девочка с курицей заботливо укутала меня в мой разодранный ножами, окровавленный плащ. Она смотрела на меня снизу вверх, как котенок, закидывая светящееся личико, и в ее крыжовничных глазах я читала сочувствие, ласку и любовь.
Любовь. Любовь, кровь и смерть. И деньги. Большие деньги. И все тайное, что когда-нибудь становится явным. И снова любовь. Неужели там, где любовь, смерть всегда рядом?
- Деточка, ты разорвала мне на бинты свое такое красивое платье… На денежку, купи себе новое… Бабушке скажи, она купит…
Я расстегнула сумочку, вытащила из кошелька зеленую купюру. Девочка засмеялась, и жемчуга у нее на шее зашуршали.
- Это поддельная денежка!.. Такие - в киосках продают… рубль стоит…
- Дурочка, возьми, настоящая…
Я затолкала ей сотню долларов за шиворот, она, ежась, захихикала. Последняя ступенька. Дверь. Все. Мы выбрались из подвала.
Ночная Москва, дыша теплой влагой, пахнула нам в лицо светом фонарей, шелестом ветвей, опушенных первыми клейкими листьями, живой тьмой синего неба. Небо было цвета лица Фрэнка, рокера, моего мальчика на бэк-вокале, на подтанцовках.
- А жемчуга у тебя - настоящие?.. - спросила я и коснулась пальцем розовой жемчужины у нее на тонкой шейке. - А курица голая тебе - зачем?..
Она снова звонко рассмеялась.
- Жарить! Как Робинзон Крузо, на вертеле! У нас с бабушкой есть камин… Буду жарить ее на огне, бабушку угощать…
- Тише, соседей перебудишь! Все давно уже спят… Ночь, я не знаю, сколько времени?.. Второй час, третий?..
- А никто никогда точно не знает, сколько на свете времени, - беспечно улыбаясь, трогая нежными пальчиками куриную ногу в пупырышках, тоненько сказала она.
* * *
Беловолк просто обалдел. Он рвал и метал. Он кричал: "Я узнаю, узнаю все равно, кто это сделал!" Алла морщилась, лежа в постели, перевязанная уже не грязной марлей - стерильными бинтами. "Не трудись узнавать, Юра. Они все равно нас всех замочат. Не наше это дело. У тебя хорошая крыша, я знаю, - она снова сморщилась от боли, - я догадываюсь, но все равно, Юра, если ты хочешь видеть меня живой - не надо! И если ты хочешь, чтобы я пела на "Любином Карнавале"… Я так поняла, ты перенес премьеру на апрель?" - "Да, на первое апреля. Люба изволит шутить! Ух, и пошутим мы! - Он яростно сжимал кулаки. - Я дурак, о, я круглый дурак! Теперь у тебя будет револьвер! Теперь я тебя без оружия из дому не выпущу! И вообще буду мотаться за тобой, как прихвостень! Как соглядатай! Как…" Он вдруг упал перед кроватью, где она лежала, вся перевязанная, с повязками и пластырями на лице и шее, на колени. "Как твой раб…"
Все, дожили. Алла смотрела, как тот, кто помыкал ею и понукал ее, прижимается лбом к ее руке, целует ее руку.
"Ты что, что ты, Юра… что с тобой?.. Не надо… мне неловко…"
Он поцеловал ее ладонь.
"Я все это время… нет, не буду говорить. Ты все равно никогда не поймешь мужчину. Ты баба и курица. Все бабы курицы. Даже самые умные. Тебе незачем знать о моих чувствах. Они только мои".
Он поднялся с колен, отряхнул брюки, посмотрел на нее с внезапной ненавистью, почти с отвращением. И, резко хлопнув дверью, вышел из спальни.
Алла закрыла глаза, вытянула руки на одеяле. Раненая рука тихо ныла. "Вот и я, как Люций, у постели которого я сидела в больнице. Теперь у меня тоже раненая рука, и будет шрам. И, когда я буду петь в открытых платьях, публика будет, любопытствуя, таращиться на мой шрам. Шрам придает женщине очарования, как говорила когда-то Акватинта. Неужели и этот, несгибаемый продюсер Беловолк, готов?.. Да, похоже. Мужчину и женщину нельзя поселять в одном доме. Ну не с сушеной же воблой Изабеллой ему спать, сама подумай, Алка". Она перевернулась на бок. Сунула руку под подушку. Вытащила истрепанный вконец VIP-журнал.
В который раз - в бессчетный - уперлась взглядом в яркую глянцевую фотографию.
Ну, еще раз, Алла. Давай еще раз. Пышноволосая Рита Рейн. Смеющийся Беловолк. Наивно улыбающийся, радостный Женя Лисовский. Показывающий зубы толстый Зубрик, а глаза - свинячьи, угрюмые. Блестящий, изящный Рене Милле. Хохочущий во все горло победительный Люций. Бахыт, бледный, сжавший губы, глядящий на Риту летящими навылет глазами.
И Люба. То есть ты, Алла. То есть, конечно, Люба. В смелом обольстительном декольте. С закинутым в счастливой улыбке лицом. Счастливая молодоженка. Известная певица, набирающая обороты славы. Загорелая на пляжах Лазурного Берега, Сицилии. Бросившая в фонтан Треви монетку - чтобы вернуться сюда. Прижавшаяся к мужу, обнимающему ее за плечо.
Люба Башкирцева, еще не знающая, что она умрет.
Что она умрет промозглой ноябрьской московской ночью от неизвестного оружия, в своей постели, у себя дома в Раменках, закидывая в подушках голову в последнем отчаянном хрипе.
Господи, это надо же мне было так надраться коньяка той ночью, что я спала как сурок и ничего не слышала. Не слышала, не видела убийцу. Вот уж впрямь - спала как убитая.
Я осталась жива. Я должна найти разгадку. Должна!
В твою память, Люба. Не из-за этого шантажиста-папарацци. Не по его приказу.
По приказу моей совести. Из любви к тебе.
Потому что сейчас я знаю, что и как ты делала для того, чтобы другие люди развлекались и отдыхали. Как ты пахала. Как ты выжимала из себя соки. Как ты вскакивала по утрам, кувыркалась на матах, потела на тренажерах, вставала к роялю, распевалась часами, как всюду таскала с собой ноты, клавиры, партитуры. Как выходила из себя, договариваясь с композиторами, с режиссерами, с осветителями, с кордебалетом, с мальчиками и девочками на бэк-вокале, с оркестрантами, с администраторами гостиниц, с журналистами, с немыслимой кучей народу вокруг тебя, который хотел от тебя лишь одного: чтобы ты была Любой Башкирцевой. Чтобы ты пела, а они бы причмокивали языком: м-м, вкусно! Сегодня Люба поет отменно! Какую стильную вещицу она придумала на этот раз! Ну-ка, чем она порадует нас завтра?! Не деградирует?! Не скурвится?!
Артист идет по канату. Он может сорваться в любое время. И публика будет лишь улюлюкать, свистеть, галдеть. Публика будет радоваться падению артиста. Ибо публика думает, что и тогда, когда артист разбивается насмерть, - он продолжает развлекать и потешать. На миру и смерть красна, так?.. Что будет с публикой, когда она узнает, что ее любимая артистка мертва, а их все это время развлекала и потешала - другая?!
Подсадная утка. Приманка. Манок.
Как там, в каморке Каната.
Алла застонала, уткнулась лицом в подушку. И не позвонить. Телефона у него нет. И никого не послать к нему. А она лежит тут, перевязанная, и ждет, когда рана хоть немного затянется. Звонил Игнат. Звонил Люций. Звонила бойкая Серебро. Звонил синий Фрэнк, беспокоился. Кто только не звонил. Как хорошо, что ее спасла эта странная девочка с курицей, золотой лучик в подвале. Если у нее теперь будет револьвер и она встретит на улице этих сволочей, нанятых Зубриком, она грохнет их сразу же, в упор. И милиция ее оправдает.
Беловолк сказал, что он ни в коем случае не будет отменять премьеру "Карнавала". Даже если у нее, у Аллы, будет аппендицит, свинка и холера вместе взятые. Чтобы никто посторонний с угрозой для ее жизни не проник в квартиру, Беловолк усилил охрану, нанял еще двух хорошо накачанных бодигардов.
Кто из них? Зубрик? Бахыт? Рита?
Все трое?
Да, судя по всему. Троица. Трио. Трио бандуристов. Слаженно работают.
Зачем им понадобилось убирать Лисовского? Из-за его алмазов?
Я не знаю алмазной подоплеки. Но это не исключено.
Зачем им понадобилось убивать Любу? Из-за Тюльпана?
Но ведь Тюльпана тогда не было у Любы.
Он был у кого-то другого.
У кого? Канат потерял его в том ресторанчике, еще в Америке, где обедал перед нелегальным отплытием в Россию.
У кого же, у кого, у кого?..