- Так вот, начали наши ребята лодку потихоньку разворачивать, на сто восемьдесят. Головы сразу светлые стали. Что-то японцы еще в темноте кричали, а ребята знай гребут. И что бы вы думали? Выбрались. Где-то через час услышали катер, по звуку мотора узнали - свой. Подобрали их, конечно. Но шуму было! А что ты хочешь, самовольно за границу смотались и обратно вернулись… Большинство испугом отделалось, но один начальничек с ними был, невысокого, правда, пошиба, - того с работы сняли, выговор с занесением вкатили… Но, по слухам, восстановился уже.
Из купе показалось растерянное лицо Бориса.
- Ребята… Это… Вроде того… Начинается!
- Что начинается?
- Ну эти… роды. Надо бы что-то сделать, а, ребята? - Борис походил сейчас на испуганного и беспомощного мальчишку. В коридоре уже столпились люди, но никто не знал, что предпринять.
- Ничего страшного, - сказал Арнаутов. - Раньше такие вещи вообще без врачей происходили. Природа все предусмотрела на тот случай, если врача не будет. Вы побудьте с ней, а я схожу узнать, может, среди пассажиров есть врач…
- Ей врач сказал, что через неделю, а то и через две…
- Ну, мил человек, мы здесь уже почти неделю торчим, и потом с нами случилось в некотором роде чрезвычайное происшествие.
Арнаутов постучал в дверь служебного купе.
- Видите ли… Она рожает… Таня то есть… - сказал он Оле.
- Да она что, с ума сошла?! - И Оля бросилась в купе.
Таня лежала, запрокинув голову. Лицо ее при желтом свете свечи казалось застывшим, и только руки скользили, скользили по животу.
- Ну что делать, что делать! - твердила Оля, выйдя в коридор. - И надо же - в моем вагоне! Нет чтобы этой Верке повезло. И все мне, все мне!
- Оля, ты успокойся. - Лина взяла девушку под локоть. - В нашем вагоне врачей нет, мы узнали. Надо пройти по составу, пусть проводники спросят у пассажиров. И через пять минут все будет ясно.
- Да, да… Конечно.
Оля протиснулась через забитый коридор, выбежала в тамбур. В наступившей тишине слышно было, как грохнула дверь. И все особенно четко, как бы внове, услышали настойчивый гул ветра.
- Ну, с кем спорить, что пацан родится? - спросил Афоня.
- А на что спорить, на штаны? - захохотал Виталий.
- Зачем на штаны… Как приезжаем, ведешь меня в ресторан и кормишь, пока я не скажу - хватит. Мяса хочется, жареного, с корочкой, чтобы на нем еще пузыри лопались… И лимоном его побрызгать. И на второе - тоже мясо. И тоже с корочкой и лимонным соком. Разрежешь, а от него - дух! И на третье - мясо…
- Заткнись! - свирепо сказал Иван. - Мне это мясо каждую ночь снится. Только я его в рот, а оно вроде нарисовано и из бумажки вырезано. А сегодня колбаса приснилась, толстая, мягкая… А потом смотрю - это глина раскрашенная. Хватил я эту колбасу об пол, она и рассыпалась на мелкие кусочки. Тут какие-то собаки набежали, стали подбирать…
- Собаки - это хорошо, - сказал Олег. - А хотите про медведя?
- А что там с медведем? - спросил Иван.
- А то с медведем, что убили его. Вы никогда не были на празднике зимы у нивхов? Ну-у, вы много потеряли. - Олег выпятил вперед сочную нижнюю губу. - Что до разных там плясок, гонок на оленях, собаках, художественной самодеятельности - все это вы знаете. Я сам ездил и на оленях, и на собаках - хлопотно. Было однажды, даже прирученного медведя в сани запрягли, и ничего, тащил.
- А что, потащит! - убежденно сказал Афоня.
- Так вот о медведе… Центр и гвоздь всего праздника - убиение медведя. Надо убить медведя. Он у них вроде священного зверя, и если убить его как надо, то целый год и рыба будет ловиться, и дети рождаться, и все остальное будет в ажуре. Но порешить медведя полагается не из винтовки или ружья, нет, это нужно сделать оружием предков - стрелой!
- А что, можно! Запросто!
- Легко сказать - стрелой, а пусть попробует нынешний нивх убить нынешнего медведя из лука! Во-первых, медведи стали большие и злые, а луки нивхи разучились делать. Ну с луками кое-как выкрутились. Написали в какое-то материковское "Динамо" и оттуда выслали им лук спортивный. И тут вторая загвоздка - будь ты хоть какой нивх, но ни председатель колхоза, ни участковый милиционер не позволят тебе рисковать собственной жизнью. И кто решится на медведя идти с луком?! Это же смешно… Да и нивх уже не тот. Образование у него, специальность, жизненные планы, если можно так сказать, технику безопасности он изучал. Решили - медведя надо растить самим, как говорится, в своем коллективе. Так и сделали - стали растить медведей в клетках. Малышами из берлог берут и каждую зиму по одному убивают во славу предков. И нивх цел, и обычай сыт. Правда, пока медведь вырастает, он ручным становится, по поселку чуть ли не свободно разгуливает, и нашему брату в общем-то жалко его убивать, но обычай суров.
- Так что праздник? - как-то настороженно спросил Иван.
- И вот наступает праздник. Железными цепями приковывают разнесчастного медведя за все четыре лапы к столбам, а самый сильный и отважный начинает из лука в него стрелы пулять. Но спортивная стрела только шкуру медведю пробивает, не больше. Что там начинается? Медведь ревет, большинство участников праздника сами не свои от радости, а храбрый воин знай стрелы пускает. Выпустит полный колчан, мальчишки стрелы подберут, из медведя повыдергают, а воин опять их в дело пускает. В общем, зрелище не для слабых.
- А медведь? - почему-то шепотом спросил Федор.
- Добивают его потом ножами. Шкура, конечно, подпорченной оказывается, но зато желчь в полной сохранности. Самому почетному гостю на празднике отдают шкуру и желчь.
- Зачем? - опять спросил Федор.
- Шкуру под ноги стелют, а желчь - лучшее средство от ревматизма, радикулита и еще чего-то, не помню уже. Несколько капель на полстакана коньяка - и будь здоров. Как рукой.
- Врешь! - с неожиданной злостью сказал Иван.
- Как это вру? - удивился Олег. - Ты насчет желчи не веришь?
- Про желчь - не знаю. А на празднике у нивхов я был. Хороший праздник. Веселый.
- И я говорю, что веселый, - Олег снисходительно улыбнулся.
- Хороший праздник, - повторил Иван. - Был я у них. И медведя они не убивают, давно уже не убивают. Дура, они же охотники, им совесть не позволит вот так с медведем. Он священный у них, ну вроде бы как корова в Индии. Напрасно ты так на них, не надо. Они хорошие ребята.
- Ну извини, друг, - Олег виновато развел руками.
- Кстати, о медведе. - Арнаутов почувствовал, что нужно как-то сгладить впечатление, оставшееся после рассказа Олега. - Был у нас начальник четвертого участка некий Фетисов. Пошел он однажды на рыбалку, забрался по речушке за пятую или десятую сопку, пристроился и начал ловить. Место глухое, рыба непуганая, и сидит Фетисов не нарадуется. Поймал рыбку и через себя, поймал еще одну - туда же. Речка там горная, быстрая, шумная, просидел он час, и уже ни шума, ни вообще ничего на свете не слышит. И вдруг чувствует - кто-то в спину ему дышит, горячо так дышит. Оборачивается Фетисов спокойно так, даже взгляд от поплавка не отрывая, а над ним - медведь. И росту в нем - как сарай, а лапы на живот свесил - рыбы ждет.
- Я бы тут же в воду! - воскликнул Афоня.
- А наш Фетисов заорал таким благим матом, что эхо, наверно, до сих пор по сопкам гуляет. И только он заорал, в горле у него что-то оборвалось. Ну а медведь посмотрел, посмотрел на него, как на дурака последнего, покачал так головой да и пошел вперевалочку. Что до начальника четвертого участка Фетисова, так он до сих пор и слова сказать не может, сипит и все. Как проклятье какое на него нашло. А начальник участка без голоса - сами понимаете… Ему, может, тот голос нужнее, чем певцу какому.
- А медведь?
- А надо вам сказать, что тот медведь с тех пор повадился к рыбакам пристраиваться. Как увидит человека с удочкой, сядет в сторонке и ждет. Близко уже, правда, не подходит. А если видит, что не замечают его, - ревет тихонько так, ветки ломает, камушки с горки пускает, здесь, мол, я. Ну, конечно, это уже не рыбалка…
В вагон вбежала радостная Оля. За ней торопливо шли две женщины.
- Чего столпились? Не собирайтесь - коридор должен быть свободным! - громко сказала одна из женщин, и всем сразу стало легче. Значит, нашелся человек, который все возьмет на себя. - Аптечка есть? - спросила она у проводницы.
- Есть вообще-то… ящичек… Я сейчас.
- Захватите несколько постельных комплектов. И растопите титан. Пусть ребята снегу принесут. Халаты хорошо бы достать. Спросите у буфетчицы. Может, у пассажиров есть карманные фонарики - несите сколько найдете. А впрочем, у вас должны быть служебные фонари.
Команды сыпались как из мешка.
- Это врач? - спросил Левашов у Оли.
- Врач, - кивнула Оля. - Зубной.
- А вторая?
- Ветеринар из совхоза.
Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводники выгребали из пыльных, рассохшихся аптечек флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках.
Лесорубы собирали на крыше вагона снег, набивали его в наволочки и сбрасывали в тамбур. Левашов с Линой засыпали снег в чайный титан. Денисов, пробравшись к паровозу, наскреб еще два ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты, за которой не один день бегала по аптекам Южного. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата.
А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался крик ребенка, вскоре об этом узнал весь состав.
У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты - он не поленился среди ночи выбраться на крышу вагона и запустил их одну за другой в черное гудящее небо. Маленькие яркие огоньки тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть.
Потом в вагон торжественно вошла буфетчица с весами. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки и взвесили ребенка. Вскоре все знали - девочка весит два девятьсот и звать ее будут Надя.
- Что-нибудь заметил? - спросил Левашов.
- Ничего интересного. Хотя вся эта суматоха с родами была ему очень на руку.
- Ни с чемоданом, ни с сумкой в коридоре никто не появлялся?
- Нет. Буфетчица прошла с весами, но в них ничего не спрячешь.
- А аптечные ящики? Он не мог ими воспользоваться?
- Они в купе у Оли. Их всего три - наш, из соседнего вагона и еще откуда-то… Из четвертого, что ли…
- А этот рыбак, который на крышу поднимался? - спросил Левашов. - У него ничего с собой не было?
- Я ему тамбур открывал. Душа парень.
- Что-то не видно этого поганца Кнышева… Профинструктора…
- В другой вагон выселился.
- А вещи? - спросил Левашов.
- Унес с собой. У него один большой чемодан. Денег там нет. Я помогал ему укладываться.
- Знаешь, что я подумал… Сейчас любой может выселиться в другой вагон и оставить свой чемодан в купе. В каждом столько набито народу, что никто не знает, где чьи вещи.
- Не исключено, но маловероятно. Рискованно.
- Ладно, Гена. Иди отдыхай, а я заступаю на дежурство. В случае чего я в пятом купе. Да, ты где это побриться опять успел?
- Ха! Было бы желание! - Пермяков был польщен. - Есть тут один обладатель механической бритвы… Но ты ему не понравишься.
- Добрый вечер, товарищ бригадир, - сказал Левашов, присев и удобно ссутулившись у столика.
- А! Здравствуйте! - Дроздов приподнялся с полки, опустил ноги в валенках на пол и застегнул пуговицы кителя.
- Что новенького?
- А ничего. Сидим и сидеть будем. Разгрузочная неделька получилась. Говорят, печеночникам полезно.
- Ротор не идет?
- Какой ротор… Откуда?
- А в поезде все нормально?
- Если наше положение можно назвать нормальным… - Дроздов хмурился, словно был чем-то недоволен. Наконец Левашов понял - бригадир был недоволен собой. Мятый китель, щетина на подбородке, скомканная постель - все это лишало его уверенности, как бы обезоруживало.
- И ничего чрезвычайного не произошло?
Дроздов пожал плечами.
- Никто не ушел с поезда?
- В такую погоду? Это нужно рехнуться.
- Ничего ни у кого не пропало?
- В смысле украли? Нет, жалоб не поступало. На холод жаловались, на тесноту после переселения, вопросы задают - когда поедем, когда продукты подбросят… Ведь, между нами говоря, в поезде… голод. Один товарищ вез домой три килограмма шоколадных конфет - вчера вечером мы их раздали детям. А одна старушка отдала трехлитровую банку красной икры, так что детей мы и завтра сможем как-то поддержать. А в общем-то - голод. Самый настоящий.
- Да… Нехорошо получилось. Федор Васильевич, я хотел вас предупредить. Если кто о проверке документов спросит - ответьте, что так и должно быть. Мол, порядок такой. А может быть, запомните, кто спрашивал… - Левашов исподлобья глянул на бригадира.
- Вы спрашивали не пропало ли у кого что… Я вот вспомнил… У проводницы из седьмого вагона пропал ключ.
- У Оли? Какой ключ? От каких дверей?
- От всех дверей. От туалетных, от купе, от тамбуров. Все двери можно открыть этим ключом и пройти состав из конца в конец.
- А она не потеряла его?
- Нет. Он был у нее на кольце вместе с другими ключами. Так вот, другие на месте, а этого нет.
- Ну спасибо. Спокойной ночи.
А снаружи, заглушая снежные разряды, гудел тайфун. На сотни километров вокруг не было иных звуков, кроме надсадного глухого воя. Казалось, над головой с грохотом проносится бесконечный железнодорожный состав. Иногда, не выдержав напора ветра, с мерзлым треском валилось дерево или выворачивались доски из крыш. На пятые сутки скрылись под снегом реки и дороги, исчезли мелкие поселки, станции, будки стрелочников.
Во время такого снежного шабаша тебя вдруг охватывает острая тоска по самой обыкновенной пыли. Невольно представляешь, как идешь плохонькой проселочной дорогой, как тебя обгоняет дребезжащий грузовик, поднимая клубы пыли. Ты ничего не видишь в этой пыли, она скрипит на зубах, оседает на волосы - и тебя захлестывает счастье. Наступает момент, когда снег становится невыносимым. Слишком уж он вездесущ, слишком многое в его власти. Но когда кончается буран, и ты видишь, как бульдозеры расширяют дороги, как постепенно из снега показываются верхушки деревьев, заборы, ты чувствуешь радость победы. В небе торжествующе ревут мощные лайнеры, уходят на таежные дороги грузовики, легко и празднично скользят по сверкающим сопкам разноцветные лыжники, и солнце отражается в каждом склоне, повороте дороги. Острую до слез радость вызывают мудрый рокот бульдозера, рейсовый автобус, самолет, тяжело оседающий при посадке, свежий номер газеты, открытые магазины, озабоченные крики паровозов на вокзале.
У каждого складывается свой образ острова, свое представление о нем. Конечно, можно найти таких, кто, вернувшись оттуда, говорит только о крабах, кетовых балыках, красной икре и прочих подробностях местной кухни. Для других остров - это порт, море, корабли на рейде, и все их самые милые воспоминания связаны именно с этими вещами. А для третьих - это тайга, еще для кого-то - побережье, пустынное и таинственное побережье, стекающие с сопок речушки, уходящие куда-то в глубь острова влажные и сумрачные распадки. Встречаются люди, готовые весь остров назвать Медвежьей охотой, или Зимней рыбалкой, или Сбором грибов и ягод, потому что в таком количестве и таких размеров грибы и ягоды встречаются только здесь.
Но всех объединяет тайфун. Для всех это событие, это происшествие, приключение не только в географическом или погодном смысле слова. Тайфун - это нечто личное, что врывается в тебя и будоражит, как встреча с чем-то действительно значительным в жизни.
Левашов проснулся неожиданно, как от толчка. Гулко и тяжело стучало сердце. Посмотрев на часы, он убедился, что спал недолго - минут десять. И успокоился. Некоторое время лежал прислушиваясь. Вагон спал. Только из соседнего купе доносились негромкие голоса, говорили неторопливо, с длинными паузами. Но вот послышались… В коридоре? Да, в коридоре. Крадущиеся, почти неслышные шаги. Левашов напрасно всматривался в заранее оставленную щель - он ничего не увидел. Но шаги уже удалялись.
Хлопнула дверь тамбура. Куда же он? Ведь дальше идут пустые вагоны… Может, кто-то решил покурить? Но зачем тогда красться?
Левашов осторожно отодвинул дверь. Тишина. Только мощные всхрапы за тонкой перегородкой. Ковровая дорожка на полу глушила шаги, и Левашов прошел в конец коридора. Дверь открыта. Так вот почему у Оли пропал ключ… В пустом вагоне послышался неясный звук - кто-то шел обратно. В левой руке Левашов держал фонарь, в правой - пистолет. Он снял предохранитель и вжался в темный угол тамбура. Вот кто-то вошел, постоял прислушиваясь, потом быстро закрыл дверь на ключ и проскользнул в вагон.
И только тогда Левашов перевел дух. И тут же снова остановил дыхание, прислушиваясь к почти бесшумным шагам в коридоре. Шаг, еще шаг, третий, четвертый… Остановка… Еще два шага. И осторожное нажатие на ручку двери. Потом дверь поползла в сторону, заскрипела - и металлический щелчок. Дверь закрылась.
Виталий долго ворочался, кряхтел и чувствовал себя некрасивым. В голову лезли мысли о том, какое он слабое и никудышное существо, и что должность у него, в общем-то, никудышная, и что скорее всего он неудачник и никогда не будет жить так, как ему хочется. Только ощущая превосходство - должностное, физическое, какое угодно, - Виталий мог радоваться жизни. Он отлично чувствовал себя с людьми, которые ниже его, старше по возрасту. Виталий заметно оживлялся в обществе лысых, толстых, людей менее его образованных или хуже, чем он, одетых.
С начальством Виталий вел себя скромно и почтительно. И не потому, что боялся или хотел получить какую-то выгоду, нет. Просто он был уверен, что с начальством так и нужно вести себя, нужно оказывать мелкие услуги, забегать вперед, чтобы открыть дверь, предупредительно улыбаться при встрече, угощать, если подворачивается случай. Это, считал он, просто хороший тон. С людьми, от которых хоть в чем-то зависела его судьба, он чувствовал себя робко и неуверенно, терялся, не знал, что сказать, как повернуться, собственные мысли казались ему не просто неуместными, а постыдно бездарными, о которых даже заикнуться было бы глупо.
От невеселого раздумья его отвлекла фраза, которую произнес Арнаутов. И только тогда Виталий осознал, что в купе уже давно идет разговор между стариком и высоким парнем из соседнего купе.
- Я уже расплатился за все подлости, которые совершу! - резко сказал Арнаутов. - Я расплатился за них своим одиночеством, десятилетиями, из которых не могу вспомнить ни одного дня!
- Слушай, батя, а за прошлые подлости ты тоже расплатился? - спросил Виталий, перегнувшись с полки.
- Да! Я сначала плачу, а потом уже поступаю как мне вздумается!
- А разве поступать как вздумается - это поступать подло? - негромко спросил Левашов, глянув на старика исподлобья.