– Что-то ты, дед, технику безопасности совсем не соблюдаешь. Надо тысячу раз проверить, кто пришел, убедиться, что появился гость званый, а не незваный, и уж потом открывать, а ты с бухты-барахты, сразу – бац! Как пьяный русский мужик – вся душа нараспашку… Так, дед, не годится, – назидательно и одновременно удрученно произнес Шахбазов. Голос у него, словно бы не выдержав напряжения, сорвался на писк.
– А-а! – махнул рукой Арнаутов. – Кому я, такой старый, нужен? Да потом я же знаю: в одиннадцать ноль-ноль будешь ты, и больше никто. А ты, если что, любому зверю горло перекусишь.
– Все равно, дед, береженого Бог бережет.
Старик Арнаутов провел гостя на кухню, спросил:
– Может, выпьешь?
Шахбазов отказался. Тогда Арнаутов достал из газеты, лежавшей на столе, две фотокарточки, которые рано утром ему передала Ольга Николаевна, придвинул к гостю. Тот глянул на снимки мельком:
– Что, напортачили ребята? Жуликами оказались?
– Хуже. Засыпались.
– Та-ак, – озабоченно протянул Шахбазов, – действительно, лучше бы жуликами оказались. – Он вгляделся в снимки внимательнее. – Значит, кукуют голубки в данный момент в капэзэ?
– В СИЗО. Завтра в шестнадцать ноль-ноль их повезут в Бутырку. Они еще не раскололись, – подчеркнул он, – а в Бутырке расколются, там спецы по этой части – крупные. Если не мытьем возьмут, так катаньем. А нам не надо, чтобы эти хлопчики раскололись, – Арнаутов постучал ногтем по одной из фотографий. – Выдать они могут очень многих. В том числе и меня. А это, Армен, сам понимаешь, чем пахнет.
Шахбазов молча наклонил голову. На фотоснимках были изображены два паренька, оба молодые, лет по двадцать. Один – фасонистый, с модной стрижкой и надменным взглядом светлых, широко расставленных глаз, другой попроще, скуластый, похожий на упрямого татарчонка, с плотно сжатым ртом и небольшим костистым подбородком.
– Если вместе с ними я уберу и ментов-перевозчиков, нареканий с твоей стороны не будет?
– Думаю, нарекания будут. Сам понимаешь – не от меня.
– Конечно, я постараюсь, чтобы менты уцелели, но жизнь – штука такая… – Шахбазов рассмеялся, развел руки в стороны, – в ней всякое бывает…
– Перевозить будут, думаю, даже не в "воронке", а в обычном "уазике". Кое-кто из наших друзей, работающих в милиции… – Арнаутов деликатно покашлял в кулак, потом не выдержал и рассмеялся, – в общем, друзья наши постараются, чтобы "воронок" со стальными решетками не пришел в отделение. А раз "воронок" не придет, то лохов этих будут перевозить своими силами. Ах, лохи, лохи… – Старик взглянул на фотоснимки, качнул головой. – Что же вы наделали, лохи? – лицо Арнаутова расстроенно размякло, уголки губ сползли вниз.
– Не ной, дед! Лучше заказывай два венка, – Шахбазов подхватил фотоснимки со стола и сунул в карман. – Теперь – по существу! Где находится отделение, каким маршрутом пойдет машина, сколько времени отведено на перевозку, сколько человек будет в сопровождении, какое оружие у конвоиров…
– Это все есть, Армен, – старик Арнаутов засуетился, сунул руку в один карман своего шелкового костюма, потом в другой, – я ведь как теперь живу… на память свою не надеюсь, все записываю…
– Как-нибудь накроют тебя, дед, с этими записочками… Будешь тогда знать, – Шахбазов недобро усмехнулся.
– А не писать не могу, Армен, память не та, – пожаловался Арнаутов.
– Менты накроют, выгребут из кармана записочки – беды не оберешься.
– А я, как партизан в Великую Отечественную, записочки мигом съем и буду молчать. Словно Зоя Космодемьянская. – Старик вытащил из кармана клочок цветной бумаги, на котором было начертано что-то непонятное, сунул бумажку под нос Шахбазову. – На, посмотри! Какой мент что тут разберет?
Тот вгляделся, качнул головой:
– Действительно…
– Ребус! – хвастливо произнес Арнаутов, поднес бумажку к глазам и четко, не запнувшись ни на миг, продиктовал гостю адрес "предварилки", где находились пленники, маршрут движения машины, фамилию и звание конвоира, оружие, которое тот будет иметь при себе, фамилию и звание водителя.
– Насчет того, "сломался" "воронок" или нет, скажу тебе вечером, как только сам получу подтверждение. На связь выходим в восемнадцать ноль-ноль.
– Добро, – Шахбазов поднялся с мягкой, обитой малиновой кожей табуретки. – Будь здоров, дед, регулярно пей чай с малиной и не кашляй.
– Постараюсь, – старик Арнаутов хлопнул себя ладонью по груди и добавил грустным тоном: – Старость – не радость.
– А вы, я смотрю, от Европ всяких здесь нисколько не отстаете, – старший Рогожин оглянулся на большой серебристый "мерседес" шестисотой модели, вальяжно выкатившийся из небольшой, густо обсаженной деревьями улочки на круглую уютную площадь, – вона, и "мерседесы" с толстыми задами есть, и "сникерсы" с "баунти"…
– Все, как положено, все есть, – подтвердил Леонтий, – и все ворованное. У всех "мерседесов", как правило, разбит компьютер, чтобы нельзя было узнать исходные данные машины, поэтому у Интерпола нет никаких шансов что-либо найти, а "баунти" напоминает шоколад с просроченной датой хранения: крепкий, как камень, и сладкий. Все ломают себе зубы, но едят. Плюются и трескают…
– Видал я, как воруют иномарки в той же Бельгии. Очень, замечу, остроумно. Такое способны придумать только русские.
– Ну!
– Сговариваются с хозяином какой-нибудь машины, дают ему триста баксов, забирают от машины ключи и уезжают в восточном направлении. Дело обычно происходит в конце недели – скажем, в пятницу. А в воскресенье вечером хозяин заявляет о пропаже в полицию. Я, мол, на уик-энд в Англию улетел, в Ла-Манше купаться, а в это время у меня в Брюсселе угнали любимый кар. Полиция, естественно, становится на уши, ищет "любимый" кар в Бельгии, а он в это время уже пересекает границу Белоруссии и России. Выгода у всех: хозяин получает целиком страховку за старую машину и покупает себе новый "любимый кар", плюс еще имеет триста долларов навара от угонщика, а угонщик имеет машину, которая ему также принесет навар. Довольны все. Кроме полиции и страховой компании.
– Нет слов – душат колики в желудке, – Леонтий захохотал, потом оборвал смех и с досадой крякнул. – Похоже, в тамошней полиции нет таких умельцев, как у нас. У нас живо бы нашли способ – он бы не только все рассказал и отказался от страховки, он бы от собственных детей отказался. Не говоря уже о теще с тестем и жене.
– Полиции, в конце концов, тоже на все чихать, Ленчик, – ей деньги не платить. Платит страховая компания.
– Значит, тогда кипятильники должны быть в страховой компании… – Леонтий вдруг споткнулся, словно бы с потоком воздуха в горло ему влетела муха, на секунду остановился, но в тот же миг пришел в себя и торопливо двинулся дальше. – Какая удача, Мишель, ах, какая удача, – обрадованно простонал он.
– Какая?
– Сейчас я тебя познакомлю с лучшей девушкой нашего города. Это та самая диспетчерша, о которой я тебе говорил.
Навстречу им по узкой асфальтовой дорожке шла девушка. Среднего роста, быстрая на ногу, с сочными темными глазами горячей южанки, какие в прохладной Белоруссии тоже водятся – немного, но водятся.
Заметив Леонтия, девушка улыбнулась ему издали. Улыбка у нее была славная, какая-то непосредственная. Леонтий выпятил грудь, приподнял в приветствии руку. А старший Рогожкин неожиданно почувствовал, что на него накатывает теплая волна, будто в море, еще минута – и будешь барахтаться в этой волне, словно неопытный, испуганный пловец.
С Рогожкиным уже было такое. Лет десять назад. Влюбился он тогда, что называется, по уши и целых полгода находился в состоянии, схожим с обмороком.
Любовь та окончилась ничем, а он еще с полгода страдал, маялся, приводил в порядок потрепанные чувства.
Верно говорят: все проходит… Прошло и это. Но память о той, ни на что ни похожей боли осталась, и Михаил боялся ее.
А тут про все враз забыл. И про уроки прошлого, и про память, и про саму боль, словно бы ничего никогда и не было.
– Настюха, это мой брательник, – вскричал младший Рогожкин, – познакомься, пожалуйста!
Девушка взглянула на Михаила. У него сладко заныло внутри, он потупился, будто смущенный школяр, а девушка, вроде бы не замечая этого смущения, уже тянула к нему точеную, узкую, как у пианистки, ладонь с длинными пальцами:
– Настя!
Старший Рогожкин в ответ пробурчал что-то невнятное, устыдился своего бурчания и покраснел.
– Имей в виду, брательник, Настюха – наша общая любимица. Девушка она незамужняя, гордая, парни со всего города бегают за ней, да ничего у них не получается. Настюшка наша – девушка неприступная.
– Ну и характеристику вы мне дали, Леонтий Петрович, – продолжая улыбаться, Настя укоризненно качнула головой. – С такой характеристикой одна только дорога – в монастырь, в одинокую каменную келью.
– Моего брательника зовут Мишелем.
"Вот так все и начинается", – мелькнуло в голове у старшего Рогожкина, щеки его зарделись, он неуклюже затоптался на месте – враз почувствовал собственное тяжелое тело, гудящие от работы красные руки, которые не знал, куда деть. Настя это заметила, покосилась на Рогожкина с прежней обезоруживающей улыбкой. Леонтий говорил что-то еще, размахивал руками, а Михаил не слышал, что он говорил: голос брата сделался далеким, невнятным. Рогожкин, не отрываясь, смотрел на Настю.
А она смотрела на него. И улыбалась, словно бы встретила человека, которого знает давным-давно.
Через минуту они разошлись. Настя двинулась к серым пятиэтажкам, прикрытым рослыми темными тополями, а братья Рогожкины – в город. Но состояние оглушения, в которое неожиданно попал старший Рогожкин – будто в пропасть улетел, – не проходило.
Он несколько раз оглянулся Насте вслед и один раз поймал ответный взгляд – Настя тоже оглянулась.
– Ну как? – спросил у брата Леонтий.
– Прекрасная девушка!
– Сказать "прекрасная" – значит ничего не сказать. Великолепная, единственная, умнейшая, красивейшая, благороднейшая… Я же говорил тебе, что у нас, в Лиозно, обитают выдающиеся кадры!
Леонтию хотелось, очень хотелось, чтобы брат осел в этом городе, полюбил его, и тогда бы они ходили друг к другу в гости, собирались на праздники, вместе наряжали елку и отмечали Рождество. И он верил – так оно будет.
Капитанская форма сидела на Каукалове ладно. В ней он ощущал себя другим человеком – более взрослым, что ли, более уверенным.
– Ты представляешь, Илюшк, что будет, если мы в этой форме домой заявимся? Все старушки во дворе разом сдохнут.
– Ага, и разом, как птички, попрыгают в гробы.
– Кстати, о птичках, – подхватил Каукалов, у него было сегодня хорошее настроение, – что-то давно мы не брали в руки шашек и не ходили по бабам.
– Мы вообще никогда не ходили с тобой по бабам, Жека… Я имею в виду – вместе не ходили. Мы с тобой всю жизнь это совершали раздельно.
– Всякие ошибки тем и хороши, что их можно исправить, – сказал Каукалов, глянул в зеркальце заднего вида, молодецки расправил плечи.
Подходящую фуру – одинокую, тяжело груженную, медленно ползущую по Минскому шоссе, они приглядели через полтора часа. Водитель фуры устал – это было заметно по его бледному, с впалыми щеками лицу, по сосредоточенно сощуренным глазам, по тому, как руки у него лежали на руле. Ведь крутить огромную баранку машины, весом и объемом больше железнодорожного вагона (или что-то около того, Каукалов не знал точно, сколько добра входит в железнодорожный вагон) – штука тяжелая. КамАЗ был старый, с выцветшим полотнищем, накинутым на кузов; к машине была прицеплена дополнительная платформа – длинная тележка на автомобильном ходу, так же плотно накрытая брезентом. Что находилось в кузове – не понять. Сменщика у водителя не было – он управлял машиной один.
– Приготовься! – скомандовал Каукалов напарнику. Аронов испуганно, напряженно глянул на него – он все никак не мог избавиться от страха перед делом, которое делал, этот страх сидел в нем, не истаивал до конца, и это в очередной раз вызвало в Каукалове ощущение досады. Он поморщился и скомандовал вторично: – Приготовься!
Конечно, лучше, если бы у него был другой партнер, более смелый, более оборотистый и более опытный, но другого партнера не было, да и в бою, когда он уже сел на хвост этому усталому шоферюге, напарников не меняют.
Одинокий КамАЗ вел водитель по фамилии Левченко. Нынешний рейс оказался одним из самых сложных в его жизни. Во-первых, по дороге случился приступ аппендицита у его напарника, старого бровастого матершинника Ивана Михайловича Егорова. Егорова пришлось оставить в больнице в Литве, что уже само по себе ЧП. Даже не в финансовом плане. Хотя и в этом – тоже: в Париже это обошлось бы вдвое дешевле, чем в Литве. Дело в другом: бывшие советские республики – "СНГ на палочке", как выражался бровастый напарник, – совсем уж потеряли всякий стыд, цены за обслуживание берут, как в лучших госпиталях Запада, а лечат, как в старых больницах районного подчинения…
Дальше Левченко пришлось ехать одному. Колонна, с которой он шел в Москву, ждать его не стала – как известно, семеро одного не ждут.
В маленьком городке, на границе Смоленской области и Белоруссии, он остановился, чтобы немного перекусить, размять мышцы и отдохнуть хотя бы часика два. Он распаковал сумку с едой, прямо в кабине открыл термос, расставил несколько разовых тарелок, нарезал колбасы и хлеба, достал несколько картофелин, пару свежих огурцов, располовинил их, посолил и только собрался "с чувством, с толком, с расстановкой" отобедать, как рядом, окутавшись дымом и пылью, тормознула колонна из пяти фур.
Из головной машины высунулся бородатый, черноглазый, похожий на цыгана водитель в красной рубахе и черной жилетке:
– Эй, мужик, ты что, по этой трассе в первый раз, что ли, идешь?
– В первый, раньше по объездной ветке ходил.
– Сматывай, мужик, скорее отсюда удочки! В этом городе нельзя останавливаться даже на пять минут: подъедут, окружат с автоматами, разгрузят твою фуру – дальше покатишь пустой.
– А милиция?
– Милиция это и сделает. Удирай отсюда быстрее, мужик! – Цыган рукой подал сигнал колонне и надавил на педаль газа. Мотор его машины трубно взревел. Из короткого, черного патрубка, торчавшего над крышей на манер пулеметного ствола, выбилась тугая кудрявая струя странного светящегося цвета. Видно, цыган заливал в бак особый, усиленный, со сверхвысокими октановыми кольцами бензин, – и колонна покатила дальше.
Левченко глянул в одну сторону, потом в другую – никого вроде бы нет. На всякий случай завел мотор, но решил, что собирать еду с картонных тарелок – дело последнее, он все-таки прикончит то, что выложил, – едва сунул в рот кусок колбасы, как около машины неожиданно нарисовалось человек десять широкоплечих, с бритыми красными затылками амбалов доармейского возраста. То, что они еще очень юные, было видно по их прыщавым широким подбородкам. Старший из налетчиков выразительно помял пальцами воздух:
– Плати, козел!
– За что? – Левченко с похолодевшим сердцем высунулся из кабины: цыган все-таки был прав – это место надо было покинуть, да как можно быстрее.
– За то, что стоишь на нашем асфальте. За то, что дышишь нашим кислородом. И колбасу небось нашу жрешь…
Кусок так и застрял у Левченко в глотке. Хорошо, мотор был заведен, – с места дал газ, машина оглушительно взвыла, дернулась, в кузове что-то загромыхало – видно, попадали плохо закрепленные ящики, тарелки с колбасой и картошкой поплыли по кабине, и через несколько минут он оказался уже за пределами городка.
Около поста ГАИ Левченко притормозил, дрожащей рукой стер со лба противный горячий пот и сказал подошедшему сержанту, по диагонали перепоясанному белой портупеей:
– Там у вас, в городке, – бандиты!
– Да ну! – спокойно произнес сержант. – Предъяви-ка, друг, документы!
Левченко предъявил. Обошлась ему эта остановка в кругленькую сумму.
– Чтоб зря не клепал на жителей нашего славного города, – объяснил сержант на прощание.
Пришлось Левченко, одолевая усталость, головную боль, сонную одурь, подступавшую так плотно, что от нее становилось тошно, желудок выворачивался наизнанку, гнать и гнать вперед до самой границы с Московской областью – только в Московской области, недалеко от вожделенной каменной столицы, он мог почувствовать себя в безопасности… Так полагал водитель первого класса, профессионал с немалым стажем Владимир Левченко. И уж, во всяком случае, считал он, московская милиция – не чета всем остальным.
На территории Московской области Левченко расслабился, повел машину уже не спеша – он отдыхал от чудовищного напряжения, в котором находился последние сутки, и радовался тому, что все осталось позади.
Слева от него промелькнула юркая милицейская машина, проехала метров сто – сто пятьдесят вперед, – на ходу расстояние засекать трудно, – прижалась к обочине. Из машины вышел высокий большеглазый капитан с крупным костлявым подбородком – такие же подбородки были у юных гангстеров в городке, где Левченко чуть было не ограбили, – неспешно вытащил из кабины свою полосатую колотушку, поднял ее.
– Тьфу! – выругался Левченко.
Чувствовал он себя спокойно: московская милиция – это московская милиция. Такие номера, которые проходят у толстозадого щекастого сержанта, обобравшего его, здесь просто исключены. Левченко вздохнул и нажал на педаль тормоза.
Остановившись, высунул голову из кабины – спрыгивать на землю не хотелось, крестец от напряжения ломило, позвоночник вообще стал чужим, совершенно не ощущался, руки и ноги от напряжения онемели. Рослый капитан медленно, постукивая себя жезлом по ноге, подошел к фуре. Форма сидела на нем ладно, ремень под тяжестью пистолета в новенькой кобуре чуть съехал набок, большие внимательные глаза были насмешливы и одновременно угрюмы.
Левченко вздохнул: э-эх, совсем немного не хватило ему до поворота на подмосковный город Одинцово, километров двадцать пять всего… В Одинцово расположен большой таможенный пост, имеется охраняемая стоянка для таких длинномеров, как его машина с прицепной фурой-тележкой, есть склады, говорят, есть даже столовая и "места отдыха" – Левченко останавливался в таможенных терминалах всего два раза и многого еще не знал, а вот сейчас решил узнать. Но это потом, а пока надо выяснять отношения с этим приставучим, судя по цепким глазам, инспектором. Левченко снова вздохнул: чуть-чуть не хватило… Не дотянул.
Посмотрел в боковое зеркальце на капитана – тот осматривал фуру сзади. Потыкал пальцем в брезент, словно бы проверяя его на прочность, и, когда Левченко вновь высунулся из кабины, поманил его к себе пальцем.
"Жест-то уж больно не милицейский", – неожиданно отметил Левченко и, с трудом совладав с собственным телом, с отяжелевшими ногами, выпрыгнул из кабины на асфальт. Его пронзила электрическая боль, он даже невольно присел.
Когда Левченко приблизился, капитан приложил руку к козырьку фуражки, назвался:
– Старший инспектор четвертого дивизиона дорожно-патрульной службы капитан Ка… – четко он выговорил только первые две буквы своей фамилии, остальное смял, но Левченко ни на усеченную фамилию, ни на звание не обратил внимания – его вновь пронзила боль. Он поморщился. – Откуда едем? – спросил капитан.
– Из Калининграда. Но груз – из Германии.
– Наркотики есть?