– А как? – спокойное лицо Каукалова неожиданно закаменело: вопрос был неприятным.
– Мало ли как! Всякое бывает. Веревка вдруг оказалась гнилой.
– Исключено. Да и сдох он уже. Вороны ему, наверное, глаза сейчас выклевывают, до мозга добираются.
Арнаутов поморщился: боль остро саданула ему в голову – казалось, что она сейчас выломает ему не только челюсть, но и вынесет виски, взорвет затылок, – не удержавшись, застонал.
– Вы зверобойчику выпейте, – посоветовал Каукалов. – Оттягивает. В армии мы зубную боль всегда лечили зверобоем. Очень эффективное средство.
– Зверобой, мята, водка в дупло, мед на зуб, табак под губу – все это бабушкины методы, – поморщился старик. – Это не методы, а полуметоды. Эффективным же может быть только одно – клещи. Крэк – и нету!
– Это боязно! – Каукалов не выдержал, поежился.
– А если съездить туда, – Арнаутов ткнул пальцем себе за спину, – и посмотреть, сожрали вороны того водилу или нет, а?
– Очень бы этого не хотелось, – сухо проговорил Каукалов: ему действительно не хотелось видеть водителя, которого он мог прикончить, но не прикончил, а сам, своими руками привязал к дереву, считая, что все остальное за него доделает природа.
– А вдруг он отвязался и ушел?
– Исключено, – Каукалов усмехнулся, – у меня не отвязываются.
– А вдруг?
– Повторяю, исключено.
– Мне это надо знать точно! – Арнаутов произнес это сухо, недоброжелательно.
Старший Рогожкин встретил Настю на следующий день. Она шла по улице сосредоточенная, опустив глаза, видимо, о чем-то задумалась. Неожиданно уткнулась в человека, возникшего перед ней, сделала шаг влево, чтобы обойти досадное препятствие.
Человек тоже сделал шаг влево. Тогда Настя сделала шаг вправо. Человек тоже сделал шаг вправо.
Настя подняла гневные глаза, и лицо ее расслабилось.
– Вы?
– Я!
– А я уж думала, что у нас в городе появились злостные хулиганы, рэкетиры-похитители: пытаюсь обойти и никак не могу.
– Это в Питере, да в Москве они шага сделать не дают, а в Лиозно их, похоже, нет. Не дошла еще мода.
– Это вам только кажется, что нет, а на самом деле есть. Как и во всяком другом городе.
Разговор неожиданно стих. Рогожкин не знал, о чем говорить, мялся, краснел, все слова у него прилипали к языку, в голове было пусто – ни одной мысли. Настя постаралась прийти Рогожкину на помощь. Впрочем, помощь ее была незначительной – она тоже не знала, о чем говорить, и задала Рогожкину дежурный вопрос:
– Ну как вам наш городок?
Рогожкин взбодрился – будто тот утопающий, вцепился в соломинку, – сделал рукой неопределенный жест и произнес чужим осипшим голосом:
– Городок – ничего.
Настя засмеялась: эх, Рогожкин, Рогожкин! Все, что он чувствовал, отражалось у него на лице. Рогожкин был из тех людей, которые не умеют ничего скрывать.
Понравился ей Рогожкин сразу, едва она увидела его идущим по асфальтовой дорожке вместе с братом, с Ленчиком. У нее даже сердце екнуло, сжалось от сладкой щемящей боли, и она задала сама себе вопрос: "Неужели это он?"
– "Ничего" – это не ответ, – сказала она.
Рогожкин вновь неопределенно повел рукой, покраснел еще сильнее, а слова как исчезли, так и не появились, и он неожиданно для себя просто молча развел руки в стороны.
Все же они договорились сходить вечером в кино.
Ощущение неловкости, какого-то странного обжигающего испуга не покидало его еще долго. И вот ведь как – все слова мигом нашлись, едва он распрощался с Настей. И какие слова! Каждое из них – калиброванное, как говорят умные люди – шофера-дальнобойщики, – красивое и, может быть, одно-единственное среди других схожих слов. Рогожкин ругал себя: и чего эти красивые слова не нашлись, когда надо было? Где они прятались, в каком потайном углу?
Младший Рогожкин так и ахнул, увидев вечером своего брата: строгий двубортный костюм, модный галстук, платочек из той же, что и галстук, ткани, высовывающийся из нагрудного кармана, туфли из лакированной кожи, аромат дорого одеколона – Михаил Рогожкин, приодевшись, стал походить на джентльмена из американского фильма.
Именно такие статные красавцы и возникли перед Рогожкиным и Настей на экране кинотеатра, когда они заняли свои места.
Народу в зале, насчитывающем шестьсот мест, было немного – человек тридцать.
– Раньше на американские фильмы очередь выстраивалась на целых четыре квартала, – заметила Настя, оглядев зал, – а сейчас… Прошли те времена. Или кино американское стало плохим.
– Хуже оно не стало. И лучше не стало. Как было плохим, так плохим и продолжает быть. Просто американское кино ныне показывают на каждом углу, люди его переели. Да потом у большинства людей ныне есть видеомагнитофоны. Загнал в магнитофон кассету – и смотри, наслаждайся! В приятных домашних условиях… Со стопочкой ликера в руке.
– С другой стороны, если бы показывали русские фильмы, народу, по-моему, было бы больше.
– Русского кино уже, похоже, нет. Как и литературы, – произнес Рогожкин очень серьезно. Фраза ему понравилась.
– Все-таки кино на большом экране – это одно, а по телевизору – совсем другое, – прошептала Настя, наклонившись к уху Рогожкина. От нее едва уловимо пахло цветами – причем не жирными садовыми георгинами, которые Рогожкин не любил, а цветами луговыми, лесными, пахло еще чем-то чистым и вкусным, Рогожкину этот запах не был знаком.
Впрочем, ему многое еще не было знакомо.
– И что лучше?
– Кино на большом экране, естественно.
– Хороший фильм, – сказала Настя, когда они вышли из кинотеатра, – только чересчур старомодный.
Они долго бродили по лиозненским улицам, лакомились мороженым, "сникерсами" и "баунти" – сам Рогожкин ко всем этим сладостям относился равнодушно, а вот Настя их любила. Немота, навалившаяся на Рогожкина днем, немного отступила, лоб уже не покрывался предательским липким потом, и он чувствовал себя немного лучше. Хотя и не до конца уверенно.
Настя спрашивала, а Рогожкин отвечал – так распределились их роли. Рассказывал он в основном про себя, поскольку каждый Настин вопрос касался Рогожкина, его жизни и профессии.
– Я слышала, что водители-дальнобойщики считают дорогу живым существом… Это правда? – Настя шла в темноте рядом с Рогожкиным, строгая и одновременно веселая, готовая смеяться, откликаться звонким рассыпчатым смехом на каждую шутку; под руку же брать себя не разрешала, хотя сама иногда брала Рогожкина под локоть.
– Чистая правда, – ответил Рогожкин. – Дорога очень не любит расхристанных людей, выпивох и лихачей – обязательно сбрасывает с себя. И благоволит к людям аккуратным и верующим. У многих водителей в кабинах есть иконы.
– У вас тоже? – Настя продолжала держаться на расстоянии, обращалась к Рогожкину на "вы", и Рогожкин понимал, одобрял это.
– Да. Икона с изображением Иисуса Христа. Еще – Никола Угодник, покровитель всех путешествующих людей.
– А наши автобусники икон чураются, считают – это лишнее. Значит, вы верите в Бога?
– Верю.
– Вера помогает?
– Еще как! Уберегает от разных ЧП, от худых людей. На дороге ведь всякое бывает…
– Расскажите! А?
– Как-то я шел со срочным грузом, в одиночку, без колонны, поскольку весь груз вмещался в одну фуру. Тогда я еще без икон ездил. Проскочил всю Россию до Урала, почти не останавливаясь. Спать хотелось так, что пальцами приходилось раздирать веки, но отдыхать нельзя: груз-то срочный! На въезде в Тюменскую область притормозил около кафе. Надо было перекусить – всю дорогу ехал с сухим батоном в руке. Тут понял – без горячего не обойтись, иначе заработаю какую-нибудь язву. Едва остановился, как вдруг мотоцикл с парнем в просторной кожаной куртке подскакивает… Парень из-под полы автоматный ствол показывает. "Видал "машиненгевер"? – спрашивает. "Видал". – "Плати, – говорит, – чтоб я этот пулемет убрал". Пришлось отдать сто тысяч рублей. Иначе бы он мне из автомата колеса продырявил. И фуру заодно изрешетил. А была бы иконка – и ста тысяч не лишился бы: Никола Угодник обязательно б уберег.
Настя зябко передернула плечами.
– А милиция что?
– Милиция с этими гаврюхами часто бывает заодно. Даже более – в доле состоит. А те, кто не состоит, по темным углам прячутся, их днем с огнем не сыщешь… Только отъехал кожаный, как другой объявился. Тихий такой, прыщавый, с гаденькой улыбочкой. Снова: "Плати!" – "Да я уже заплатил, – говорю, – только что". "Это ты один налог заплатил, а у нас их шесть. Одних только дорожных – два, а еще налоги на воздух, на солнце, на небо и на асфальт". – "Почему, – спрашиваю, – дорожных налогов два, когда у всех один?" – "Так дорога-то два конца имеет, – отвечает, – один конец – туда, другой – обратно. Вот и берем за оба". Обидно сделалось: что же это, выходит, я только на этих прыщавых и должен горбатиться? Всю зарплату на них тратить? "Не-ет", – говорю. А он: "Ну, как знаешь…" Достает, гад, из кармана бутылку с бензином и – на заднее колесо мне. Полбутылки вылил. Вторую половину – на переднее и за зажигалку…
Рогожкин умолк на несколько секунд, придержал шаг – где-то совсем рядом в деревьях мелодично и заливисто запела ночная птица.
– Неужто соловей? – удивился Рогожкин. – По осени – и соловей? Быть того не может! Соловьи поют только весной.
– Значит, у кого-то из соловьев наступила весна, – с улыбкой произнесла Настя. – А возможно, обманула теплая погода. Такое бывает. И что было дальше?
– Пришлось отдать последние сто тысяч и ехать с пустым кошельком до самой Тюмени. А была бы икона – этого бы не произошло. Я уверен твердо. Икона оберегает водителя в пути.
На деле же все было не так, но Рогожкин не хотел рассказывать об этом Насте, чтобы не выглядеть хвастуном. А события в тот день развивались лихо. Будто в детективном кино.
Когда парень в новенькой, скрипучей кожаной куртке подъехал к Рогожкину со словами: "Плати, мужик, деньги за проезд!" и показал ствол автомата, Рогожкин согласно кивнул, полез в карман за деньгами. Аккуратно глянул в одну сторону, потом в другую – надо было понять, кто страхует автоматчика, – никого не засек… Неспешно вытащил из кармана бумажник, повертел перед глазами налетчика, переложил бумажник из правой руки в левую и в ту же секунду ребром правой ладони, коротко и сильно, без размаха, ударил рэкетира по шее.
Тот глухо ахнул и повалился на свою красную, забрызганную грязью "хонду". В горле у автоматчика что-то дыряво засипело, забулькало, будто внутри у него пролилась бутылка с водой. Рогожкин сдернул с шеи парня автомат и прыгнул в кабину. Только отъехал от придорожной забегаловки, как увидел, что сзади на него стремительно наезжает красная "восьмерка" с двумя седоками, хорошо видными через лобовое стекло.
"Вот с-суки! – Рогожкин удивленно качнул головой. – В один цвет выкрасились – революционный. Что машина, что мотоцикл. Будто форменные штаны надели…"
– Ну, давай, давай! – выкрикнул он азартно, увидев, как один из парней, сидевших в "восьмерке", выставил перед собой ствол пистолета. – Давай, давай!
Действия бандитов не надо даже было разгадывать, все было понятно, как дважды два – четыре. Сейчас "восьмерка" обойдет фуру слева, и, когда поравняется с кабиной грузовика, парень будет стрелять в Рогожкина.
– Давай, давай! – заведенно повторил он и даже малость посторонился, освобождая "восьмерке" дорогу, и когда та уже почти достигла кабины, резко крутанул руль влево и тут же выпрямил. Потом снова резко крутанул влево и опять выпрямил.
Послышался двойной удар железа о резиновое колесо фуры, следом – скрежет. "Восьмерку" отбросило от машины Рогожкина, будто мячик, она некоторое время вихлялась на обочине и уже было выпрямилась, но под колеса попал крупный камень, автомобиль резко вильнул и унесся в кювет – водитель "восьмерки" не справился с управлением.
В следующую минуту Рогожкин выбросил в окно автомат, хотя его и подмывало оставить себе этот новенький, блестящий "калашников", но нельзя. Если при очередной проверке у него найдут автомат, это будет означать одно: небо в клеточку на неопределенный срок. И срок этот удвоится, если на автомате обнаружится чья-то кровь.
Он все правильно рассчитал, опытный водитель Михаил Рогожкин, – на ближайшем посту ГАИ машину тщательно обыскали – забрались даже под днище фуры, но ничего не нашли…
Что же касается прыщавого собирателя дорожного оброка с бутылкой бензина, то такой экземпляр в той поездке также имел место и действительно облил ему заднее колесо фуры, но запалить не успел, он даже зажигалку вытащить не успел – Рогожкин стремительно вывалился из машины и коротким апперкотом отправил его отдыхать в канаву.
А вот друзья-коллеги Рогожкина, случалось, расплачивались своими кровными, поскольку надо было спасать груз… Так и работают дальнобойщики на бандюг с автоматами. Впрочем, не только дальнобойщики – вся Россия работает.
Не стал Рогожкин рассказывать обо всем этом Насте – ни к чему. Да и сегодняшнее везение завтра может обернуться невезением. Так что нечего дразнить гусей. И судьбу-индейку… Индейки с индюками, говорят, – ближайшие родственники гусей.
Они дошли до Настиного дома, сделали несколько кругов – им никак не хотелось расставаться…
Новелла Петровна радовалась и не могла нарадоваться на своего сына. С его приходом из армии в доме появились деньги. На них Новелла Петровна смогла купить себе не только пару дорогих обновок – длинное, до пят, кожаное пальто с пушистым воротником и меховой полушубок, в котором удобно ездить в троллейбусе на рынок за продуктами, главное – приобрела очень нужную бытовую технику.
Прежде всего – итальянскую стиральную машину с несколькими программами: единственное, что машина не гладила, а так все умела делать. Новелла Петровна машиной очень была довольна. Еще она купила себе посудомоечную машину – тяжелый, похожий на печку агрегат на подвеске, но пока еще не подключила: не нашлось толковых мастеров.
Новелла Петровна гордилась сыном: мало того что внимательный, заботливый, еще и работу нашел себе по душе. Впрочем, что это за работа, Женька не рассказывал – больше отмалчивался, но Новелла Петровна, женщина опытная, глаз имела острый – сразу видно, что работа эта достойная, и Женька исполняет ее хорошо. Иначе бы не приносил домой столько денег.
Иногда она подходила к сыну, гладила его по голове.
– Кормилец ты мой, поилец ты мой… Любая мать может гордиться таким сыном. А я горжусь вдвойне, – голос у Новеллы Петровны был умильным, размягченным.
Сын отстраненно и холодно смотрел мимо матери и молчал.
После операции с фурой они с Ароновым легли на дно. Первое время, примерно неделю, Ольга Николаевна велела им вообще нигде не появляться, сидеть дома, делать вид, что гриппуют, а потом можно будет потихоньку выбираться и на свет божий. С оглядочкой, конечно.
За неделю Ольга Николаевна соберет полную информацию по поводу фуры – все, что поступит на стол к министру внутренних дел, поступит на стол и к Ольге Николаевне.
– Меня от министра отделяет лишь тонкая перегородка, – проговорилась как-то Ольга Николаевна Каукалову. Она иронично улыбнулась, лицо у нее сделалось тонким, хищным, в подглазьях образовалась синева, – он читает те же бумаги, что и я. Хотя кабинеты у нас разные.
У Каукалова от этих слов по коже побежал неприятный колючий холодок: если Ольга Николаевна находится на короткой ноге с могущественным министром, то что для нее разные людишки типа Каукалова с Ароновым, – тьфу! – разотрет подошвой сапожка, и нет ни его, ни Илюшки. Он ощутил опасность – ну будто бы зимний ветер ударил в лицо, от него защипало глаза, защипало ноздри, он невольно сгорбился, вжал голову в плечи. Выругался про себя.
Через несколько дней ему позвонил старик Арнаутов.
– Ну что, мурашики по коже не бегают? – спросил он весело.
– С чего бы это? – Каукалов отвел в сторону телефонную трубку – слишком уж громко звучал в ней дребезжащий арнаутовский голос. Вопрос Арнаутова его не насторожил, хотя насторожить должен был бы. – Не бегают и бегать не думают.
– Крестничка вашего, калининградского шофера, в лесу нашли два бомжонка и отвязали от дерева.
– Да вы что-о? – протянул Каукалов изумленно. Ощутил, как внутри у него все упало.
– Ничего. Что есть, то есть.
– Жаль, я не прикончил его. Надо было бы прикончить.
– Теперь уже поздно. Пока я вас с еврейчиком отбил, а дальше будет видно. Вообще, у нас с такими вещами строго.
– Ну и дела-а, – ошеломленно проговорил Каукалов. – Как сажа бела. Кто же мог предположить, что этого лоха найдут какие-то рваные бродяги? Это ведь как кирпич на голову… И где он сейчас?
– В больнице.
– А достать его оттуда никак нельзя?
В трубке было слышно, как вздохнул старик Арнаутов. Звук был очень громким.
– А зачем?
– Ну-у-у… – Каукалов красноречиво цикнул губами, звук получился чистый, жесткий, добавлять к нему что-либо не надо было – и без того все понятно.
– Дорогая операция. Только за твой счет.
– Пусть будет за мой. Раз я допустил оплошность…
– В следующий раз так и поступим. А пока не надо. Пока я за тебя поручился. В первый раз прощается, но-о… В общем, больше таких ошибок не совершай.
– Во второй раз, можете быть уверены, такого не случится. Гарантирую.
– Вот-вот! – Старик Арнаутов одобрительно хмыкнул: это хорошо, что Женька Каукалов гарантирует. Раз гарантирует – значит, берет на себя ответственность. А вообще, старик Арнаутов прекрасно понимал, что за промахи Каукалова могут спросить с него: ведь он привел в структуру этих двух парней… Он. Значит, и спрос с него. – Гарантируй, гарантируй…
Веселые нотки в дребезжащем голосе Арнаутова не исчезли, наоборот – усилились. Он стал говорить о том, как важно бывает выбрать верную линию поведения, важнее может быть, наверное, только валютный счет в банке.
– А что нам прикажете делать дальше? – обрывая нравоучительные всхлипы старика, спросил Каукалов.
– А ты, Жека, хам, – сказал после паузы Арнаутов.
– Извините, – покаянно произнес Каукалов.
– Надо еще немного отлежаться, осмотреться, выждать, а там волны, глядишь, всю пену и смоют.
Конечно, такая линия поведения – самая верная, с этим Каукалов был согласен.
– И еще надо с Олечкой Николаевной посоветоваться, – сказал старик Арнаутов в заключение, – как она повелит, так и поступим. Что касается меня – я бы мотанул куда-нибудь на отдых. В какую-нибудь страну Тьмутараканию, где есть солнце и море. Но это считаю только я, – старик Арнаутов повысил голос, – а Олечка Николаевна может считать по-другому… Поэтому надо посоветоваться…
М-да, неприятное известие принес дед. Повесив трубку, Каукалов подошел к окну, встал около занавески, оглядел двор: нет ли там чего подозрительного? Вдруг среди беззубых болтливых бабулек сидит некто в кожаном пальто и серой шляпе и ждет, когда Каукалов появится на улице?
Нет, среди дворовых бабулек ни кожаных пальто, ни серых служебных шляп не было. С другой стороны, бояться ему пока нечего. Москва – город огромный, отыскать в ней человека невозможно. Москва – это Москва. Даже если тот водитель и вооружит милицейских ищеек точными приметами его и Илюшки Аронова, пройдет уйма времени, прежде чем те нащупают хотя бы пару реальных кончиков и подберутся к Каукалову. Да к той поре Каукалов, если надо, будет находиться уже вне России.