Он быстро одолел темный коридор служебного здания. Откуда только силы взялись: еще пять минут назад в нем ничего, кроме пустоты и бессилия не было, а сейчас появилась жажда жизни, действия, в висках заколотились бодрящие молоточки. Он вышел на улицу, завернул за угол здания, чтобы не забыть услышанное, достал шариковую ручку, листик бумаги, записал: "Ольга Николаевна Кли…". Подумав немного, добавил: "Подполковничиха".
Интересно, где же работает эта приятельница подполковника Моршкова и что ей надо, почему она пасет обычного калининградского дальнобойщика? Все это надо осмыслить, а потом уже принять решение.
Вздохнув, Левченко направился домой.
Ох, как не хватало ему сейчас напарника, неугомонного матершинника Егорова, которого кликали то Егором, то Егорычем, то Егерем, то еще как-нибудь, хотя у него имелось нормальное имя-отчество – Иван Михайлович. У напарника была светлая голова, дальнобойщики говорили "генеральская", и Егоров, довольный таким сравнением, согласно кивал, потом вскидывал светлые пронзительные глаза в любимом своем вопросе: "Чего надо?" и неизменно добавлял несколько слов… Сочный калиброванный мат.
Был бы сейчас Егоров в Калининграде, они вместе сообразили бы, как поступать дальше.
Вечером Левченко позвонил в больницу маленького литовского городка, где сейчас находился его напарник, поинтересовался его состоянием. Девица, поднявшая телефонную трубку, долго кочевряжилась, делала вид, что не понимает русского языка, пыталась объясниться то на литовском, то на немецком, и это выглядело противно, вызывало недоверие. В другой раз Левченко пошел бы по пути Егорова и рявкнул бы на эту недоделанную курицу матом, но сейчас очень вежливо попросил к телефону кого-нибудь из врачей, знающих русский язык…
Наконец девица снизошла и объяснила довольно внятно, хотя и картаво:
– Каспатин Егорофф сделана операция. Цювствует себя карашо.
Левченко расцвел от этого сообщения.
– А к телефону его нельзя позвать?
– Не положено, – на сей раз уже совсем чисто, без всякого акцента произнесла девица, и Левченко, понимающе кивнув, почесал пальцем переносицу: действительно, чего это он? Егорыч лежит на койке с разрезанным брюхом, а он пытается подозвать его к телефону. А если у него разойдется шов и кишки вывалятся наружу?
– Когда вы его намерены выписывать? – спросил он девицу. Слышимость сделалась хуже, будто где-то совсем рядом начала беситься буря, подняла с земли снег и замусорила пространство.
– Через три дня, – ответила девица.
– А не слишком ли рано?
– Нет, не слишком.
– Хорошо. Сегодня среда… – Левченко зачем-то отвернул обшлаг рубашки и глянул на циферблат часов, – а вы его, значит, будете выписывать в субботу…
– Да, в двенадцать часов дня.
– Из Калининграда за ним придет машина. Передайте ему, если будем задерживаться, пусть не беспокоится и немного подождет. Пожалуйста!
– Ладно, – пообещала девица злорадным тоном, и Левченко понял, что ничего она не передаст.
– До свиданья, – произнес Левченко холодно.
– До свиданья, – попрощалась с ним литовская девушка так же холодно, хотя призвана была в силу своей профессии быть милосердной и доброй.
И все-таки эта злыдня сообщила Левченко хорошую новость: скоро напарник будет дома.
Верно говорили Рогожкину, что Настя – недотрога, дикая, как ее охарактеризовал малютка с опытным глазом по фамилии Шушкевич: если что-то ей не понравится, если кто-то обидит, может и за нож схватиться.
Наверное, Настя такой и была. Но Рогожкин теперь знал и иную Настю, которую не знали другие: добрую, доверчивую, с тихим ласковым взглядом, какую-то беззащитную.
Через два дня Рогожкин ушел за грузом обуви и трикотажа в Италию.
Ездить по дорогам Европы – одно удовольствие. Все шоссе пронумерованы, рядность обозначена четко на каждом, даже самом мелком пересечении с птичьей тропкой, со слабым, едва приметным стежком. Обязательно стоит указатель, куда эти тропка или стежок ведут, а также какой город маячит на горизонте и вообще что ожидает водителя в пути. Дороги Европы – не то что дороги России, Украины или Белоруссии.
В Италию ушли колонной из трех машин: Стефанович, малютка Шушкевич и Рогожкин. Рогожкин понравился шефу колонны. И точной манерой вождения – Рогожкин мог идти по трассе со скоростью сто шестьдесят километров в час и не лихачить, и характером своим, не признающим подлости, и готовностью в любую минуту прийти на помощь. Словом, после рейса в Москву Стефанович подошел к Рогожкину, глянул на него пытливо, будто следователь на подозреваемого, и произнес скрипуче:
– Будем ездить вместе.
Под Римом, в маленьком городке, славящемся древним горбатым виадуком, они загрузились "ширпотребом", как Стефанович полупрезрительно величал одежду, обувь, косметику, и прямиком, стараясь как можно реже останавливаться, отправились в подмосковную Апрелевку, где находились склады одной процветающей фирмы, владеющей в российской столице двумя рынками и тремя универмагами, разгрузились там. Затем снова встали под погрузку в Зарайске, взяли "вонючий груз" – покрытые плесенью, закисшие кожи, испортившиеся на местной обувной фабрике, отвезли на Урал – по дороге все дивились, кому же такая гниль нужна, но выступать не стали, переместились в Екатеринбург и вновь всей колонной подрулили к грузовой стреле.
В общем, в Лиозно Рогожкин появился лишь через восемнадцать дней – худой, усталый, но довольный собой – ему нравилось, когда много работы. Много работы – это полный кошелек денег. В крайнем случае – наполненный хотя бы наполовину. А деньги сейчас Рогожкину были нужны, как никогда: он уже подумывал о женитьбе на Насте…
Хотя, если быть честным, в предстоящей перспективе его огорчало одно – с дальними дорогами придется расстаться. Семья и ремесло дальнобойщика не совместимы.
Помывшись, побрившись, почистившись, он выскочил на улицу и из телефона-автомата позвонил Насте на работу – своего телефона у Рогожкина не было.
– Это я, – сказал и чуть не задохнулся от прилива нежности.
– Вернулся? – голос у Насти от радости даже зазвенел.
– Ага, – глупо улыбаясь, не в силах совладать с волной восторга и тепла, ответил Рогожкин.
– А дальше куда?
– Дальше в Болгарию.
– Счастливый, – вздохнула Настя, – там тепло, светит солнце…
– В Болгарии уже вряд ли светит, а вот в Италии – да.
Они говорили еще некоторое время, явно наслаждаясь друг другом, а если и замолкали, то молчание это было для них красноречивее, выразительнее всяких слов.
Едва они закончили телефонный разговор, как Рогожкин снова позвонил Насте.
– Я к тебе сейчас приеду, – объявил он.
– Сюда? В автобусный парк? Не надо. – В голосе Насти послышалось смятение, и Рогожкин понимал ее: горластые, языкастые, беспардонные водители, привыкшие лаяться с милиционерами, спекулянтами, с разным ворьем, с "зайцами" и зубастыми бабушками, могут вогнать в краску кого угодно. – Да потом мы с тобой только что обо всем переговорили, – сказала Настя.
– Только что, да не только… Я уже соскучился. – Рогожкин подивился тому, как трудно у него рождаются слова. – Очень хочется повидаться. Хотя бы на минуту.
– Вечером, Миша. Все вечером. Давай пойдем в кино?
– Ладно… Пойдем, – неохотно и одновременно счастливо проговорил Рогожкин, – в кино пойдем. Я так давно не видел тебя… Целых восемнадцать дней… Привез тебе подарки.
– Спасибо, Миша. До вечера.
Рогожкин еще несколько секунд подержал замолчавшую трубку в руке, словно бы надеясь снова услышать Настю, но не услышал и тяжело вздохнул…
Ненастье в Хургаде – явление кратковременное. Когда утром Каукалов выглянул из бунгало, то невольно зажмурился от ошпаривающе яркого солнца, покрутил ошеломленно головой и нырнул назад.
Растолкал Майю.
– Вставай! Пора на море!
Та нехотя раскрыла глаза, потянулась со сладким стоном:
– А это самое… Песок, снег… Чего там на улице? Холодно же!
– Так холодно, так холодно, что запросто можно обжечься. Даже кожа слезет с задницы, если ее неосторожно подставить такому солнцу. Оч-чень холодно.
Майя снова застонала, потянулась и закрыла глаза.
– Не могу. Не хочу. В конце концов, на отдыхе мы или нет?
Через час компания в полном составе все-таки выползла на пляж. Здесь, прямо на песке, были возведены настоящие папуасские шатры, сплетенные из тростника, глядящие острыми макушками в синее небо, около шатров стояли тяжелые деревянные лежаки. Минут двадцать компания полежала на солнце и задымилась. Вначале в тростниковую тень нырнули девчонки, потом – Аронов, прихлопывая себя по обожженным бокам, последним – Каукалов. Он выдержал дольше всех.
– Народ! – воскликнула Майя. – Мажьте быстрее спину, иначе я действительно облезу!
Каукалов ловко и быстро растер ладонью кокосовое масло, звонко хлопнул Майю ладонью по аппетитному месту – будто на доске перепрыгнул с одной волны на другую.
Майя ему нравилась. Но, надо заметить, Катя нравилась тоже. Катя хоть и походила на Майю внешне, но характер имела совсем иной. У Майи, в ее колючих выражениях, в неумении или нежелании стесняться, в угловатости, которую она обрела, похоже, специально. Особенно это проступало, когда она хотела подчеркнуть собственную независимость, – слишком часто появлялось что-то мужское, грубое, а Катя была этого лишена напрочь. Катя была женщиной до мозга костей, не допускала резких выражений и хлестких выпадов.
Вот и сейчас она со скрытым недоумением посмотрела на свою подругу, потом перевернулась на спину, глянула вверх, где сквозь переплетенные тростниковые стебли просвечивало обесцвеченное небо.
– Загорать можно прямо в этом шатре, – сказала она, – не выползая на песок.
– А купаться? А ловить крабов? А рвать кораллы? – Аронов пристроился на лежаке рядом с Катей, обнял ее, и Каукалов неожиданно позавидовал напарнику: ему тоже захотелось обнять Катю.
Наверное, он промахнулся, выбрав Майю.
– Ну, чего задумался? – толкнула его в бок Майя. Она требовала движения, игры. Каукалов в ответ лишь вяло приподнял руку и так же вяло опустил ее.
Вот и ему, чтобы Майя не надоела, надо переспать с Катей.
А как быть с Илюшкой?
Илюшка – не в счет, его мнением Каукалов интересоваться не собирается… Впрочем, можно сделать ченч – Илюшка переспит с Майей, и тогда они будут квиты. И вообще станут жить одной дружной семьей.
Ночью, когда Майя спала, он тихо выскользнул за дверь. Около фонарей крутилась мошкара, ночные бабочки, какие-то странные кусачие костяные мухи, редкие деревья, украшавшие территорию отеля "Жасмин".
Почувствовав добычу, на него налетело десятка полтора костяных мух, он ощутил боль на шее, на щеке, два укуса пришлись на лоб, одна муха цапнула его даже в ухо. Каукалов звучно хлопнул ладонью по шее и, словно бы подстегнутый этим хлопком, в одном прыжке одолел каменную верандочку, разделявшую двери двух номеров.
К дверям были прибиты тяжелые литые кольца со стертым орнаментом. Каукалов приподнял кольцо на двери ароновского номера, тихонько стукнул в деревянную обшивку. Потом стукнул еще раз.
Послышался встревоженный Илюшкин шепот:
– Кто там?
– Успокойся, это я, – сказал Каукалов, – я.
– А-а, – с облегчением произнес Аронов, открыл дверь. Каукалов, отстранив приятеля, шагнул в прохладу комнаты, в которой погромыхивал кондиционер, ловко обошел стоявший посреди стул, на котором висели Илюшкины джинсы, и сел на кровать со стороны Кати.
– Ты чего? – забормотал Аронов удивленно.
– Ничего, – как ни в чем не бывало ответил Каукалов. – Я пришел к Кате, и только. Больше ничего.
– А я? – растерялся Илюшка. – Как же я? А?
– А ты – спи, – спокойно велел Каукалов.
– Нет, как же я? – не унимался Илюшка.
– Ты можешь сходить к Майе, и мы отныне будем жить вчетвером.
– О-о-о, – неожиданно плаксиво заныл Илюшка, плюхнулся в темноте на стул и, схватившись руками за голову, стал раскачиваться из стороны в сторону.
– Не ной! – приказал Каукалов. – Чего разнылся? Так же лучше будет… Ду-рак!
– О-о-о! – Аронов никак не мог уняться, раскачивался на стуле, словно помешанный, скрипел зубами, стонал, ныл.
– Не ной! – вновь прикрикнул на него Каукалов и, сбросив с себя шорты, нырнул под одеяло.
Катя не сопротивлялась – она все восприняла, как должное.
Через двадцать минут Каукалов ушел к себе. На напарника он даже не взглянул. Тот продолжал сидеть на стуле, уронив руки, словно парализованный, уставившись неподвижными глазами в одну точку, видимую в темноте лишь ему одному.
Отдых в Хургаде продолжался.
У Левченко был приятель, который зарабатывал деньги тем, что перегонял машины из Европы в Калининград, и дальше – в Литву, в Россию. Иногда это были машины, купленные кем-то в Германии или в Австрии. Иногда он покупал их сам – по дешевке, совсем за пустячные суммы на городских распродажах. Подбирал себе подходящий лимузин, к заплаченным крохам приплюсовывал стоимость бензина, сверху набрасывал еще кое-что из дорожных расходов, минусовал собственную оборотистость, умение выйти сухим из любой пиковой ситуации, поскольку спокойно было только в Германии и Австрии. А в Польше, Белоруссии, Литве и России дороги горели, как в войну. Там старались грабить все, что только перемещалось в пространстве, – и в Москве получал навар до тысячи процентов.
Если он платил в Германии за машину шестьсот долларов, то в Москве получал за нее шесть тысяч, если платил семьсот, то московскому клиенту лимузин обходился уже в семь с половиной – восемь тысяч "зеленых".
Вот такой выгодный бизнес был у приятеля Левченко. Субботним утром Левченко поехал к Косте Розову. Тот находился дома, сидел за столом и завтракал омлетом, зажаренным с помидорами; краем глаза косил в экран японского телевизора "Сони" ("Имейте в виду, ребята, – говорил он друзьям, – ящик у меня – не корейский, не китайский, не малазийский, а чистый японский, "Соня" называется, и краски у него такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать"). Смотрел лишь для того, чтобы что-то смотреть.
– М-м-м! – обрадованным мычанием приветствовал он приятеля и ткнул пальцем в стул.
Левченко сел.
– Моментумхо? – спросил Розов полным, набитым едой по самые ноздри ртом, что означало: "Омлета хочешь?"
Левченко от завтрака великодушно отказался. Спросил лишь:
– Давно из Европы?
– Мамунчраэ, – ответил приятель, что в переводе на русский означало: "Позавчера приехал".
– Молодец! – одобрительно отозвался Левченко. – Хорошо, что хоть иногда дома ночуешь. Давай доедай быстрее! Страна зовет! Нам надо с тобой одно доброе дело сделать.
– Мамалмасемондро, – Костя продолжал увлеченно расправляться с омлетом. Фраза его на русский язык переводилась следующим образом: "Видал я в гробу все добрые дела!"
– Ну ты и даешь! – огорченно воскликнул Левченко, и лицо у него сделалось грустным.
– Мемана? – спросил Розов, что означало: "А чего надо?"
– Да напарника своего, деда Егорова, я в Литве, в больнице оставил, – сказал Левченко. Про свои собственные злоключения он распространяться пока не стал.
– Мецемомино? – Розов вскинул брови и засунул в рот очередной ломоть омлета. Костя был непревзойденным мастером по части вкусно приготовить и так же вкусно поесть. – Мецемомино? – повторил Костя свой вопрос. В переводе на русский язык это означало: "Что с ним случилось?"
– Ничего особенного. В дороге прихватил острый приступ аппендицита. Ни с того ни с сего. Скрутило так, что пришлось оставить его в Литве, в сельской больнице. А сейчас за ним надо срочно ехать… Иначе литовцы вышвырнут его за порог либо сделают с ним что-нибудь нехорошее, – сказал Левченко.
– Мимачма! – с воодушевлением произнес Костя, что переводилось: "Это точно!"
– В общем, поднимайся! – заявил Левченко безапелляционно. – Если сейчас мы не поедем за Егоровым, его загребут как бывшего представителя социалистического лагеря.
– Мимачма! – повторил Костя, по-лошадиному покивал головой, заглатывая крупный кусок омлета, промокнул губы старым замызганным полотенцем для посуды, встал из-за стола. – Поехали!
Через десять минут они уже были в дороге.
Костя Розов относился к той категории людей, которых не надо развлекать: он сам кого хочешь развлечет. А уж себя – тем более. Это у него было заложено в крови.
По дороге он много говорил, а Левченко молчал – чувствовал себя не то чтобы бесконечно уставшим, постаревшим. Внутри у него все тихо ныло, простудно гудела голова, в костях затаилась боль. Ему не хотелось поддерживать разговор, не было сил.
Костя болтал без умолку, рассказывал, что с ним происходило в последних двух поездках, – жизнь у него была не менее опасной, чем у Левченко, может быть, даже более опасной, хотя такой жесткой целенаправленной охоты, что начали проводить на дальнобойщиков, на перегонщиков автомобилей не устраивали.
На них обычно организуют мелкие налеты разные рэкетиры, щипачи, автомобильные воры, "музыканты" – любители послушать жалобные песни ограбленных водителей, и все. Могут, конечно, и убить, если прижмут обстоятельства, но такого, что случилось с Левченко, перегонщикам не грозит.
Левченко боялся, что у них с Костей возникнут сложности на погранично-пропускном пункте, но все обошлось. И хотя мрачные большелицые мужики в пятнистой форме встретили их враждебно, Костя все мигом устроил – вихляющейся походкой "человека вселенной" подошел к одному из охранников, сунул что-то в руку, и тот под молчаливое одобрение товарищей пропустил Костину легковушку вне очереди.
– Ну и времена! – потряс головой Розов, когда отъехали от дощатого домика пропускного пункта. – Ну и нравы! Не скажу, что границу Европы пересекать легче, чем эту… – Костя выразительно повел головой назад, приподнял над баранкой руки и с силой опустил их, – но… противно как-то.
Ездил он на новеньком, нежного розового цвета "опеле", сделанном по заказу какого-то сумасшедшего богатого бюргера, страдавшего несварением желудка. Бюргер считал, что розовый цвет лимузина будет помогать ему переваривать еду, но оказалось, это не так – запоры сделались чаще, и он отдал машину почти за копейки Розову, очень вовремя появившемуся на его горизонте.
Костя на некоторое время задержал машину у себя – слишком уж хороша была, несмотря на свой дурацкий цвет.
– Разница между европейскими границами и этой… – Костя вновь повел головой, – колоссальная.
Земля литовская, присыпанная снегом, прибитая морозом, выглядела лучше, ухоженнее калининградской, но была все-таки угрюмой, чужой. И что бросалось в глаза – здесь было много ворон.
Вороны по-хозяйски расхаживали по пашне, контролировали, будто рэкетиры, дороги, сидели на перилах мостов и валунах, украшавших обочины трассы, словно верстовые вехи, и долгими изучающими взглядами провожали каждую машину.
– Жаль, не со мной ты занимаешься бизнесом, – сказал Костя и опять хлопнул обеими ладонями по кругу руля.
– У меня есть свой бизнес, – Левченко невольно усмехнулся, – если можно так выразиться.
Костя в ответ небрежно взмахнул рукой.
– Это не бизнесом называется, совсем по-другому. Я даже не знаю, как… – Он покосился на приятеля, резко вильнул в сторону. – Бросай ты свое дело, переходи ко мне – не пожалеешь, – сказал он, – напарником будешь!