– Все равно будем в выигрыше, – на лице Каукалова возникла презрительная улыбка, – вот увидишь, Илюшка!
Главным "самоварщиком" в отеле "Жасмин", где они остановились, был толстый краснобровый дядька с резиновыми щеками и огромным животом, по прозвищу Зеленый, – с намеком, видать, на общеизвестную валюту. Зеленый носил с собой в кошельке двадцать тысяч долларов наличными, это были его карманные деньги, "мелочь" на всякий случай… Еще у него имелась запасная сумма – тридцать пять тысяч долларов. Эти деньги Зеленый держал в сейфе у портье. Каждый проживающий в отеле "Жасмин" получал в пользование такой сейф.
Зеленого любили в отеле все – официанты, дуканщики, полотеры, мусорщики, носильщики – он швырял деньги направо-налево, совершенно не считая их. Каукалов Зеленого невзлюбил, сразу высказался в его адрес коротко:
– Ходячий сортир.
Аронов попробовал защитить Зеленого, но напарник мрачно отвернулся от него. Аронов понял, в чем дело: школьный приятель завидовал богатству Зеленого.
Отель "Жасмин" кроме главного здания имел десятка четыре "бунгало" – современных белых домиков с крохотными верандами и врезанными в стены кондиционерами, очень уютных, уединенных, с квадратными зашторенными окнами и редкой растительностью вдоль стен – мелкими деревцами, похожими на ивы, растущими прямо из камней и раскаленного песка.
Видно, каждое такое деревце было очень непросто выходить – на обширной территории отеля их было мало. И вообще в Хургаде было мало зелени.
Портье предложил "молодым господам из России" номера в главном корпусе, но Каукалов, который успел уже ознакомиться с территорией отеля, отрицательно качнул головой:
– Нет, только бунгало!
Портье сделал постное лицо и согласился – выдал им бунгало на четырех человек.
– То, что доктор Коган прописал! – Каукалов был доволен.
Комнаты в бунгало были небольшие, вытянутые, с двумя "семейными" кроватями и маленьким столиком, над которым висело зеркало; на веранде стоял белый пластмассовый столик. Два стула вверх ногами лежали на бордюре – смотрели в небо поломанными ножками. Каукалов выразительно взглянул на напарника:
– Илюша!
Тот все понял, схватил стулья, сбегал к соседнему бунгало, обменял на целые.
– Молодец! – похвалил Каукалов.
– Служу Советскому Союзу! – шутовски воскликнул Аронов, приложил руку к непокрытой голове. – Ну что, разыграем, кто в какую комнату пойдет? Кто в левую, кто в правую, а? – Аронов вытащил из кармана тусклый двадцатирублевик. – Орел или решка? Орел – правая комната, решка – левая.
– Сыграем так, – сказал Каукалов, – если я выиграю – я выбираю, если выиграешь ты – выбираю я.
Аронов натянуто рассмеялся – он никак не мог привыкнуть к таким шуткам старого школьного дружка. Ловко подкинул монету, поймал правой рукой и стремительно прижал к тыльной стороне левой ладони.
– Орел или решка?
– Решка, – объявил Каукалов.
Илья приподнял руку. Монета лежала решкой вверх. Аронов завистливо вздохнул.
– Я же говорил, – Каукалов усмехнулся, – что я выбираю. – Он посмотрел на одну дверь, потом на другую и ткнул пальцем в комнату, которая была расположена слева: – Вот эту!
– Не глядя? А вдруг там что-нибудь не в порядке? В холодильнике нет шампанского, а в сортире – туалетной бумаги? Или кондиционер не работает?
– Ящик шампанского купим в магазине, бумагу принесет горничная, неисправный кондиционер заставим выковырнуть и на его место поставить новый. Да и потом, здесь такого не бывает. К тому же у нас свое шампанское есть, – провозгласил Каукалов и достал из сумки литровую бутылку виски, купленную в самолете на тележке "дьюти фри" – беспошлинной продажи, – сейчас забросим шмотки и пойдем на пляж отмечать приезд.
Вино в холодильниках стояло – и в одной комнате, и в другой, кондиционеры работали довольно сносно, туалетной бумагой можно было обмотаться с ног до головы – в каждой ванной комнате по три запасных рулона…
Отдых начался.
– Слушайте, а чего это за игры вы затеяли? – неожиданно спросила Майя и, округлив глаза, отхлебнула виски прямо из бутылки. – Зачем упорно делали вид, что с нами вообще незнакомы?
Аронов переглянулся с Каукаловым. Оба промолчали – на этот вопрос отвечать им не хотелось.
– А? – настырная Майка не желала униматься.
– Бэ! – резко выпалил Аронов. Будто из пистолета выстрелил. Он был резок, но знал, что Майя на него не обидится.
Они действительно приехали в аэропорт порознь, Каукалов с Ильей и Майя со своей подружкой, и всякие контрольные посты – таможенный, аэрофлотский, паспортный, – тоже проходили порознь. При этом Аронов изо всех сил пыжился, старательно отворачивал голову, делая вид, что не знает девчонок, надувал щеки, изображал из себя очень занятого джентльмена.
В самолете Аронов подошел к ним, как ни в чем не бывало, улыбнулся.
– Девушки, пересаживайтесь в наш ряд, – предложил он, – сейчас шампанское будем пить.
– А чего это вы шарахались от нас в аэропорту, будто вы – испанские гранды, а мы – чумные девки из Нижегородской губернии? – Майя сощурила глаза, вцепилась пальцами в подлокотники, всем своим видом показывая, что никуда переселяться не собирается.
– Были причины, – уклончиво отозвался Аронов, потянулся через Майю к иллюминатору, – захотелось узнать, что за погода за бортом. Облака были, как снег, пушистые и мягкие. На лыжах кататься можно.
– А сейчас сказать слабо?
– Сейчас слабо.
На самом деле Каукалов боялся, что Ольга Николаевна пустит за ними хвост, – ей ведь сделать это проще пареной репы, – и засечет, что в Хургаду они улетают не одни, а с "самоварами". Предательства Ольга Николаевна ему никогда не простит…
Но, похоже, Ольге Николаевне было не до этого – никто их не провожал.
– Хочешь меня обидеть, Ароша? – Майя глянула на Илюшку в упор, опять потянулась к бутылке виски, отпила из горлышка. Илюшку от такого глотка дрожь пробила бы от макушки до пяток, но Майя даже не поморщилась. – Это сделать трудно. Не хочешь отвечать – не надо, хотя и обидно.
– Не обижайся, Маечка, – примирительно пробормотал Аронов, – просто нам надо было оторваться, ускользнуть от одного бдительного ока. Все остальное – детали, и детали, поверь мне, совсем неинтересные.
Майя еще раз глотнула виски, передала бутылку Каукалову:
– Это так?
Каукалов не слышал, он смотрел на кудрявые синие барашки моря и вспоминал, совершенно не к месту, двух дорогих путан, которых Илюшка пригласил к себе в дом. Если милиция имеет точные фотороботы на него с Илюшкой, то эти фотороботы могут дойти и до путан. Путаны обязательно опознают их. Каукалов почувствовал, как железный холод сжимает ему сердце.
– Это так? – повторила вопрос Майя.
Он глянул на нее удивленно и, совершенно не представляя, о чем идет речь, кивнул:
– Так.
Откуда-то сверху, похоже, из беловатого пятна, украсившего безмятежный голубой свод неба, принесся обвальный ветер, поднял с земли песок, и "честная компания" поспешила немедленно убраться в коттедж.
Там с ногами попрыгали на кровати и стали с тревогой прислушиваться к тяжелому вою за стенами.
– Ничего себе светопреставленьице! – воскликнула Катя.
Она вела себя что-то уж больно молчаливо, тихо, но все видела, все засекала, всему давала оценку и по всякому поводу имела свою точку зрения.
Ветер за стенами бунгало продолжал выть; солнце, еще двадцать минут назад светившее безмятежно, ласково, сделалось белесым, холодным, а потом и вовсе покрылось темной пленкой. Стало сумеречно.
– Вот тебе и Хургада! – с обиженным выражением обманутого человека воскликнул Аронов.
– Говорил же, поехали в Швейцарию, – произнес Каукалов раздраженно. – Там солнце в полнеба, заказные бега левреток – на "интерес", катание на санях, дамочки в канадских бобрах… Эхма! Все сверкает, все искрится…
– Для Швейцарии нужно иметь очень много денег, – вмешалась Катя. – Это дорогая страна.
– Я тебе дам – "дамочки в канадских бобрах"! – не выдержала Майя, потянулась к Каукалову, ущипнула его за щеку. – Ишь, чего захотел – потаскушек в заморских мехах. Да у них все такое же, как и у нас с Катькой.
– А вдруг у них не вдоль, как у вас, а поперек? – усомнился Каукалов и в тот же миг получил легкий шлепок по щеке.
– Не хами, парниша! – произнесла Майя предупреждающе. – Когда здесь ужин?
Аронов посмотрел на карточку, которую им выдали вместе с ключами.
– В семь вечера.
– Ждать еще-е… – Майя лениво потянулась, сладко хрустнула костями, вызвав у Каукалову истому. Он, сдерживая себя, отвернулся, – за это время семь раз от голода можно помереть.
– Из справочника следует, что в Хургаде из трехсот шестидесяти пяти дней в году триста шестьдесят четыре – солнечные, и лишь один – пасмурный, – сказал Аронов.
– Вот мы в него и угодили, – Каукалов недовольно качнул головой, глянул в оконце. Раздернул пошире прозрачные занавески. Солнце угасло совсем, сделалось темно.
– Но завтра должно быть уже светло и тепло. И местный шаромыжник, которого пытала Катя, это подтвердил. Будет солнце, море, пальмы, бананы на деревьях. Что, Жека, может быть лучше? – Аронов хлопнул приятеля по плечу. – Мы свое еще возьмем!
– Мы свое возьмем и сегодня, – сказала Каукалов и многозначительно глянул на Майю. – Правда?
– Конечно.
Здоровенный хряк, мастер спорта по борьбе, которого Каукалов не смог додавить в машине, полтора месяца пролежал в больнице и вышел оттуда такой же здоровый, как и был раньше. Может быть, даже еще здоровее, еще опаснее. О том, что произошло, напоминал лишь свежий, красный, не успевший заглянцеветь шрам, косо перечеркнувший шею.
Еще находясь в больнице, он попытался составить, собрать воедино приметы двух молодых людей, севших к нему в машину.
Работа это была кропотливая, вялая память борца сопротивлялась, не хотела извлекать из глубин то, что в нее попало, но мастер спорта Игорь Сандыбаев упрямо, раз за разом, возвращался к тому страшному ненастному вечеру, к двум молодым хищным хорькам, вздумавшим убить его. Из-за машины, надо полагать.
Впрочем, насколько помнил Сандыбаев, он тоже имел кое-какие виды на этих парней, но интересы столкнулись с интересами лоб в лоб, словно два автомобиля. Выиграл тот, кто оказался проворнее…
Хорькам повезло – они оказались проворнее, Сандыбаев малость промазал. Но если бы он сделал шаг первым, то вряд ли бы этим уродам помогли врачи и больница.
Сандыбаев нарисовал довольно точный портрет Каукалова. Аронова он почти не разглядел – тот сидел к нему все время боком, да вдобавок ко всему с поднятым воротником куртки, а вот задний пассажир, хоть и располагался за обширной спиной Сандыбаева, но все равно был хорошо виден в подвесном зеркальце.
Бывший борец поклялся своей матерью, что сделает все, но хорьков этих найдет обязательно. И уж тогда нападет первым.
Утром Левченко просыпался от хрипловатого настойчивого голоса попугая:
– Ага-а! – и когда открывал глаза, то слышал неизменное, торжествующее: – Быть того не может!
Попугай, как правило, сидел в эту минуту на ручке старого шкафа и, вывернув голову, пристально смотрел на хозяина, будто бы собирался загипнотизировать его.
– Ага! Быть того не может!
– Еще как может, – Левченко потянулся в постели, пришел в себя окончательно и помрачнел лицом. Все, что с ним случилось, в который раз прокручивалось перед глазами: и то, как бандиты в милицейской форме привязывали его к дереву, и то, как в переполненной больничной палате визгливо орал, кочевряжился, издеваясь над больными, лохматый рыжий сосед, и то, как бомжата угощали его колбасным шашлыком, и то, как вяло, неохотно вел его дело следователь, и то, что права ему получить до сих пор не удалось…
Левченко сидел без работы.
В этот раз он тоже проснулся от торжествующего крика: "Ага-а!", в голову сразу полезли тяжелые мысли.
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, – влюбленно проговорил попугай. Приподнявшись, он вспорхнул, перелетел к зеркалу, уселся напротив собственного изображения и ласково защебетал что-то на птичьем языке.
Матери дома не было – Нина Алексеевна, похоже, получила утреннюю подработку в школе и теперь уходила рано, еще в сумерках. Впрочем, вечером она тоже исчезала то ли по жэковским, то ли еще по каким делам, возвращалась домой молчаливая, хотя и с возбужденным лицом.
Настроение у Левченко было подавленное, внутри словно бы ком какой образовался, вместе с ним поселилась и тяжесть, давящая, вызывающая изжогу, даже боль. Левченко уже побывал едва ли не во всех конторах ГАИ, где выдавали права, и успеха не добился. Ему не отказывали в выдаче прав, наоборот, говорили о своем священном долге восстановить документ, бандитски изъятый у водителя, но "священный долг" свой не исполняли.
Сегодня Левченко собрался снова пойти в госавтоинспекцию области, к начальству, и если там ничего не получится, то тогда куда же ему обращаться? К министру внутренних дел России? Или все-таки куда-нибудь пониже? Но куда?
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, – вновь проговорил попугай, влюбленно глядя на себя в зеркало.
– Хороший, хороший, – подтвердил Левченко, делая коротенькую зарядку.
Чика даже головы не повернул в его сторону, он свое выполнил: хозяина разбудил, а что будет дальше – его не касается.
Попугай разговорную речь хватал на лету, но когда Левченко попробовал обучить его простой фразе "Прошу пожаловать к столу", ничего не получилось, Чика показал себя настоящим чурбаном. Левченко даже воскликнул в отчаянии: "Ну что мне делать с тобой, таким тупым?!". И тут, к его удивлению, попугай вслед за ним произнес довольно чисто:
– Ну что мне делать с тобой, таким тупым?
От восторга Левченко даже захлопал в ладоши. Попугай не замедлил воспроизвести и этот звук.
Иногда попугай запоминал фразы намертво, и выковыривать их из птичьего мозга было сложно. А некоторые фразы воспроизводил раза три-четыре, а потом забывал. Так произошло и со случайно подцепленными словами: "Ну что же мне делать с тобой, таким тупым?", но, как ни странно, они скоро выветрились из Чикиной головы, стерлись, будто мелодия со старой пластинки.
Через час Левченко был в областной госавтоинспекции. Принимал его подполковник с живым сочувственным взглядом и твердым волевым подбородком, какой обязательно должен иметь сотрудник внутренних дел.
– Ну-с, внимательно слушаю вас, – спокойно и доброжелательно проговорил подполковник, предложив Левченко стул.
Тот рассказал подполковнику все, что с ним произошло, ничего не утаивая.
– И что же вы от нас хотите? – спросил подполковник.
Левченко даже приподнялся на стуле.
– Как что?
– Да, что? – прежним спокойным и доброжелательным тоном спросил подполковник.
– Права, естественно.
– Права вы не получите, пока идет следствие.
– Да оно давным-давно уже закончилось.
– Это в Москве закончилось, а у нас оно только началось. Вы же в Калининграде прописаны?
– В Калининграде.
– По закону уголовные дела должны вестись по месту проживания, – подполковник улыбнулся тонко, едва приметно, словно сожалел о том, что настырный посетитель не знает таких простых вещей.
Подполковник лгал: по закону уголовное дело должно вестись по месту преступления – где оно было совершено, там и положено его расследовать. Но подполковник точно понял натуру Левченко и был уверен: тот ни на секунду не усомнится в том, что ему будет сказано, и никогда не станет это проверять.
С досады Левченко ударил кулаком по колену, помотал головой, будто от боли.
– Но я же должен работать!
– Работайте на здоровье. Вам этого никто не запрещает. Наоборот, мы это будем только приветствовать.
– А как мне работать без прав? Я же шофер! Кто разрешит? – его захлестнула жгучая обида, даже глаза покраснели, а голос задрожал, будто у ребенка, которого незаслуженно наказали родители.
– Пока не разберемся во всем, пока уголовное дело не закроем – права вы не получите, – спокойно, доброжелательно проговорил подполковник. – Все понимаю, но… – он развел руки в стороны, показав Левченко свои пухлые, мягкие, розовые, будто у дамочки из бухгалтерии, ладони. – Очень сочувствую…
Левченко не сдержался, всхлипнул, поспешно затянулся воздухом и встал со стула.
– Что же мне делать? – растерянно спросил он.
– Только одно – ждать. Уголовное расследование завершится, бог даст, благополучно, и мы вам выдадим новые права, – подполковник, улыбаясь, приподнялся на стуле, давая понять, что аудиенция закончена.
– Что же делать, что же делать, что же делать? – словно заведенный бормотал Левченко некоторое время, потом кивнул подполковнику и нетвердой походкой вышел из кабинета.
Улыбка сползла с лица подполковника, уступив место озабоченности, и он потянулся к телефону. Поднял трубку, несколько секунд держал ее на весу и смотрел на свою руку как на некий посторонний предмет. Рука была мощной, покрытой жестким светлым волосом, с цепкими длинными пальцами. Набрал номер московского телефона. Приветливо расплылся лицом, услышав в трубке мелодичный женский голос.
– Алло, это Москва? Мне, пожалуйста, подполковника Кли… Да, это я, подполковник Моршков, – проговорил обрадованно и в следующий миг добавил с легким сладким придыханием: – Здравствуй, родная Ольга Николаевна… Здравствуй, моя ненаглядная Олечка, здравствуй, хорошая… – он, наверное, мог продолжать до бесконечности, но Ольга Николаевна оборвала его, и Моршков, чуть пригасив улыбку на лице, стал докладывать: – Значит так. Только что был… этот самый, Левченко…
Левченко в это время стоял в коридоре, прислонившись лбом к оконному переплету, – его оставили силы, и он никак не мог двинуться к выходу.
Неожиданно за тусклой серой дверью кабинета, из которого он только что вышел, послышалась его фамилия, и Левченко неуклюже развернулся на нее, сделал вперед маленький рахитичный шажок и в следующий миг остановился: понял, что его никто не звал, просто речь за дверью шла о нем…
– Как и договорились, Ольга Николаевна, я сделал Левченко от ворот поворот. И сколько времени надо, столько он и будет видеть права, как собственный хвост… Нет, нет, сидит он на крючке плотно, не выскочит. У нас, в Калининграде, не то, что у вас в Москве, у нас осечек не бывает, Олечка! Не бойся, не бойся, не промахнусь. Хотелось бы увидеться… Когда? Попробую как-нибудь нагрянуть в Москву… Как позовешь, так и нагряну. Есть, есть… Чао! – Моршков громко чмокнул губами трубку и положил ее на рычаг.
В следующий миг до Левченко донеслось довольное пение подполковника: "Ла-ла, ла-ла, ла-ла-лала…". Сейчас лучше всего исчезнуть, решил Левченко, пока подполковник не засек его…
Щеки у него зло порозовели – он услышал то, что не должен был услышать, и сразу стало ясно: в беду он угодил не случайно, и есть люди, которые не дадут ему выпутаться. Закончится одно следствие – начнется другое, закончится второе – начнется третье. И конца-края этому кругу не будет.