А думал он о Москве, о том, что ждет их с Илюшкой, о старике Арнаутове и Ольге Николаевне, и что-то тяжелое, темное, рождающее худые мысли, поднималось у него в душе. Ему не хотелось возвращаться в Москву. Он с удовольствием откликнулся бы на призыв этих двух дурех, Майи и Кати, и продлил бы себе удовольствие, но боялся гнева старика Арнаутова, боялся Ольги Николаевны и неких неведомых людей, стоявших у нее за спиной. Каукалов понимал, что он у этих людей на привязи, даже более того, на прицеле, и им ничего не стоит нажать на спусковую собачку, как только Каукалов совершит неверный поступок.
Вчера в Хургаде они засекли отдыхающих "быков" – огромных, заросших мускулами, наголо остриженных ребят в грязных шортах и нестираных майках, с руками, густо украшенными татуировкой. Они гурьбой, тесно держась друг друга, зашли в магазин за араком – местной анисовой водкой, довольно дерьмовой, кстати, – купили бутылок сорок, уложили в две спортивные сумки, и так же гурьбой вышли.
Каукалов хорошо рассмотрел их, особенно одного, того, что стоял рядом с ним. Красный от загара, с белесым звериным пушком, густо покрывавшим тело, он, позвякивая двумя тяжелыми металлическими цепями, свешивавшимися с шеи, торопливо перебирал бутылки.
На одной цепи у него висел массивный золотой крест, большой, словно у священника крупного ранга, весом граммов четыреста, не меньше, на другой болталась громоздкая, размером с крышку от ночного горшка бляха, украшенная изображением маленьких человечков, сидящих на весах – знак зодиака. Хотя крест и знак зодиака в жизни несовместимы: крест – метка Бога, светлых сил, а знак зодиака принадлежит к силам совсем иным. "Бык" носил на шее оба символа. И не потому, что он поклонялся двум богам сразу, нет – он даже не понимал, что означает такое совмещение. Просто в среде "быков" так было принято.
Татуированные пальцы "быка" были украшены перстнями – на мизинце правой руки красовался толстый перстень с бриллиантами, на безымянном пальце сидела плотно вдавившаяся в кожу золотая гайка, усыпанная дорогими алмазными камешками, с сапфиром посредине. На остальных пальцах ничего не было, на них вряд ли что можно было натянуть, таких размеров в ювелирной промышленности просто не существует. Два пальца левой, мизинец и безымянный, тоже были украшены перстнями… И это выглядело дико: грязные, густо покрытые татуировкой пальцы, и перстни, натянутые на них.
Майя проводила "быков" оценивающим взглядом.
– Ну и ну, – выдохнула она удивленно, когда за "быками" закрылась дверь. – В России я таких экземпляров еще не видела.
– Экземпляры! – Катя насмешливо фыркнула. – Их с людьми сравнивать нельзя. Я таких боюсь.
– Их не бояться – их жалеть надо.
– Почему?
– Век у них очень недолгий. Максимум двадцать четыре года, и все. Потом они будут лежать в земле.
– Отчего?
– Ты смеешься, Катька! – Майя выразительно покрутила пальцем у виска. – Ты что, и впрямь ничего не понимаешь?
У Каукалова и без того было плохое настроение, а теперь вконец испортилось. Майя права: век у этих ребят действительно недолог – их десятками, сотнями убирают в различных разборках, суют в капканы, ими затыкают разные опасные дыры; это мясо, которое идет на вес, центнерами, тоннами. И одна тонна такого мяса, несмотря на то, что украшена золотом и сверкающими драгоценными камнями, стоит недорого. Не дороже обычной второсортной говядины.
Интересно, а как судьба сложится у него самого? Каукалов надеялся, очень надеялся, что лучше, чем у татуированных "быков".
Их катер тем временем обогнала быстроходная моторная лодка, она будто бы по воздуху неслась, – невесомая, изящная, с длинным белым султаном, разрубающим яркую голубую гладь на две половины. Каукалов проводил ее оценивающим взглядом: неплохо бы иметь такую в своем хозяйстве.
– Русские девушки ныне очень популярны в мире, – произнес Каукалов, встав под тентом в позе ментора и упершись головой в матерчатый полог. Ему неожиданно захотелось продолжить разговор о проститутках, слишком уж вкусной была эта тема, – добились бабоньки своего. Красивые, безропотные, с добрым характером, все умеют – они уже отовсюду выжали латиносок и африканок. И денег с клиентов берут меньше. Клиентам это очень нравится.
– Но-но, соотечественник! Не унижай нас, – Катя предупреждающе подняла указательный палец, ткнула им Каукалова в живот. Тот охнул и чуть не прорвал головой полог, – слишком плохо ты к нашему брату относишься!
– Я, например, получила вот что, – Майя достала откуда-то из-под лифчика розовую, сложенную в несколько раз бумагу. Протянула влажный, пропахший потом и духами лист бумаги Каукалову. – На-ка, прочитай! Тебе это будет интересно. Катьке таких бумаг выдали аж две штуки.
Каукалов раздраженно дернул ртом, взял бумагу в руки. Встряхнул. Пробежал по ней глазами.
– И кто тебе это дал? – резко спросил он. – Какой-нибудь араб с черной задницей?
– Японец. Улыбчивый, щекастый, в очках, волосы, словно у ежика, торчком стоят…
Это был контракт, переведенный на русский язык и набранный на компьютере. Каукалов прочитал контракт еще раз, внимательнее. Отложил бумажку в сторону.
– Ну? – с вызовом спросила Майя. – И как тебе это нравится?
– Никак не нравится! – Каукалов вновь взялся за бумажку, пахнущую Майкой. – И чего тут хорошего? Послушай, что тут написано. "Женщина должна работать минимум восемь часов в день, шесть дней в неделю, оказывать услуги минимум четырем клиентам в день. Женщина получает двести долларов с клиента. Все заработанные деньги находятся в управлении владельца клуба до окончания контракта. Женщине выдается пятьдесят долларов в день на личные нужды, они вычитаются из ее заработка. Тридцать процентов всей суммы оставляет себе владелец клуба".
– И чего тебе тут не нравится? – Майя язвительно сощурилась. – Пятьдесят долларов аванса каждый день? Это же больше, чем у вице-президента коммерческого банка.
– Откуда ты знаешь, сколько получает вице-президент коммерческого банка?
– Ну, все-таки я в Плешке учусь! А там такие вещи проходят еще на первом курсе.
– Ладно, слушай дальше. "В случае, если оказатель услуг нарушит без разумной причины какой-либо из пунктов этого соглашения или начнет заниматься ставящей в неудобное положение хозяина клуба нелегальной деятельностью, а также в случае невыполнения разумных указаний владельца, последний может немедленно прервать контракт без уведомления и удержать все деньги, находящиеся в его управлении". – Каукалов прервал чтение и вновь отложил бумажку в сторону.
Он вдруг подумал о том, что трудолюбивая женщина, "слабая на передок", как говорили у них в армии, может заработать пять тысяч долларов в месяц, даже больше. Запросто. Ничем не рискуя. А он, рискуя всем, что у него есть, вряд ли заработает больше пяти тысяч долларов. Не дано ему огрести такие бабки.
– Я бы на эту бумажонку никогда не клюнул, – наконец сказал он.
– Почему?
– Только ненормальный человек может подписать такой контракт.
– Объясни!
– Обыкновенная кабала. Через две надели эта баба, – он приподнял бумагу, потряс ею в воздухе, – будет завидовать неграм, с которых в фильме "Рабыня Изаура" на плантациях сдирали шкуру. Живьем.
– Тю-тю-тю, – насмешливо сощурилась Майя. – И все равно это лучше, чем после окончания Плешки сидеть в банке за машинкой и за двести долларов в месяц переводить деньги с одного депозита на другой. А этих денег, замечу, скоро даже и на такую футболочку, как у тебя, – она оттянула пальцами ткань модной каукаловской футболки с надписью "Хьюго Босс", – хватать не будет.
Остров, к которому они причалили, был плоский, невзрачный, просоленный до крахмального хруста, выжаренный солнцем, в мыльной пене по окоему.
– А где кораллы? – спросил Аронов тоном, который вызвал у Каукалова раздражение.
Капитан, услышав про кораллы, оторвался от штурвала и, белозубо улыбаясь, показал пальцем вниз, в бирюзовую прозрачную воду. Аронов перевесился через борт и ничего не увидел, ни медуз, ни кораллов, и лицо его сделалось глупым, обиженным. Каукалов подумал, что именно это и стало раздражать его больше всего в напарнике – обиженно-глупое, какое-то нищенское выражение, все чаще и чаще появляющееся у Илюшки на лице.
На катере были ласты и маски, а также две удочки.
– Я буду ловить рыбу, – сказал Каукалов капитану. – Фиш! Понял?
Капитан согласно наклонил голову:
– Йес!
Каукалов помял пальцами воздух, будто считал деньги:
– А где насадка? Насадка у тебя есть?
Насадкой было обычное тесто – густое, тяжелое, отчего-то мыльное, ни одна рыбина не клюнет на эту глину, решил Каукалов, однако рыба потянулась к насадке охотно. Подводный мир вдоль окоема острова совсем не соответствовал внешнему виду самого острова – угрюмому, серому, выжженному; внизу все было расцвечено, будто в праздник, все радовало глаз вообразимыми красками, каждый звук, усиленный в несколько раз, засекали не только уши, а даже кожа.
Под водой оказалось настолько интересно и ярко, что у Каукалова невольно перехватило дыхание. Он не ожидал, что увиденное вызовет у него нечто сродни детскому вопросу, поскольку Каукалов давно уж забыл о том, что был когда-то ребенком.
Кораллы поражали разнообразием цветов и форм – красные, похожие на оленьи рога; фиолетовые, напоминающие стекло сложного фигурного литья; желтые, ветвистые; голубые, будто бы вырезанные из цельного сапфира; черные, как уголь; и малиновые – горячие, раскаленные… Каукалов никогда еще не видел такой завораживающей игры ярких красок. Настроение у него улучшилось.
Из голубой, с оранжевым разъемом коралловой пещерки, выплыли две крупные, красноголовые, с синими жгучими телами рыбины, равнодушно посмотрели на Каукалова, ничего интересного ни в нем, ни в тестовом мякише, болтавшемся на крючке, не нашли и беззвучно вернулись в драгоценные свои хоромы.
Синетелых рыбех сменили полосатые, за полосатыми выплыли коричневые, с большими глазами и желтыми плавниками. Одна из них разглядела шарик из пшеничного теста и неторопливо насадилась на крючок. В следующий миг суматошно дернулась, пытаясь удрать под прикрытие коралловых ветвей, но Каукалов опередил ее. Подтянул к себе, снял с крючка.
Рыбеха эта очень походила на русского карася, только была необычного окраса – сочно-коричневого. Рыба эта пару раз дернулась и затихла – ей просто надоело трепыхаться. А может быть, лень было. Каукалов опустил ее в привязанный к поясу полиэтиленовый пакет с двумя проткнутыми дырками, чтобы рыбке было чем дышать, и вновь насадил тесто на крючок.
Следующей попалась наивная полнотелая рыбешка, верхняя половина которой была иссиня-черной, угольной, а нижняя – желтой, яркой, как огонь. Внимательно оглядев Каукалова снизу, она сделала ошибочный вывод, что имеет дело с подобным себе дружелюбным созданием. Каукалов это засек и, не удержавшись, хихикнул от злого восторга, издав в воде булькающий звук, подвел насадку к самому носу рыбешки… Та, не задумываясь, открыла рот – почувствовала приятную еду.
В это время откуда-то из коралловых густых зарослей выскочил красный, взъерошенный, с торчащими во все стороны перьями окунек и едва не увел еду из-под носа нерасторопной рыбешки. Но она все-таки опередила наглого окунька и неторопливо потянула леску за собой в коралловую гущу, но Каукалов не дал ей уйти, выволок на поверхность и также засунул в пакет. Теперь надо было изловить окунька.
Продув трубку, Каукалов захватил губами немного горькой, ошпаривающей рот – так она была крепка – воды, глянул в сторону катера: что там делается?
Девушки вместе с Ароновым резвились около суденышка, брызгались, что-то азартно выкрикивали, смеялись. Каукалов позавидовал этой беззаботности, сглотнул упругий комок, сбившийся во рту вместе с остатками воды, и снова пустил наживку на коралловое дно.
Окунек ждал ее – голоден был, – вымахнул из-под малиновой, похожей на спрута со сломанными щупальцами коряги, по дороге поддел носом полосатого "матросика", отгоняя его в сторону, чтобы не опередил и вообще не мешал, – бедный "матросик", не выдержав такого наскока, даже перевернулся пузом вверх, поспешно отплыл в сторону в таком положении и вновь встал на "ноги"; окунек же с ходу схватил тесто, стараясь как можно быстрее запихнуть добычу в желудок, он даже не почувствовал, что в тесто был вогнан стальной крючок, и жутко удивился, затрепыхался возмущенно, когда Каукалов поволок его наверх, на свежий воздух.
Но это было не все – окуньку предстояло испытать еще настоящие муки: Каукалов выдрал из него застрявший крючок вместе с внутренностями.
Сунул вялого, мигом скисшего окунька в полиэтиленовый пакет, приподнял голову: со стороны катера, который совершил небольшой маневр, чтобы зацепиться веревкой за железный шкворень, раздались крики.
Около катера остановились еще два суденышка – ослепительно-белых, нарядных, почти недоступных в своей воздушной красоте, призванных обеспечивать людям праздник. На носу одного из них сидел на цепи, будто злая собака, огромный, с клювом-мешком пеликан. Каукалов, позавидовав тем, кто прибыл на этих катерах, – богатые, видать, люди, – вновь насадил на крючок тестовый колобок.
Он поймал еще несколько рыбешек: одну – диковинную, синюю, как море, покрытую желтыми крапинами, с большой головой и мутными, будто после тяжелого сна, глазами; вторую – маленькую, малинового цвета, со светящимися плавниками.
Всего Каукалов поймал семь разноцветных рыбех. Беспородным среди них был лишь окунишко, дворняга среди благородных девиц, единственный "простолюдин", которому не помогло ни хамство, ни умение разбираться в окружающей обстановке. Каукалов, довольный рыбалкой, приволок пакет на катер и отдал капитану.
– Давай, шеф, готовь уху!
Капитан брезгливо поморщился, двумя пальцами выудил из пакета окунька и бросил его на палубу суденышка, где погромыхивал собачьей цепью, привязанной к ноге, грузный старый пеликан.
Несмотря на возраст и внушительные размеры, пеликан хватку сохранил, лихо клацнул клювом, и красный окунишко исчез на лету. Пеликан еще раз клацнул клювом и что-то прохрипел – судя по всему, поблагодарил щедрого человека с соседнего катера. Голос у диковинной птицы был пропитым, угрюмым: видать, пеликан немало повидал в своей жизни и знал цену всему, в том числе и дохлой рыбехе, доставшейся ему бесплатно.
– А остальное – в суп! – Каукалов потыкал пальцем в сторону крохотного камбуза, в котором поблескивала никелем хорошо надраенная газовая плита. – Уху давай готовить… Уху!
Капитан, сохраняя прежнее брезгливое выражение на лице, покачал головой:
– Но суп!
– Что "но", что значит "но"?! – возбужденно выкрикнул Каукалов. – Не "но", а уху давай готовь, я говорю!
Капитан вновь отрицательно качнул головой и повторил с упрямством попугая:
– Но!
В следующий миг он высыпал содержимое пакета в воду, Каукалов даже не успел схватить его за руку.
Коралловые рыбешки были хоть и измучены, но еще живы. Вяло пошевеливая плавниками, они не замедлили уйти в бирюзовую глубину. Пакет капитан скомкал и протянул ошеломленному Каукалову.
– Ты чего наделал? – возмутился тот, накинулся на капитана с кулаками, но ударить не успел – остановился: вовремя вспомнил, что Египет – это не Россия, здесь здорово может нагореть, вздернул вверх руки: – Ты чего наделал?
– Но! – тупо и упрямо повторил капитан.
Между капитаном и Каукаловым вклинилась Майя.
– Ты знаешь, что он имеет в виду? Коралловых рыб в Египте ловить запрещено. Поэтому он и говорит "но". Иначе на такой штраф налететь можно – мало не покажется.
– Тьфу! – отплюнулся Каукалов. Ему стало жалко самого себя, этого упрямого дурака-капитана, которого он одним пальцем может снести в море, рыбалки, что из удачной разом превратилась в неудачную. – Сварил бы уху из синих карасей, никто бы даже не заметил… Тьфу!
Ему стало также жаль Илюшку и этих двух, уже начавших надоедать подруг, позванных в недобрый час из школьной жизни в нынешний день, жаль потерянного времени и покалеченных рыбешек. Дыхание сдавило железным февральским холодом, и он закашлялся.
Настроение было вконец испорчено, вновь навалилось что-то тяжелое, надавило изнутри, сверху и одновременно поднялось снизу, из глубины – мутное, злое, обжигающее, будто крапива. Он пальцем поманил Майю и, когда та, улыбаясь, едва держась на ускользающей из-под ног палубе, подошла, мрачно глядя в сторону, сказал:
– Хочу, чтобы ты знала вот что… Если будешь выдрючиваться вместе с Катькой, в проститутки новостришься или куда-нибудь еще, я тебя убью. Поняла? Катьку – тоже. Знайте это обе, – в горле у него что-то засипело, будто застрял ком.
Каукалов сжал руку в кулак, ударил по хромированному поручню катера. – Обеих убью! Понятно? Здесь же, в Египте, и схороню. Ни одна собака не найдет.
Неверяще ойкнув, Майка прижала руки к щекам, попробовала улыбнуться, но улыбки не получилось. Дыхание ей, как и Каукалову, тоже перехлестнуло ветром, она протестующе помотала головой, пытаясь что-то сказать, но голос пропал, не только улыбка. Она обреченно махнула рукой – поняла, что Каукалов не шутит.
Навстречу им попался катерок – белый, как сахарный кубик, юркий, проворный. На палубе стоял, самодовольно улыбаясь, Самоварщик, он же – Зеленый. Он подслеповато щурил глаза от злого, будто огонь электросварки, солнца. Одной рукой он обнимал блондинку с точеными ножками и большой, будто два футбольных мячика, грудью, другой – низкорослую худенькую брюнетку с чувственным ртом и волосами, заплетенными на африканский манер во множество мелких косичек.
Зеленый небрежно скользнул глазами по встречному суденышку, углядел Майю и преобразился – лицо его сделалось сальным, будто он наелся блинов с украинскими шкварками, рот растекся в разные стороны, и он едва не вывалился вместе со своими дамами за борт катера. Каукалов раздраженно дернул головой. Зеленый всем не нравился ему: внешним видом своим, повадками, жирными сальными складками живота, свисавшими на шорты. Вообще тем, что позволял себе дышать тем же воздухом, что и Каукалов, любоваться солнцем, пить пиво и обнимать женщин. Каукалов был готов съесть Зеленого. Вместе с потрохами, с начинкой, которой тот был набит, и бабами, сладко прижимающимися к нему.
– Смотри, Катьк, как Женька наш изменился. – Майя, поежившись, толкнула Катю. – Из ноздрей дым пышет. Глаза горят, рот открыт, как у олигофрена. Того гляди – съест. Зверем стал.
Катя тоже поежилась, покусала нижнюю, шелушившуюся от солнца губу.
– Неприятно, – согласилась она с подругой. – Был нормальный вроде бы мужик… с неординарными поступками, и вдруг!
– Давай договоримся так: если он не извинится, мы ему ничего не скажем, – предложила Майя, – но про себя дадим от ворот поворот. Таких мухоморов, как он, мы в пять минут найдем себе не менее двух десятков. Стоит только выйти на первый попавшийся проспект и плюнуть по ветру…
– Он извинится, он обязательно извинится, – неожиданно горячо и убежденно произнесла Катя. Тон ее удивил Майю, она пытливо глянула на подружку. – Вот увидишь, – сказала Катя.
– А если не извинится?
– Если не извинится, тогда твоя взяла верх, дорогая товарка, – мы разбежимся в разные стороны, едва приедем в Москву. Как фиолетовые медузы в теплом море. – Катя вновь усмехнулась.