Она оказалась права: вечером Каукалов с хмельными увертками – в баре он выпил три бокала кампари и теперь был навеселе, – помял рукой лицо, предложил пройтись на берег, полюбоваться таинственно мерцающей водой, а когда дамы отказались, проговорил, будто бы угаснув, угрюмо, с сожалеющими нотками в голосе:
– Я был сегодня неправ. Погорячился малость. Ну, насчет этого… – он поводил в воздухе рукой, будто схватился за что-то горячее и подпалил себе пальцы, – в общем, вы бабы умные, вы сами все понимаете.
– Ты веришь ему? – спросила чуть позже Майя, когда они с подружкой остались одни.
– Нет, – произнесла Катя задумчиво, и лицо ее сделалось незнакомым, далеким, старым, словно она ощутила на своей шее чью-то безжалостную удавку, губы дрогнули, глаза стали пустыми, мертвыми, будто Катя глядела на этот сияющий вечерний мир из могилы. – Не верю.
– Ладно, время покажет, – глубокомысленно изрекла Майя и перевела разговор в другое русло: – Зеленого видела?
– Конечно. На катере с двумя дорогими девахами проплыл.
– Вот кто денег не жалеет – так не жалеет. Бросается ими, словно мусором. Налево-направо, не считая. Мне он предложил посетить его.
– Мне тоже, – сказала Катя.
– Пообещал пятьсот долларов.
– Мне тоже.
– Пойдешь?
– Да надо бы. Пятьсот долларов на дороге не валяются.
Рогожкин сделал Насте предложение. Брат Леонтий, узнав об этом, только радостно засмеялся и развел руки в стороны:
– Ну ты, Мишель, и даешь стране металла – хлеба с маслом да повидла с салом… Больше, чем весь Кривой Рог с Запорожсталью, вместе взятые. Не ожидал, не ожидал…
Старший Рогожкин так же восторженно развел руки в стороны.
– Да я и сам от себя этого не ожидал. Если честно, – Рогожкин смущенно пошмыгал носом. – Это так завертелось, закрутилось с такой быстротой, что… – он сделал рукой стремительное круговое движение, – что я и оглянуться не успел… В общем, ты сам обо всем догадываешься.
– Вот это да, вот это по-нашенски, – довольно произнес младший Рогожкин. – От нас, от Рогожкиных, бабы еще не уходили. Даже самые верткие, самые опытные по части обмана нашего брата, самые лучшие, у которых женихов по два батальона насчитывалось. Мы их всегда умели взять, да так взять, что бабе ничего не оставалось делать, как сдаваться и идти под венец. – Леонтий вкусно почмокал губами. – А когда свадьба? День уже назначен?
– Сейчас схожу в короткий рейс к бывшим болгарским братьям, потом в Москву и – в загс. Мы с Настей так решили.
– В Болгарии ты вроде бы недавно был, – Леонтий озадаченно сощурил глаза. Ему хотелось, чтобы брат вообще никуда не уезжал из Лиозно, не срывался с места в это неуютное мутное время. Лучше бы устроился работать на автобус и всегда бы находился рядом. А пройдет мутная пора – пожалуйста, поезжай куда угодно… Сейчас же лучше держаться вместе. Вместе они переживут любую беду. Не хочет Мишка сидеть за баранкой автобуса – пусть будет механиком, его и на эту начальственную должность возьмут, благо образование позволяет – оба Рогожкина закончили автомобильный техникум в одном маленьком российском городке, – будет ходить тогда Мишель в светлых брюках и белой рубашке с полосатым галстуком, как фон барон… Хотя надо заметить, что зарплата у механика меньше, чем у водителя автобуса.
– Был в Болгарии? – повторил вопрос Леонтий.
– Был, – ответил старший Рогожкин. Ему были понятны нехитрые ходы брата, понятно его желание приковать цепью к этой земле своего "старшака", на месте Леонтия он действовал бы точно так же. – Но сейчас Болгария обозначилась снова. Человек, Ленчик, предполагает, а Бог располагает. Так что терпи, брат. И-и… готовься! Пропьем меня по полной винно-водочной программе…
Старший Рогожкин придвинул к себе часы, стоявшие на столе, – добротный немецкий будильник, работавший, как хронометр, тютелька в тютельку, потом, чуть пригнувшись, заглянул в окно, под занавеску – что там на небе делается? Поцокал языком огорченно: от неба ведь зависела дорога…
Хоть и славится Лиозно хорошей погодой, но… Серое угрюмое небо покрылось темными пороховыми пятнами, что-то в нем передвигалось, клубилось, перемещалось с места на место, исчезало и возникало вновь – ну будто бы бесы, засевшие на небесах, вели нехорошую игру с землей. Хороший погоды не будет долго.
Разговор происходил во флигельке, который старший Рогожкин обиходил по своему разумению и сумел сделать уютным. Конечно, с женской, скажем, точки зрения, что-то было и не так, женщина расставила бы все предметы иначе, но жилье Рогожкина подкупало своей теплотой, прибранностью, индивидуальностью.
Леонтий понимал, что брат вряд ли останется жить у него во флигельке – тут слишком мало места для семьи. Для одного мужика – и то мало. И это печалило Леонтия. Ему очень хотелось, чтобы брат находился вместе с ним. Всегда, всюду, во все времена…
Но так, к сожалению, не бывает.
Знал Егоров одного авторитета. С очень смешным прозвищем, которое было тем не менее серьезным воровским именем, – С Печки Бряк.
Авторитет этот служил когда-то на флоте, успешно справлялся с боцманскими обязанностями, имел любимую присказку "Моряк с печки бряк" и строил планы на безбедную жизнь, а жизнь эта дала трещину, и все закувыркалось в ней, завертелось с невероятной лихостью…
На складе у бравого боцмана пропало шестьдесят килограммов дорогой краски, специально купленной на валюту в финском городе Турку для обновления посудины, на которой он плавал; вместе с краской исчезло шесть меховых, с кожаным верхом, штурманских курток и кое-что по мелочи. Кроме того, в очень сомнительной заначке – старой банке из-под мебельного лака, находившейся буквально у всех на виду – под привинченной к металлическому полу лавкой, нашли два пакетика с мелким, похожим на крахмал, порошком.
В одном пакетике было два с половиной, в другом – четыре с половиной грамма белого, истолченного в пыль вещества.
Проверили этот крахмал. Оказалось – очищенный сильнодействующий наркотик.
И загудел боцман на полную катушку в места, не столь отдаленные. Сгинул бы там, подобно многим, если бы не его неукротимая жажда жизни да звериная, сильнее боли, тоска по свободе, по старой ржавой посудине под названием "Кандалакша", по ребятам своим, по тому редкостному духу братства, что бывает присущ разве что лишь морякам, да еще летчикам; по красавицам, оставшимся в портах, где бравому боцману доводилось швартоваться, – по всему тому, что было на воле, но не было в зоне, за плотными рядами ржавой колючей проволоки.
Он так рвался к воле, что превозмог все – и боль, и унижения, и попытки "опустить" его, то есть обратить в лагерную "женщину", а когда прижали так, что дышать стало невмоготу, бывший боцман взялся за нож. Он выгреб из лагерного моря на поверхность, поднялся над всеми и получил почетный титул "вора в законе". Выше этого титула в том теневом мире нет ничего.
Поскольку он и в лагере часто повторял, особенно глядя сверху вниз на поверженного противника: "Моряк с печки бряк, растянулся, как червяк", то получил кличку С Печки Бряк.
Егоров знал его в ту пору, когда боцман был Сергеем Михайловичем, а сам Егоров – Ванькой, Ваньком, набирающимся жизненного опыта в качестве палубного матроса второго класса.
Когда боцмана арестовали, Егоров принял участие в судовом расследовании дела – команда решила узнать, кто же подставил боцмана, – и допытался-таки, что наркотик Сергею Михайловичу подсунул "внучек" – третий механик. Старшего механика на судах зовут "дедом", второго механика – "сынком", третьего – "внучеком". Где-то "внучек" не сошелся с боцманом – то ли подушку с бабой не поделили, то ли взгляды на проблемы влияния улова трески в Белом море на добычу угля на Шпицбергене имели разные, то ли обнаружилось несогласие в любви к копченой бегемотине – в общем, что-то произошло. И "внучек", несмотря на диплом о высшем образовании, решил свести счеты с малограмотным боцманом самым подлым образом. Подложил ему в "тайничок" два пакетика с наркотиком и донес об этом куда надо…
Сейчас "внучека" уже нет на белом свете – приголубили, утешили душу неведомые лиходеи, а С Печки Бряк уже никогда не вернулся на море.
Принял С Печки Бряк своего бывшего подопечного в роскошном номере люкс – главном украшении одного из светлогорских пансионатов, если не считать Янтарного моря. Так коренные жители, курши, называют Балтику. Внимательно выслушал рассказ о злоключениях Володьки Левченко, о том, как с ним расправились бандиты в милицейской форме, помрачнел, когда Егоров обратился с просьбой выяснить, кто кроется за парнями, напавшими на его напарника, но в просьбе не отказал. Лишь попросил:
– Дай мне четыре дня сроку. Через четыре дня приходи.
– Сколько мне денег приготовить за информацию? – спросил Егоров.
С Печки Бряк молча поднялся, достал из буфета, блиставшего хрустальными стеклами, бутылку французского коньяка, рядом поставил вазу с заморскими фруктами – бананами, киви и небольшим, уже нарезанным на дольки ананасом. Глянув на Егорова, вопросительно поднял одну бровь.
– Подкрепиться чем-нибудь более существенным не хочешь? Это все – баловство, – он стукнул ногтем о край вазы с фруктами, – слюни забугорья, которыми русское пузо не ублажишь, можно только раздразнить да жирную слюну вызвать… Хочешь копченого угорька? – Егоров сделал отрицательный жест, хозяин наклонил голову, будто бы вдавил что-то подбородком себе в плечо. – Может, кусок мяса с кровью, а? У меня тут своя повариха, мигом зажарит. Стейк называется. Очень вкусная штука. Особенно когда на куске лопаются масляные пузыри, сам он пышет жаром, пыхтит, ворочается на тарелке и хочет побыстрее скакнуть в рот…
– Да нет, нет, Сергей Михалыч, уволь… Есть я не хочу, – Егоров, словно бы сдаваясь, поднял обе руки, – сыт я, спасибо. Коньячку с тобой немного хряпну. Надеюсь, что привыкшие к сивухе гаишники не учуют его аромата…
– А если и учуют – тоже ничего страшного. Мне тогда скажи…
– Ладно, – Егоров благодарно кивнул, – заморской репой закушу, – он показал на ананас, – и буду очень доволен.
– Что ж, вольному воля. – С Печки Бряк взялся за бутылку "хеннесси", налил в фужер половину, потом во второй столько же. – Помнишь, как пили капитаны, когда приходили домой, в родной порт? В тот же Архангельск, а? Помнишь, что тогда творилось в ресторане?
Это Егоров помнил. Официанты, сервируя стол для капитанов, ставили рядом с тарелками два "предмета" – большой фужер и маленькую стопку. Большой фужер – для минеральной воды, маленькую стопку – для водки. Капитаны, стосковавшиеся по берегу, по людям и ресторану, наливали в фужеры водку, а в маленькие стопочки минеральную воду, и пили…
– Еще я помню, в ресторанах всегда фикусы были… Много фикусов. И все до единого – в дырках.
– Ага, – добродушно подтвердил С Печки Бряк.
Ресторанные фикусы действительно всегда были в дырках. Что ни растение, то решето – это капитаны гасили о листья сигареты.
На суровом, почти неподвижном лице бывшего боцмана родилась сожалеющая улыбка – он словно бы нырнул в то далекое время. Впрочем, тут же вынырнул обратно, посчитал, видать, что находиться там не имеет права – слишком уж больно становится на душе. Поморщившись, он по-боцмански лихо выпил "хеннесси" – лучший в мире, как знал опытный Егоров, коньяк и вытер рукой рот. Произнес с сожалеющим видом:
– Ну вот…
– Ты все-таки скажи, Михалыч, сколько мне денег приготовить? – попросил Егоров, с неудовольствием отметив, что в его голосе появились заискивающие нотки. – Не то ведь, сам понимаешь, чтобы собрать нужную сумму, нужно время.
Вместо ответа С Печки Бряк махнул рукой, посмотрел на Егорова тяжело, с плохо скрытой печалью и снова махнул рукой.
– Нисколько, – сказал он. – Другому бы это стоило большой суммы, тебе – нет, – бывший боцман снова налил в фужеры янтарный душистый коньяк. – Давай, Иван, выпьем за наше с тобой общее прошлое. Все-таки оно здорово греет нас в настоящем.
– Давай, – Егоров с удовольствием, со вкусом и смаком выпил, так же со вкусом закусил – он все умел делать вкусно, потянулся за долькой ананаса и, сладко почмокивая губами, сжевал ее.
Похвалил южный фрукт:
– Хор-рош, зар-раза колючая! А то у нас, бывает, такую недозрелую кислятину продают, что ее в рот засунуть невозможно. А этот – тает. Сахар с вареньем… – И, вспомнив о своих дальних хохлацких корнях, добавил, коверкая язык: – Це дюже гарно. Сало в шоколаде!
Через двадцать минут С Печки Бряк, расслабленный воспоминаниями и коньяком, здорово захмелел. Опорожнив одну бутылку "хеннесси", он достал другую, а Егоров, чтобы не напиться, поспешил откланяться.
Ольга Николаевна позвонила знакомому калининградскому подполковнику:
– Ну как поживает свободная экономическая зона?
– Цветет и пахнет!
– В чем это выражается?
– В том, что я "опель" здесь могу купить за две тысячи долларов. А в Москве сколько он стоит?
– Не знаю, – сказала Ольга Николаевна, хотя сразу вспомнила, что нарядный "опель", отнятый "мальчиками" – Каукаловым и его напарником – у артиста балета Большого театра, ушел в Грузию за десять тысяч долларов.
– Как минимум шесть, – сказал подполковник.
– Ну что там пострадавший… как его фамилия? – Ольга Николаевна взглянула в блокнот, лежавший перед ней на столе. – Ага, вот… Левченко.
– А что Левченко? Права не получил. И не получит. Переведен на должность слесаря – чинить автомобили. Поскольку он два года не был в отпуске, то сразу после перевода на новое место взял отпуск. Вот, собственно, и все, Олечка! Отдыхает. Гоняет, наверное, зайцев в полях под Калининградом либо приводит кому-нибудь в порядок автомобиль.
– Это точно?
– Абсолютно точно. Наша фирма, как известно, Олечка, веников не вяжет.
– Зато делает хорошие гробы! – Ольга Николаевна призывно, по-девчоночьи звонко рассмеялась, и подполковнику захотелось немедленно очутиться в Москве.
Прибыв домой и приняв с дороги ванну с пеной, пахнущей сиренью, Каукалов, весело подпрыгивая на одной ноге, пытаясь вытряхнуть из уха прилипчивую капельку, поинтересовался у матери:
– Ма, мне тут, пока я жарился под солнцем в Египте, никто не звонил?
– Ну как же, как же не звонил… Еще как звонили. Один хрипун, например, раза три уже объявлялся. Я тебе сейчас фамилию его скажу, она у меня на бумажке записана… – Новелла Петровна прошла в свою комнату, поковырялась там в бумагах и выкрикнула: – Арнаутов его фамилия. Есть у тебя такой знакомый, а? Вроде бы есть. Ты в армии с каким-то Арнаутовым служил. Не он ли, Жень? Только голос у него что-то очень постарел.
Каукалова раздражала болтливость матери. Он понимал: чем дальше – тем будет хуже. В старости почти все люди становятся надоедливыми болтунами. Это болезнь, от которой нет лекарств.
Услышав фамилию старика Арнаутова, Каукалов перестал скакать на одной ноге.
Новелла Петровна встревожилась.
– Случилось что-нибудь, Жека?
– Ничего не случилось, – отрезал Каукалов, вытерся насухо полотенцем и позвонил деду.
– Здрассте, ваше высокопревосходительство! – вежливо произнес он.
– А-а, явился – не запылился! – сипло, дыряво, будто горло ему прогрызли мыши, вскричал старик Арнаутов. – Ну докладывай, как отдохнул.
– Нормально.
– Нормально – это значит никак.
– Нормально отдохнул, – упрямо повторил Каукалов.
– Ладно, нормально – значит, нормально, хрен с тобой. К борьбе за дело Ленина – Сталина готов? – У Арнаутова была цепкая память, он хорошо помнил пионерские призывы своей юности.
– Всегда готов! – у Каукалова память была не хуже, чем у старика.
– Тогда завтра же и заступай на свой пост, – приказал Арнаутов. – Шоссе заждалось. Иначе Олечка Николаевна… – Старик сделал многозначительную паузу. – А это знаешь… чревато.
– Мной… личной мной она не интересовалась? – спросил Каукалов, почувствовал, как у него, будто у застенчивого школяра, покраснели щеки.
Не надо было задавать такого вопроса. Он это понял, когда уже задал. И замер теперь в напряженном, каком-то странном для себя ожидании.
Старик Арнаутов не выдержал, грубо захохотал.
– Только тем она и занималась, что интересовалась твоей личностью! – он захохотал еще громче, еще грубее. – Даже слезы горючие начала лить… Ну ты и даешь, парень!
…Утром Каукалов и Аронов вновь выехали на Минское шоссе. Аронов выглядел неважно – несмотря на загар был зеленым, в височных выемках у него собирался пот, стекал тонкими струйками на щеки; в глазах, возникнув однажды, застыло стойкое мученическое выражение.
– Чего это с тобой? – бросив беглый взгляд на напарника, спросил Каукалов. – Заболел, что ли?
В ответ Аронов демонстративно покашлял в кулак, потом ухватился пальцами за больной костистый кадык, подергал его из стороны в сторону, будто посторонний предмет, случайно проглоченный им.
– Заболел… не заболел… Какое это имеет значение? – пробормотал он. – Но чувствую я себя плохо. Не всякий организм выдержит такие перепады. – Аронов покосился в боковое, заляпанное грязью окно, за которым уползала назад грязная, в саже, в масляном порохе и хлопьях отгара местность, так не похожая на сверкающие картины, что они видели в Хургаде, на коралловых островах Красного моря и вообще в Египте. То был праздник, а это?
Увы, праздники тем и отличаются от будней, что быстро проходят. Праздники проходят, а будни остаются.
– Понимаю, – с неожиданным сочувствием хмыкнул Каукалов, – но делать нечего. Следи за трассой, ничего не упускай, ни одной детали.
– Ну что там, не сняли с нас епитимью?
– А ее и не было.
– Тогда чего ж мы перед Хургадой ложились на дно?
– Да кому мы с тобой нужны? В России сейчас такое творится, что наши с тобою дела – это не дела, а делишки. Детский лепет. Страна настолько погрязла в крови, что убийство уже и не считается преступлением. Это – так себе, рядовое событие, шалость, – говорил Каукалов спокойно, словно лектор, читающий нотацию несмышленым студентам. Что интересно, он совершенно не считал себя преступником, а если что и совершил – то только на благо общества. – Война в Чечне, убитые мирные люди, кастрированные, с отрезанными головами русские, детишки со вспоротыми животами… Да что там говорить. Есть много людей, которым сейчас хуже, чем нам. Так что держись! Бог терпел и нам велел.
Аронов промолчал, отвернулся к окну. Кому-кому, а школьному дружку говорить о Боге – грех, Бог может обидеться и сотворит такое… А как Женька Каукалов поступил с ним, преданным товарищем? Привлек к преступлениям… или как там это называется на юридическом языке – толкнул на соучастие? Заставил взять в руки нож… Аронов, будто от холода, передернул плечами. А с девчонками как он разобрался? Взял, да обеих и прикарманил, а товарища отодвинул в сторону. Не-ет, Женька Каукалов – неверный человек.
– Не хочешь разговаривать – не надо, – неожиданно весело проговорил Каукалов. У него возникло ощущение, что ему сегодня обязательно повезет, он сыграет по-крупному, а в таком состоянии разные капризы, внутренняя маета напарника – это мелочь, не заслуживающая внимания. К тому же Илья никогда не отличался твердостью характера, всегда давал слабину, – и это тоже надо было учитывать.
Учитывать и не выпускать из вида. "Иначе игра не стоит свеч", – как говорил один старший товарищ Каукалова по службе в армии.