Около поворота на Внуково их попытался было тормознуть одинокий гаишник – не разглядел, видать, в потоке, но потом, исправляя свою оплошность, так лихо крутанул свою полосатую колотушку, что она у него чуть не улетела в кусты. Приложил руку к шапке и ослепительно улыбнулся.
– Вона, даже зубы чуть изо рта не высыпались, – удовлетворенно отметил Каукалов, скосил глаза на один свой погон, украшенный капитанскими звездочками, потом на другой, словно бы проверяя, все ли звездочки на месте.
Во второй половине дня они тормознули отбившуюся от каравана фуру, шедшую из Югославии, с двумя водителями-сербами, немного говорящими по-русски, проверили у них документы, и Каукалов понял, почему его весь день не отпускало ощущение выигрыша, удачи. В фуре находилось то, что требовалось капризному московскому рынку – компьютеры, несколько ящиков пейджеров и мобильных телефонов, телевизоры, видеоаппаратура, три десятка ксероксов "кэнон" и фотоаппараты этой же фирмы.
– То, что доктор Коган прописал! – воскликнул Каукалов под недоуменные взгляды югославов и радостно потер руки. – Берем! Раз дают…
В пустынном промерзшем лесу они привязали сербов к дереву с разных сторон, чтобы пленники не орали, заклеили им рты вонючей липучей лентой. Каукалов, утопая в снегу по щиколотки, обошел югославов кругом, тщательно проверил веревку – второй такой ошибки, как с калининградским дальнобойщиком, он допустить не мог, понимал, что теперь это будет стоить ему головы. Отметил удовлетворенно:
– Не развяжутся, даже если вывернутся наизнанку и пропустят веревку через задницу, – стукнул кулаком по промерзлому стволу, сбивая задравшийся кусок коры рядом с головой мычавшего серба, увидел, что привязанные стараются телами своими покрепче притиснуться к дереву, хмыкнул: – Во-во, грейте друг дружку! Все теплее будет.
Мороз был небольшой – градусов десять, но это был сырой мороз Подмосковья, который много хуже двадцатипятиградусного сибирского мороза; он обладает способностью быстро, как нож, проникать в тело. Каукалов рассчитал точно: часа через полтора бедных сербов не станет – превратятся в два мерзлых бревна.
Забираясь в кабину фуры, Каукалов в очередной раз выговорил напарнику:
– Слушай, ты когда-нибудь машину научишься водить или нет?
– Научусь, – помедлив немного, отозвался Аронов. – Считай, что я уже занялся этим.
– Давай, давай! Не то без прав ныне мужик – не мужик, а что до напарника в таком деле, как наше, то – ни бэ, ни мэ, ни кукареку! – сказал Каукалов, а про себя подумал, что кроме водительских прав Илюшке хорошо бы приобрести и кое-что еще. Но, видать, уже не дано…
Каукалов завел мотор фуры и плавно выехал на трассу.
"Канарейку" пришлось оставить на шоссе.
В ветровое стекло ударило несколько охлестов грязного снега. Каукалов включил дворники, подергал длинный рычажок обрызгивателя, прикрепленный к рулевой колонке, пустил две струи специальной очищающей жидкости, не замерзающей даже в сильный мороз – сербы к рейсу в холодную Россию приготовились основательно. Представил, каково сербам в лесу, но по-иному поступить было нельзя.
По кольцевой бетонке Каукалов проехал немного влево, свернул на неприметную третьестепенную дорогу, ведущую, как всем казалось, к заводу, чьи трубы виднелись невдалеке. С нее попал на старую, с разбитым асфальтом улочку, застроенную хрущевскими пятиэтажками, с нее перебрался на другую, потом на третью и так, задами, вскоре достиг едва ли не центра Москвы. Через двадцать пять минут он находился уже около ангара, специально арендованного стариком Арнаутовым.
Сам Арнаутов – краснолицый, замерзший, с поднятым воротником дубленки, ходил у ворот ангара и похлопывал себя руками по бокам.
Увидев подъехавшую фуру, подошел, колюче сощурился:
– Ну, чего привезли?
– То, что доктор Коган прописал, – со смешком ответил Каукалов.
– Чего, чего?
– Ну-у… То, что надо.
Смахнув с глаз набежавшие слезки – сырой московский мороз крепчал, проникал в тело, жалил, обволакивал студью каждую мышцу, каждую косточку, Арнаутов похлопал себя руками по бокам.
– В сам фургон залезали? Проверяли?
– Проверяли. Честно говорю – привезли то, что надо.
– А водители? Как с ними?
– Как обычно! – Каукалова словно бы током дернуло от этого вопроса. В груди возник нехороший холодок – он вспомнил калининградского парня. – Теперь никто не вырвется, – пообещал он, – не дано.
– Повторения ошибки не будет?
– Не будет.
– А то во второй раз мне тебя уже не отбить.
– Отбивать не придется, – Каукалов глянул на напарника, стоявшего рядом, толкнул его кулаком в плечо: – Подтверди. Правда?
Ворота ангара медленно раскрылись, Каукалов забрался в кабину фуры, и машина, взревывая мощным мотором, медленно втянула свое громоздкое тело в холодное, слабо освещенное нутро ангара.
Через полтора часа, когда разгрузка шла полным ходом, в ангаре появилась Ольга Николаевна. Каукалов, таская ставшие какими-то скользкими ящики, старался пройти мимо нее, но Ольга Николаевна даже не посмотрела в его сторону.
Это здорово задело Каукалова: это что же, он совсем получил отставку? Ни на что уже не годен, да? Зло подкинул коробку с телевизором, ловко поймал и, по-ковбойски призывно поигрывая бедрами, двинулся было в глубину ангара, но остановился и негромко позвал Ольгу Николаевну. Она и на этот раз не посмотрела в его сторону – изучала вместе со стариком Арнаутовым бумаги, изъятые из кабины югославского грузовика… А минут через двадцать, по-прежнему не замечая Каукалова, подошла к Илюшке Аронову, взяла двумя пальцами за щеку, шутливо оттянула, спросила, глядя прямо в глаза:
– Ну, как? Устал?
– Не-а, – соврал Аронов.
– Раз не устал, то поехали со мной, – приказала Ольга Николаевна и нетерпеливо оглянулась – куда подевался кривоногий дедок-хрипун? Пощелкала пальцами.
Старик Арнаутов возник по-колдовски внезапно. Он, подобно духу, вытаял из-под земли, простуженно хлюпнул носом:
– Искали, Олечка Николаевна?
Ольга Николаевна опять оттянула двумя пальцами щеку Аронова.
– Как тебе, старик, этот мужичок?
– В самый раз, Олечка Николаевна. В теле. Глаза смышленые.
– Тогда я этого революционера забираю с собой.
– Слушаюсь, Олечка Николаевна! – бодро воскликнул старик.
– Вагоны разгружать он будет в другом месте, – Ольга Николаевна ушла вместе с Ароновым, так ни разу и не посмотрев на Каукалова, словно бы того вообще не существовало.
Каукалов был потрясен. Его даже затошнило, щеки потемнели, втянулись. Старик Арнаутов понял, в чем дело, подошел, достал из кармана фляжку с виски. Протянул Каукалову.
– На, глотни!
Тот схватил фляжку, сделал несколько крупных жадных глотков, хотел еще глотнуть, но старик проворно отнял фляжку, нахлобучил на горлышко пробку.
– Хватит! – Голос у Арнаутова сделался сердитым. – Не рассупонивайся!
Старик говорил что-то еще, но Каукалов не слышал, он лишь оглушенно мотал головой да часто открывал рот, стремясь захватить хотя бы немного воздуха. Но воздуха не было, и Каукалов все раскрывал и раскрывал впустую рот. Арнаутов усмехнулся и отошел в сторону.
Жалости его хватало ровно настолько, насколько он сам считал нужным.
– Давай, давай, парень, – выкрикнул он, вновь усмехнулся, – займись разгрузкой! Работа вылечивает любую болезнь, в том числе и эту.
Только теперь Каукалов понял, насколько прочно сидит он на крючке – не то что не имеет права на личную жизнь, не имеет права на жизнь вообще. Он думал, что злость на напарника будет держаться в нем долго, но минут через двадцать от нее не осталось и следа, она словно бы выкипела. Но при всем том Каукалов знал твердо: злость обязательно возникнет вновь и измотает его.
Ночью он уехал на Минское шоссе – забирать "канарейку", оставленную неподалеку от Одинцовского поста ГАИ, за Лесным городком, там, где была оборудована площадка для дальнобойщиков, но дальнобойщики ее не очень-то жаловали, тормозили здесь редко – боялись. И правильно делали…
Замерзших югославов через три дня нашел охотник, отстреливавший в лесу лис.
В лихую перестроечную пору лис развелось невидимо, половина из них была больна: зараженные бешенством, они кусали местных собак, а те соответственно норовили укусить и человека. Когда восемь жителей Подмосковья обратились в больницу за помощью, а одна старуха вообще отдала Богу душу, местные власти наконец-то обеспокоились и отрядили заявку в областное охотничье общество. Оттуда в лес послали четырех стрелков.
Один из таких стрелков – старый немец по фамилии Бергман – и нашел замерзших югославов. Одному из них лисы обглодали ноги до костей, ноги второго, обутые в высокие меховые ботинки, были целы.
Бергман поспешил на трассу, остановил машину и попросил передать сообщение о страшной находке на ближайший пост ГАИ. Сотрудники ГАИ связались с уголовным розыском, но, хотя дело было ясное, милицейское начальство запретило расследовать этот факт: мол, югославы не поделили что-то друг с другом и устроили разборку, свои порешили своих. Пусть приезжают представители югославской полиции и сами расследуют этот прискорбный случай. А у славных московских сыщиков и своих дел достаточно.
Ольга Николаевна свое дело знала хорошо и руку на "пульсе", как было когда-то принято говорить, держала крепко. Трупы сербов запаяли в цинковые гробы, что стоило немалых денег фирме, на которой работали водители, и на той же злосчастной фуре, что они пригнали в Москву, обобранной вчистую – некий умелец из числа арнаутовских подопечных, разгружавших ее, даже снял с колес колпаки, – отправили домой. В далекий горный сербский городок.
Из полиции тамошней в Москве, естественно, никто не объявился, и дело на том и закончилось.
Через четыре дня Егоров поехал к бывшему боцману в его курортные пенаты. Перед отъездом позвонил домой своему напарнику – проверить: вернулся тот из "вояжа" или нет?
Левченко еще не вернулся. Раз не вернулся – значит, дела делает, хотя вернуться, честно говоря, уже должен был бы.
С Печки Бряк встретил Егорова еще более сердечно, чем в прошлый раз, обнялся у двери и провел прямо к буфету. Достал бутылку "хеннесси" – похоже, он употреблял только этот коньяк, поставил на стол фрукты – целую вазу все с тем же знакомым набором: бананы, ананасы и киви, рядом поставил два фужера.
– Давай выпьем, – сказал он.
Старый морской волк, покряхтывая от удовольствия, улыбаясь чему-то своему – наверное, вспомнил собственное прошлое, – налил коньяку в две стройные посудины, приподнял свой фужер, косо глянул сквозь хрусталь на свет. Глаза у С Печки Бряка окрасились неземной желтизной, стали хищными, будто у монгольского песчаного волка, пяткой фужера он коснулся егоровской посудины и залпом выпил.
Взгляд у него сделался напряженным, лицо жестко подобралось, он удовлетворенно кивнул и поставил фужер на стол.
– Молодец, Сергей Михалыч! – восхищенно проговорил Егоров. – Пьешь, как молодой.
– М-да, мне бы сейчас те годы, – С Печки Бряк усмехнулся, – да еще – мой сегодняшний кошелек… О-о-о, что бы тогда было!
– А ты и сейчас еще ого-го! – польстил Егоров. – Двадцатилетнего за пояс, думаю, запросто заткнешь.
– Дело ты мне задал сложное, – не стал слушать гостя С Печки Бряк, в голосе его появились свинцовые нотки, – даже более, чем сложное. Но тем не менее я все узнал, – бывший боцман вытащил из буфета два листа бумаги, бережно расправил и положил перед гостем.
Это были московские фотороботы, составленные по описанию Владимира Левченко.
– Сергей Михалыч, – как можно мягче произнес Егоров, – эти карикатуры… рисуночки эти, – поправился он, – у меня есть. А толку-то?
– Не торопись делать выводы, – сказал С Печки Бряк, – переверни бумажки.
Егоров перевернул. С Печки Бряк потянулся к бутылке. Жесткость, возникшая у него на лице, исчезла, морщины, изрезавшие не только щеки, но и губы, разгладились. Снова налил в фужер "хеннесси".
На обороте фотороботов стояли фамилии, имена, отчества, домашние адреса и телефоны Каукалова и Аронова.
– Михалыч, родной! Как тебе это удалось? – возбужденно воскликнул Егоров. – Фантастика!
С Печки Бряк отпил немного коньяка из фужера, зажевал бананом.
– Да вот, удалось, – молвил он скромно. – Пришлось обращаться в Москву, – С Печки Бряк растянул рот в улыбке, – куда же нам, провинциалам, обращаться еще? Только в нее, в столицу нашей Родины, чтоб ее приподняло да хлопнуло. Там, у одного знакомого в МВД, заполучили фотороботы, сделали анализ, вышли на кое-кого, сориентировались, как и положено в таком тонком деле, чтобы не допустить ошибки, совместили факты, а затем тряхнули одного старика… Вот и вся история, дорогой!
– Фантастика! – вновь потрясенно воскликнул Егоров. Он понимал, чего, каких усилий стоит такая операция, хотя не знал ее деталей, но детали эти можно было очень легко вычислить. – Феноменально, Михалыч! – Егоров поднес к глазам бумагу, словно бы не верил тому, что видел, восхищенно поцокал языком.
Вид у него стал молитвенным. Он готов был хлопнуться на колени перед старым своим шефом, но С Печки Бряк сделал отрезвляющий жест, возвращая Егорова с неба на землю, предупредил:
– Только будь осторожным. Там за всем этим стоит очень мощная структура, она кого угодно схряпает. Растворят тебя в кислоте – даже пуговиц потом не найдем.
– На всякую хитрую задницу, Сергей Михалыч, есть хрен с винтом, – заковыристо ответил Егоров.
Вечером к Рогожкину заехал Стефанович – немногословный, собранный, этакий комок мышц с седой головой и тяжелыми жилистыми руками, излучающий энергию и бодрость. Стефанович по характеру своему был лидером и, если бы захотел продвинуться по служебной лестнице, очень скоро стал бы депутатом либо каким-нибудь видным профсоюзным боссом, но Стефановичу нравилось его дело, и бросать его он не собирался.
Посидев немного во флигельке, в комнате у старшего Рогожкина, – Михаил не ждал гостя, суетился, не зная, чем угостить бригадира дальнобойной колонны, – Стефанович задумчиво побарабанил пальцами по столу, произнес хрипло, без всякого выражения в голосе:
– Я слышал, ты собрался жениться?
– Собрался, – смущенно подтвердил Рогожкин, – есть такое мероприятие в планах.
– Бабу твою, Настю, я знаю. Преданная будет жена, – Стефанович снова побарабанил пальцами по столу, – только жить тебе здесь с нею будет тесновато.
– А что делать, старшой? – Рогожкин развел руки в стороны, – выхода нет. В тесноте – не в обиде.
– Надо подумать… – Стефанович вновь прошелся пальцами по столу, – да и с братом вместе жить тоже трудновато будет.
– Почему? Мы с ним – душа в душу. И дальше будем так жить…
– Вы с Ленькой – да. Но ты возьми в расчет и семьи – свою и Ленькину. Будут ли жены ваши жить в мире?
Рогожкин непонимающе глянул на гостя, и тот от огорчения лишь головой покачал: парень еще не созрел, не понимает, какие сюрпризы может преподнести всякому женатому человеку семейная жизнь, сколько в ней всего такого, где голову сломает даже самый опытный, самый терпеливый человек. Стефанович пожевал твердыми губами, несколько минут сидел молча, никак не реагируя на суету Рогожкина: тот то предлагал Стефановичу выпить, то выставлял на стол нехитрую закуску, то делал что-нибудь еще – и все растерянно, торопливыми чужими движениями. Стефанович отметил про себя, что это лишний раз свидетельствует в пользу Рогожкина. Наконец Стефанович заговорил снова. Он словно бы собирал силы, энергию для разговора.
– У Насти – твердый характер, у жены твоего брата характерец тоже м-м-м… Камень. А камень о камень дает искру. Из искры, как известно, возгорается пламя. Вот и пошло, и поехало… А это тебе совсем ни к чему.
– Я понимаю, я понимаю. – Рогожкин перестал носиться по комнате, сел напротив Стефановича, глянул в окно, завешенное простенькими ситцевыми шторками. И все-таки он не верил, что Настя может поругаться с Галиной. Она же умная, его Настя, и Галина умная. А умные женщины стараются не показывать свой характер. – Я понимаю…
Стефанович молчал. Рогожкин отодвинул занавесочку в сторону. Двор у брата был небольшой, чистый, под старой черемухой – редким для здешних мест деревом, – стояли вкопанные в землю две скамейки и стол. Летом Леонтий за этим столом любил обедать. Иногда, если приходили приятели из автобусного парка, – выпивали по паре стопок крепкого бурачного, произведенного из первоклассной сахарной свеклы самогона и сыграть в домино.
Пусто было сейчас во дворе. Сыро. Тихо падал влажный мелкий снег, невольно вызывавший щемящее чувство, мысли о том, что все проходит и душа человеческая в конце концов обратится в такой же мелкий снег и холодной пылью просыплется на землю.
– И когда ты надумал сыграть свадьбу? – спросил Стефанович.
– Сходим в Москву, вернемся – я попрошу три дня отпуска. Специально под свадьбу.
– Зачем брать отпуск? Это не обязательно. У тебя есть отгулы.
– Да не успел я еще с отгулами, – смущенно пробормотал Рогожкин, – чтобы заработать отгулы – побольше посидеть за баранкой надо. Неудобно…
– Неудобно со шкафа в штаны прыгать, – перебил Стефанович. – Что удобно, а чего неудобно – я знаю лучше тебя. А вообще, – он приподнялся и также глянул в оконце, на серый заснеженный двор, на любимый столик Леонтия, припорошенный белой крупкой, – вообще ты мне приглянулся, и я думаю в ближайшем будущем определить тебя в замы по колонне. Чтоб ты, значит, всем так же заправлял – и общаком, и документами, и к оружию доступ имел. Я тебе покажу тайнички в двух машинах, где мы храним оружие.
Рогожкин вспомнил, что, когда ездил в Москву, Стефанович брал с собой автомат. Стефанович, словно бы прочитав мысли Рогожкина, вздохнул:
– Россия – это своя территория, тут есть, ежели что, к кому обратиться, а вот какая-нибудь солнечная Италия или оливковая Испания – чужая земля. Там, бывает, очень нужно оружие. Чтобы отбиться от очередной русской группировки, засевшей где-нибудь на дороге. Не от итальянцев отбиться, нет, – итальянцы этим не занимаются, – от наших же соотечественников с бритыми головами… Так что, Миша, – Стефанович впервые назвал Рогожкина по имени, – будь готов подпереть меня своим плечом.
– Раз вы считаете, что это нужно, то я готов.
– И еще: давай на "ты". Ладно?
– Ладно. – У Рогожкина потеплело на душе от этого предложения. Все-таки хороший мужик Стефанович. – Не сразу, конечно, но обязательно буду на "ты".
– А ты попробуй сразу. Если не получится, я тебе помогу. – Стефанович обвел оценивающим взглядом комнату, в которой обитал Рогожкин. – Все-таки тебе здесь тесно будет. С жильем я тебе тоже помогу, есть у меня кое-какие ходы к нашим городским властям.
В ноябре на Москву навалились такие оглушительные морозы, каких раньше никогда не было – за тридцать градусов. Раньше, как правило, обрушивались дожди, потом нередко выпадал снег, малость прихорашивал землю и исчезал. И если уж в редкие годы выпадали морозы, то небольшие – градусов пять-семь. Но вот чтобы тридцать на термометре – такого никто из старожилов не помнил.