– М-да. Есть у меня сведения о том, что в этом деле кое-кто из МВД замешан. Поэтому и не надо… – Егоров поднял два листка с изображениями Каукалова и Аронова, ожесточенно встряхнул, словно бы что-то сбивал с бумаги, поморщился. – Не надо, чтобы это попадало в милицию. А сведения насчет дамочки из ментовки… – Егоров сощурился жестко, будто глянул в прицел, – что ж, сведения эти очень важные.
– У нее звание довольно высокое – подполковничиха.
– Подполковничиха – это не генеральша, – успокаивающе произнес Егоров, собрал на лбу привычную лесенку морщин, ежик на его голове смешно дернулся, сполз вниз, подержался немного там и снова поднялся наверх. – Мы этих охотников за дальнобойщиками так прижмем, такую охоту с красными флажками устроим, что у них свет в глазах померкнет.
У Егорова в голове уже начал складываться план. План охоты на охотников.
– Маманя, а что, если я тебе куплю путевку и отправлю куда-нибудь в Подмосковье, в хорошее место отдохнуть? – предложил Каукалов утром матери, когда та заглянула в его комнату. – А?
– Чего это ты меня маманей стал звать, Жека? – Голос Новеллы Петровны надломился – послышались дребезжащие, обиженно-тревожные старческие нотки. Она удивленно уставилась на сына. – Никогда не звал маманей, а сейчас назвал. Повзрослел, что ли?
Каукалов зевнул и сладко, с хрустом и подвывом, потянулся, перевернулся на бок.
– Вполне возможно, ма, настала пора тебя маманей называть. Или мамахеном… – Он снова зевнул. – Ну как тебе моя идея?
– Похоже, ты меня из дома хочешь сбагрить. – Новелла Петровна проницательно сощурилась. – Один хочешь остаться? С какой-нибудь… – Новелла Петровна покрутила пальцами, словно вращала попавший в ладонь шар, потом сделала замысловатое движение, – чтобы мамулька не мешала?
– Вот именно, – не стал скрывать Каукалов, развернулся лицом к матери, и она, пожалуй, первый раз в жизни заметила, какие у него жестокие, беспощадные глаза.
– Г-господи! – Новелла Петровна прижала руки к лицу, хлюпнула носом, словно обиженная девчонка. – Ты же в армию уходил совсем другим…
Вместо ответа Каукалов презрительно фыркнул: проснулась, маманя!
– А, Жека? Женечка, Жеконька, Женюшка, Женчик, Жекуня… Как я тебя только ни звала. – Голос Новеллы Петровны наполнился слезами. Она села на стул, покорно свесила между коленями тяжелые красные руки.
Некоторое время сидела молча, думая о чем-то своем, непростом, морща лицо. Она старела буквально на глазах. Преображение происходило так стремительно, что внутри у Каукалова даже что-то нехорошо сжалось.
Он испугался: а вдруг мать умрет? Это же столько хлопот! Похороны, поминальный стол, суета по поводу гроба и могилы. Он не боялся остаться без матери – это его пугало меньше всего, даже наоборот: когда не станет матери, ему будет легче жить. Он боялся кладбищенской суеты, неприятных объяснений, бумажек, которые надо обязательно подписать у разных чиновников…
– Ты чего? – Каукалов приподнялся на локте.
– Ничего, – наконец очнулась мать. – Ладно, сынок… Покупай мне путевку. Куда скажешь – туда и поеду. В Вороново, в Софрино, в Архангельское, в Переделкино. В Переделкино, кстати, хороший санаторий для сердечников.
Каукалов приобрел матери путевку на неделю, – но не в Вороново, не в Переделкино и не в Софрино, а на Клязьму, в бывший молодежный пансионат, гремевший в шестидесятые годы как некая цитадель молодежного греха, в обшарпанную, с грязными окном комнатку, поскольку это было намного дешевле, чем Вороново или Софрино. И отправил туда мать на автобусе.
– Слушай, Жека, ты бы меня туда свез на машине, а? – жалобно попросила Новелла Петровна.
– Некогда, мамахен! Да и машины нет. Служебная стоит на профилактике, личной, как видишь, еще не обзавелся. Давай, давай, маманя! Автобус – тоже машина.
Он подсадил мать со старой большой сумкой в автобус; вторую сумку, которая застряла в дверях, впихнул внутрь двумя ударами кулака и помахал рукой вслед быстро набравшему скорость автобусу, потом приложил пальцы к губам, звучно чмокнул их и вновь помахал рукой:
– Бай-бай, мамахен!
Вечером к нему приехали Майя и Катя.
– А дружочка своего Илюшку пригласить, красавчик, не хочешь? – развязно спросила Майя, пыхнула дымом душистой сигареты, и в воздухе повисло квадратное, плавно двинувшееся к потолку табачное кольцо.
– Водить лошадь в Эрмитаж – безнравственно, – довольно замысловато ответил Каукалов.
– Не хочешь, значит, – Майя вновь пустила в воздух дымное кольцо – на сей раз ромбовидное.
Она здорово преуспела в этом. Каукалов вспомнил, как когда-то, в первый вечер их знакомства, она безуспешно пыталась запустить в "космос" квадратное кольцо, а сейчас Майя стала настоящим мастером этого дела.
Сделав восхищенную мину на лице, Каукалов прищелкнул языком, поднял правую руку с грозно оттопыренным большим пальцем:
– Во!
– А корешка пригласить, значит, не хочешь? – в третий раз спросила Майя. Вот настырная баба! Каукалов едва не закашлялся от такой настырности, даже в носу защипало, словно на нежную ткань попало что-то кислющее, злое. Он прочистил себе горло и спросил:
– Тебе что, меня не хватает?
– Хватает… Хотя добавочная порция никогда не помешает! – Она засмеялась без тени смущения на лице. – Слушай, ведь вы с Илюшкой до недавнего времени были не разлей вода. Мы уже привыкли к этому. А сейчас… Что произошло?
– Как привыкли, так и отвыкнете! – Собственная грубость принесла Каукалову некоторое облегчение. Это он отметил уже давно: раздражение или злость нельзя держать в себе, надо обязательно выпускать, словно лишний пар, который ничего хорошего человеку не дает. Выпустишь парок – сразу легче становится.
В ответ Майя поцокала языком, отправила в воздух еще одну дымную фигуру – как и в первый раз, квадрат. Каукалов стремительно шагнул к ней, притянул к себе.
Та едва не подавилась очередным дымным кольцом: Каукалов причинил ей боль.
Через час Каукалов, расслабленный, с вялыми мускулами и приятным звоном усталости, прочно поселившимся в висках, в затылке, и вообще во всей голове, лежал в кровати между Майей и Катей. Неожиданно он предложил:
– А не создать ли нам с вами, девочки, публичную библиотеку?
– Это что еще такое?
– Публичная библиотека – это публичная библиотека. По-моему, этим все сказано. Ничего не добавить, ничего не убавить.
– С красными фонарями, что ль? – Майя насмешливо фыркнула. – Так уж лучше бы мы организовали ее в Хургаде. Было же предложение… Мы бы с Катькой тебе как нашему спонсору делали отчисления… А дом с красными фонарями – это целая морока. Надо зарегистрировать в Министерстве юстиции, нанять бухгалтершу, платить налоги, часть кошелька отстегивать рэкету и так далее. Ты готов?
– А почему бы и нет? – Каукалов хмыкнул. – Рэкет – это я и есть. Сам себе и отстегну.
– Семнадцать процентов московских путан больны сифилисом. Тебя эта цифра не пугает?
– Не пугает.
– Пять процентов больны триппером. Удивительная штука – триппера много меньше, чем сифилиса, хотя сифилис – болезнь более страшная. Тебе не жалко нас с Катькой?
– А вы будете обслуживать только одного клиента, так что медицинская чистота гарантирована.
– Это кого же? – Майя насмешливо сощурилась.
– Меня.
– А перебора не будет? Мы ведь с Катькой девушки такие… – Майя красноречиво покрутила пальцами в воздухе.
– Разборчивые?
– И разборчивые и… в общем, любим, когда чай заваривают покрепче.
– За этим дело не станет.
– Ну смотри… – Майя погрозила Каукалову. – Потом не отрабатывай назад. – На щеках у нее появились мягкие маленькие ямочки, от которых у всякого нормального мужика перехватывает дыхание. И вообще Майя после Хургады здорово похорошела. – Чихать по-французски отныне, значит, будем втроем.
Каукалов непонимающе глянул на нее – он не знал, что такое "чихать по-французски". Майя хмыкнула:
– Ты что, никогда не болел французским насморком?
– Никогда, – подтвердил Каукалов.
– Ну ты и даешь! – Майя даже присвистнула.
Говорила Майя с насмешливым спокойствием, кое-где речь сдабривала матерными словами, и, надо признаться, мат нисколько не портил ее – наоборот, она от этого становилась только желаннее.
Ему вспомнилась Ольга Николаевна, он стиснул зубы и, закрыв глаза, глухо застонал – представил себе, что сейчас овладевает ею. Очнулся Каукалов лишь тогда, когда почувствовал легкое похлопывание по собственной заднице и услышал смешливый голос Кати:
– Эй, нельзя ли потише? Вы своими темпераментными хрипами дом развалить можете!
Каукалов сник, – в нем словно бы разом иссяк запас сил, откинулся на спину и произнес довольно беззлобно, что совсем не было похоже на него:
– Ну и сволочь же ты, Катька!
Образ Ольги Николаевна, так ярко высветившийся, померк. Каукалов даже не заметил, когда это произошло, вот ведь… Как ни странно, ему сделалось легче.
Успокоились нескоро. Утром Майя собралась уходить. Встала, наспех припудрилась, достала из сумочки духи, побрызгала за ушами.
– Ты куда? – лениво поинтересовался Каукалов.
– В родное учебное заведение. Высшее, между прочим.
– Никуда ты не пойдешь. Я тебя из квартиры не выпущу.
Майя нерешительно глянула на Каукалова: если честно, ей не хотелось идти в свою Плешку. Слишком уж скучное это дело – выслушивать прописные истины, а на опостылевшие лица однокурсников совершенно не было сил смотреть… А тут еще Катька не подает никаких признаков жизни, дрыхнет без задних ног, и Майя искренне позавидовала ей.
– Неужто не выпустишь? – тихо, с плохо скрытой надеждой, спросила Майя.
– Не выпущу.
– Неужто?
– Ужто! Неужто, помноженное на неужто, дает ужто. Ужто не выпущу? Не выпущу! – Каукалов, довольный собственным каламбуром, рассмеялся. Он пребывал в хорошем настроении.
Майя осталась у Каукалова на весь день. Лишь позвонила домой:
– Мамулька, не тревожься, я застряла у Катьки. Вместе готовимся к трудному коллоквиуму по анализу современного бизнеса. Да, очень трудный коллоквиум. Ты что, не веришь, что я у Катьки? Катька, подтверди, – Майя решительно растолкала безмятежно дрыхнувшую Катьку, сунула ей под нос телефонную трубку: – Ну-ка, подтверди моей любимой мамульке, что я нахожусь у тебя!
Катя протерла глаза, потрясла головой, освобождаясь от сонной одури, и подтвердила – голос ее был нежным, невинным, просящим. Человеку, обладающему таким голосом, невозможно было не поверить…
– Фира Марковна, родненькая, грызем с Маечкой гранит науки с таким упорством, что света белого не видим, – сказала она, – у нас тут неурочные зачеты… И вообще, нам такое устроили, что…
Катя что-то выслушала в ответ и сказала: – Зачет и коллоквиум – это, в принципе, одно и то же, Фира Марковна, – голос Кати сделался воркующим, – разница только в том, что зачет ставится в зачетную книжку, а коллоквиум – в ведомость. Но попробуйте, Фира Марковна, получить стипендию или перейти на следующий курс, если не сдан хотя бы один коллоквиум – ничего не выйдет. Ни красивые глаза не помогут, ни длинные ноги.
Когда Катя повесила трубку, Майя, крутившаяся у зеркала, радостно хлопнула ладонью о ладонь.
– Молодец, Катюшка! Очень убедительно впарила моей мамашке мозги. – Покосилась на Каукалова. – Еда у тебя есть?
– Полный холодильник.
– А выпивка?
– Тоже – полный холодильник.
– Порядок! – Майя походила по квартире, выглянула в окно, увидела на скамейке напротив подъезда грузного дядечку в дубленке с очень широкими плечами, в барашковом пирожке-шапке и красным лицом, – явно пенсионер, проживающий в этом доме. Вышел подышать свежим воздухом. Чувствует себя хорошо… Свежий воздух для него гораздо важнее всего остального – пенсионер даже не боится колючего, разрисовавшего стекла окон мороза.
Но это был не пенсионер. Это был Игорь Сандыбаев.
Майя зябко передернула плечами: на улице все-таки было холодно. И как только этот пенсионер не боится чего-нибудь себе обморозить? Майя вернулась к тахте, на которой лежал Каукалов, улыбаясь чему-то загадочно и одновременно хищно, навалилась на него всем телом. Только тахта застонала под двумя молодыми телами.
Они с Катей застряли у Каукалова до следующего дня.
Утро выдалось сказочным, будто родилось из пушкинских стихов или лучших строчек Блока, – ясное, хотя и без солнца, со звенящим серебристым воздухом и тонкими, украшенными седым снегом ветками деревьев – все радовало глаз своей неземной красотой.
Может быть, поэтому задохнувшаяся от острого морозного воздуха и сказочной красоты заснеженного двора Майя, выйдя из дома, не обратила внимания на пенсионера в пирожке, который на этот раз оккупировал не скамеечку, а несколько деревянных дощечек, отодранных от фруктового ящика и положенных на каменный парапет. Настроение у Майи было приподнятое – Каукалов выдал ей на карманные расходы сто долларов, и она, возбужденная, радостная, на ходу звонко взвизгнула, ощущая себя частью этого дивного серебряного утра, понеслась по узкому снеговому тротуарчику со двора прочь.
Пенсионер, неожиданно оказавшись очень проворным, стремительно поднялся с дощечек, заскользил быстрым бесшумным шагом за Майей вслед.
Он настиг ее через пять минут в коротком безлюдном проулке – в этих рабочих домах люди поутру в квартирах не засиживались, они затемно уезжали на заводы, в цеха, где трудились, и, хотя многие из них не получали денег за свою работу, все равно трудились. Брала верх вековая привычка, выработанная не только ими самими, но их отцами, дедами, всеми прошлыми поколениями, – так что тому, что произошло в то утро в коротком, пахнущем мазутом проулке, не оказалось свидетелей.
– Девушка! – окликнул Майю Сандыбаев. – Это случайно не вы обронили? По-моему, вы!
Майя оглянулась, – Сандыбаев держал в правой руке рыженькую, призывно посвечивавшую радостным огоньком сережку. Майя остановилась. По лицу ее пробежала расстроенная тень: не так уж много было у Майи "рыжья" – золотых украшений, чтобы еще их и терять. Схватила себя за одно ухо, потом за другое – сережки оказались на месте, нервно улыбнулась, глянула вопросительно на огромного человека, державшего в коротких толстых пальцах золотое ядрышко, и в ту же секунду испуганно вздрогнула.
Собственно, на этого человека без содрогания смотреть было нельзя. На шее у него бугрился страшный, лоснящийся, красный свежий шрам.
У Майи невольно мелькнула мысль, что этому человеку отрезали голову, дали немного стечь крови, а потом голову нахлобучили на шею снова. Она передернулась всем телом, отметила также, что где-то уже видела этого здоровяка, но память ей ничего не подсказала, да и поздно уже было что-то подсказывать… Здоровяк поднес сережку к ее лицу, сделал короткое завораживающее движение. Майя почувствовала, как здоровяк ухватил ее одной рукой за плечи, другой за голову, одновременно закрывая пальцами рот, не давая крику вырваться наружу, и в ту же секунду сделал резкое движение, сворачивая ей голову набок.
Последнее, что Майя услышала, это хруст шейных позвонков, потом ее ослепило яркой парализующей болью, но свет этот, оглушающий болью, горел недолго – в следующий миг она провалилась в темноту.
У нее сами по себе, безвольно, судорожно задергались ноги, заскребли каблуками по снегу, из рук вывалилась сумка, раскрылась на лету, и из нее зелененькой проворной птичкой вымахнула стодолларовая бумажка.
Здоровяк аккуратно опустил дергающуюся, хрипящую Майю на снег, проворно отпрянул от струйки крови, фонтанчиком выбрызнувшей у нее изо рта, подхватил купюру со снега и положил себе в карман. Потом, не оглядываясь, проворно побежал по проулку к щитам, огораживающим какую-то водопроводную яму, и исчез за ними.
Никто бывшего мастера спорта не засек, Майя же осталась лежать на снегу. Немного подергалась и затихла.
Стайка воробьев, совершенно не боясь, опустилась на снег рядом с ней. Один из них клюнул кровянистую дорожку, вытекшую из-под головы Майи, возмущенно чирикнул. Видать, высказался по поводу того, что обманулся: по части крови он не был специалистом; второй воробей заглянул в распах раскрывшейся сумки, ничего путного там не обнаружил, также возмущенно чирикнул, и стайка поднялась в воздух.
Бывший мастер спорта Игорь Сандыбаев вычислил Каукалова. Он имел те же связи и в тех же кругах, что и калининградский авторитет С Печки Бряк.
То, что милиция не найдет людей, напавших на него, Сандыбаев понимал хорошо. Он видел, что делается кругом, как непрофессионалы подменяют в милиции профессионалов, как из правоохранительных органов уходят люди, которые могут что-то делать, и их тут же перехватывают банки и охранные структуры.
Происходят процессы, от которых вся страна будет заикаться еще долго-долго, поэтому Сандыбаев решил не отставать от времени и сам потихонечку занялся разбоем.
Только вот в случае с двумя парнями он оступился, дал маху и из-за своей нерасторопности чуть не лишился жизни. Выйдя из больницы, начал самостоятельное расследование.
Как-то на витрине "Не проходите мимо" он случайно увидел фотороботы двух преступников – внутри у него словно бы сработал некий механизм, даже что-то щелкнуло. Сандыбаев неверяще втянул сквозь ноздри воздух, с шумом выдохнул: "Это они!" Ему удалось сорвать листки с доски.
Показал один фоторобот друзьям в компании, близкой к солнцевской группировке, потом в другой, связанной с балашихинской "боевой бригадой", затем в третьей – кунцевской… Через несколько дней у Сандыбаева имелась на руках бумажка с фамилией Каукалова. Обошлось это Сандыбаеву в триста долларов. Оставалось только узнать адрес, но это было несложно.
Когда он утром увидел Каукалова выходящим из подъезда, то почувствовал, что глотку ему стиснула чья-то незнакомая жесткая рука, а на глаза словно бы упала красная пелена: именно этот парень сел в его машину на заднее сиденье и на глухой, едва освещенной улице, ведущей к Марьиной Роще, достал из кармана стальку.
У Сандыбаева возникло непреодолимое желание немедленно кинуться на этого человека, сомкнуть на его шее пальцы, сломать позвоночник, он едва сдержал себя и опустил голову, чтобы Каукалов не заметил его лица.
А Каукалов вожделенно потянулся, вскинул к небу загорелое сытое лицо, потряс руками, разминаясь, и побежал по дорожке к станции метро. Сандыбаев двинулся следом.
Он мог бы убить Каукалова сегодня же и тем самым навсегда "закрыть тему", как выразился один поэт, но решил поступить по-другому – сперва выследить второго злодея, компаньона этого жизнерадостного загорелого убийцы.
Не помешает также, если он уберет и кого-то из близких этому человеку людей – допустим, мать, дядю, тетю, жену, любовницу, если таковые имеются… Пусть этот подонок помучается, пару раз околеет от ужаса перед смертью.
Первыми, кого углядел Сандыбаев, были веселые молодые подружки, пришедшие вместе с Каукаловым. Бывший спортсмен хорошо запомнил лица девушек – он словно бы сфотографировал их – и стал ждать, когда они покинут квартиру своего хахаля.
Сандыбаев облюбовал для наблюдения скамейку напротив каукаловского подъезда, слабенько прикрытую прозрачной тенью облезлых зимних кустов, на которых прочно застыл, будто приклеившись, плотный серебристый снег. Было морозно, – его после больницы не спасала никакая теплая одежда, – в костях словно бы навсегда поселился холод, но он терпеливо дежурил у подъезда Каукалова, ждал добычу…
И дождался.