Каукалов не знал, что Майи больше нет, – на площадке около станции метро он метался от одного ларька к другому, от киоска к киоску, от павильончика к павильончику – тут были и стеклянные, выстроенные по единому грамотному проекту магазинчики, и дикие, почти цыганские палатки, – покупал продукты и выпивку. Он приобрел четыре бутылки шампанского, водки, десять бутылок хорошего австрийского пива, купил три упаковки слабосоленой семги, колбасы-салями двух сортов в фирменной заморской облатке, ветчины, конфет и разного печенья – сладкого, пресного, соленого. Сделал несколько пробежек, совершая "чартеры" от станции метро домой и обратно, забил доверху холодильник и выехал в город.
В центре он неожиданно повстречался с человеком, которого не видел уже долго. Очень долго.
На ходу его кто-то с силой дернул за рукав. Каукалов сердито вывернул руку, выматерился сочно, громко, совершенно не стесняясь. Ему было плевать, что эту неприличную, лишь недавно дозволенную к печати ругань слышат женщины, но тут его потянули сильнее, и Каукалов, мигом наливаясь бешеной злобой, обернулся.
Вся злость его разом улетучилась, когда он увидел того, кто пытался его задержать. Каукалов присел, широко раскинул руки, будто собирался принять в объятия медведя, улыбнулся широко:
– Са-анька!
– Жека!
Они обнялись, откинулись друг от друга, снова обнялись.
– Вот и встретились два самурая… Наконец-то! – сказал Санька Арнаутов. – Ну как ты? Где ты, что ты? Я от деда пару раз слышал, что ты успешно занимаешься бизнесом, зарабатываешь большие деньги и так далее… Но деталей не знаю.
– Дед тебе ничего не рассказывал?
– Больше ничего. У меня ведь дедушка знаешь какой, – младший Арнаутов сделал замысловатое движение, – Феликс Эдмундович Дзержинский, лишнего никогда не скажет. Все слова из него приходится вытягивать. Как из партизана… С помощью жестоких пыток.
– А я ведь несколько раз был у тебя на квартире…
– Да ну! – удивился Санька. – Дед мне об этом – ни слова. А я – ни слухом ни духом. Ну Зоя Космодемьянская!
– Тогда считай, что я тебе ничего не говорил и на квартире у вас не был.
– Бизнес есть бизнес. – Младший Арнаутов засмеялся. – Все окутано мраком тайны. Тайна сидит на тайне и тайной погоняет. Так?
– Примерно…
– Пойдем куда-нибудь в укромное местечко, – Санька обнял Каукалова за плечи, – примем по паре пива, боевую молодость вспомним…
Дальше они двинулись, обнявшись.
– Что же мне дед ни слова не сказал про то, что ты к нам домой заходил? – сокрушался Арнаутов-младший. – Вот дед-пердед.
– Не ругай его, – сказал Каукалов и оценивающе глянул на двух длинноногих беленьких проституток со смазливыми мордашками – они громко и беззлобно, как две старые подружки, переругивались друг с другом. "Из Белоруссии, – отметил Каукалов, – говор типичный "гхэкающий"…"
Санька прекрасно ориентировался в хитросплетениях Тверской улицы и прилегающих к ней переулков, знал все здешние злачные точки. Вскоре они свернули в огромную каменную арку, которую лет пятьдесят назад явно украшали узорчатые металлические ворота. Каукалов даже пригляделся повнимательнее, пытаясь рассмотреть на темных каменных столбах следы петель, затем еще раз свернули, прошли сквозь длинный узкий дворик и очутились перед стеклянной дверью.
Сбоку висела доска, объясняющая, куда же попали армейские дружки. Это был Дом композиторов.
– Ух ты! – восхищенно выдохнул Каукалов. – Ты, Санек, что, композитор?
– Не композитор, но по кружке холодного пива нам на мой композиторский билет всегда нальют, – довольно произнес младший Арнаутов. – И еще добавят. Если в кружке окажется слишком много пены… Как там у господина Ильфа с господином Петровым: "Требуйте долива пены"?
– Не помню.
– Вперед! – Санька подтолкнул своего дружка.
Они скрылись за стеклянной дверью. Через минуту к двери приблизился угрюмый громоздкий человек, по-собачьи принюхался к чему-то, дважды прочитал вывеску и снова потянул ноздрями воздух. Хищно улыбнулся:
– Композиторы, в-вашу мать!
Он прочно сидел на хвосте у Каукалова и решил с хвоста этого не слезать. На улице примораживало. Сандыбаев сел на скамейку недалеко от входа в Дом композиторов, поднял воротник, сунул руки в рукава, расставил пошире ноги, чтобы случайно не завалиться набок, если вдруг задремлет, и стал ждать.
Облизав языком обветренные жесткие губы, позавидовал дружкам, сидящим сейчас в буфете с тяжелыми кружками пива в руках, – небось носы и губы в пене, на тарелках разложены бутерброды с рыбой и сырокопченой колбасой, да еще рядом стоит пара стопочек с холодной водкой… М-м-м! Сандыбаев почувствовал, что еще минута – и он захлебнется собственной слюной. Сглотнул комок, собравшийся во рту, замычал немо и стих. О пиве и бутербродах, о заразительном мужском застолье, приносящем столько радости, лучше не думать… Чтобы не свихнуться.
Через полтора часа дружки, которых он пас, возникли в стеклянном предбаннике, будто рыбы в аквариуме, пошатываясь и заботливо поддерживая друг друга, некоторое время плавали там, в чем-то объяснялись, – конечно же, в любви друг к другу, понял Сандыбаев, – а потом вывалились наружу.
– Ну что, разбегаемся? – предложил Каукалову его спутник, покачнулся на нетвердых ногах, пробормотал, восхищаясь самим собой: – А как лихо мы пили в армии ликер "Шасси"! А? Из смеси технического спирта с нашатырем… А?
– И с заправкой из прокисшего клубничного сиропа, – подтвердил Каукалов. – Вкус этот необыкновенный я буду помнить до гробовой доски.
– А деду я скажу-у… – младший Арнаутов вздернул вверх палец и назидательно поводил им из стороны в сторону, грозя своему невидимому дедуле, – я ему все выскажу… Чтоб не размывал старую армейскую дружбу помоями. Не годится это. Что есть, то есть, и не замай святое! – Парень пьяно покачнулся. Сандыбаеву показалось, что он сейчас сядет на землю, но тот удержался на ногах, обхватил обеими руками приятеля, повис на нем.
То, что Сандыбаев услышал, поначалу несколько обескуражило его – из пьяного разговора следовало, что парень этот не общался с Каукаловым давно и вообще не принадлежит к категории его друзей, так что исчезновение его не нанесет серьезного урона Каукалову. Но когда он увидел, как парень обнимается с Каукаловым – крепко, по-брежневски, целуется с бандитом с большой дороги, сомнения, возникшие было, исчезли.
Этого армейского дружка – разбойника с доброй мордой – тоже надо убрать, решил Сандыбаев. Вокруг Каукалова вообще должно остаться пустое пространство, покрытое пеплом пожарище. И чтобы на выжженном пустыре этом – ни одного знакомого человека. Чтобы Каукалов с ума сходил от безлюдья. Чтобы земля горела у него под ногами.
– Послезавтра давай встретимся здесь! – Санька топнул ногой по промороженному асфальту. – Здесь вот, а? И поужинаем. Только не в буфете, а в ресторане. Тут хорошая кухня… Я приглашаю.
Каукалов прикинул: его "святой" день с недавних пор – вторник. На вторники назначать ничего нельзя. На другие дни – пожалуйста.
– Я тоже могу тебя пригласить, – сказал Каукалов и выразительно хлопнул себя рукой по карману, – поскольку бюджет пока позволяет…
– Платит тот, кто первый сказал: "А!" Итак – до послезавтра! – Младший Арнаутов призывно поднял руку и попрощался с армейским дружком.
"Послезавтра!" Сандыбаев злорадно усмехнулся и в ту же секунду поспешно вжался в скамейку, нагнул голову – этакий простофильный дядечка, в вязаной спортивной шапочке закемарил на скамеечке… Каукалов словно что-то почувствовал – его будто током прошибло, под сердцем образовалась холодная пустота, он внимательно оглядел Сандыбаева.
Но нет, никаких дополнительных сигналов об опасности не поступило, и он выпустил закемарившего дядечку из своего сознания.
– Послезавтра встречаемся, – подтвердил он согласно, – здесь. Пивка попьем.
– Не только пивка. Мы же договорились… – Младший Арнаутов звонко и беззаботно, будто пионер, которого похвалили на утренней линейке, рассмеялся.
Они медленно, покачиваясь синхронно, покинули двор. Напоследок Каукалов оглянулся, – что-то продолжало его тревожить, откуда-то исходили сигналы опасности, вот только откуда, он никак не мог понять. Закемаривший дядечка продолжал сидеть на скамейке в прежнем устало-сонном блаженном положении, потихоньку сопел себе и совершенно не думал просыпаться.
"Во фрукт! – мелькнуло в голове Каукалова. – Спит и не боится отморозить себе сопли".
Едва собутыльники завернули за угол Дома композиторов, Сандыбаев проворно поднялся со скамейки, отряхнул брюки, дубленку, стянул с головы вязаную спортивную шапочку, сунул ее в карман, из-за пазухи достал мятую полушапку-полукепку, сшитую из того же меха, что и дубленка, проворно нахлобучил ее на себя.
Замена одного лишь головного убора – больше ничего не надо, только головной убор, – достаточна для того, чтобы человека нельзя было узнать. Поэтому на ярко освещенную, полную народа Тверскую улицу вышел уже не дядечка, который мирно кемарил на скамейке, а совершенно другой человек – громоздкий, с мягкими, опасными движениями и хищным взглядом.
Он быстро нашел в движущейся массе людей двух собутыльников – Каукалова и его компаньона, – взял их на прицел.
Около подземного перехода – напротив старого "Националя" – друзья расстались. Каукалов отправился вниз, в метро, а Санька Арнаутов, притулившись задом к каменному парапету, зашарил в карманах в поисках курева. Курева не было, и лицо его сделалось озабоченным. Неожиданно около себя он увидел плотного, с огромными руками человека, одетого в дубленку, в финской шапке с длинным козырьком, сшитой из того же материала, что и дубленка.
– Друг, сигаретки не найдется? – потянулся к нему младший Арнаутов.
– Почему же не найдется? Для хорошего человека всегда все найдется, – прогудел здоровяк добродушно, достал из кармана пачку "Кэмел". – Не крепковаты будут?
– В самый раз.
Сандыбаев вытряхнул из пачки одну сигарету, протянул Саньке, потом дал прикурить. Арнаутов с наслаждением окутался крепким душистым дымом.
– Знаешь, в каком государстве мы живем? – спросил у Саньки Сандыбаев.
– В каком? – Арнаутов вновь с наслаждением пахнул дымом, приметил неподалеку трех проституток в роскошных шубах, хмыкнул завистливо: – Вот кто доллары гребет, так гребет!
– Верно, – подтвердил Сандыбаев.
– А местечко-то – масляное, – Арнаутов сладко почмокал губами, – м-м-м! Было бы в кармане долларов побольше – я бы показал этим курочкам, как надо делать золотые яйца. – Санька засмеялся, в глотку ему попал дым, и он закашлялся. – Так в каком государстве мы живем?
– Были у меня кое-какие мысли, да все проститутки вышибли, – Сандыбаев быстро огляделся.
Народу кругом было полно. И никому никакого дела до двух мирно беседующих людей. И что с ними произойдет в следующую секунду – тоже никому не было дела.
Равнодушным стал наш народ, молодые совершенно растеряли те качества, которыми владели старики. Старики старались жить так, чтобы не очерстветь, чужую боль примеряли на себя и долгом своим считали протянуть руку утопающему, а то и вообще прыгнуть за ним в омут, спасти. Сейчас же в омут прыгают лишь за одним – чтобы утопить тонущего.
Сандыбаев придвинулся поближе к безмятежно дымящему Саньке Арнаутову, пробормотал что-то насчет проституток, сделал правой рукой отвлекающее движение, а левой извлек из кармана дубленки шило. Узкое, черное, длинное, совершенно невидимое в вечернем сумраке острие опасно высунулось из пальцев Сандыбаева – бывший спортсмен пропустил его между средним и указательным пальцами, – никто этого не заметил, ни один человек в шумном потоке народа.
В следующий миг Сандыбаев легко, играючи, будто кошка, коснулся Санькиной спины, за первым движением сделал второе. Арнаутов охнул, сигарета пробкой вылетела у него изо рта, Сандыбаев ткнул шилом еще раз, прижал снизу рукой челюсть Саньки, чтобы вслед за сигаретой у того не вырвался изо рта крик, но это было лишним: Санька не мог кричать, крик вместе с болью закупорил глотку.
– Говорил же тебе, не запивай водку пивом, – заботливо проговорил Сандыбаев, поддерживая заваливающегося набок Саньку, – сколько раз тебя предупреждал: от такого "ерша" даже крепкому человеку бывает плохо.
Он сунул шило в карман, острием в плотную виниловую трубку, чтобы не кололось и не царапалось, ухватил Саньку поудобнее, передвинул к рекламной тумбе, вплотную приставленной к парапету. Испачкаться кровью не боялся – от укола шилом кровь из человека не льется. И сам укол трудно бывает различить на теле.
– Сколько раз предупреждал тебя, братуха, не пей водку с пивом, – продолжал заботливо причитать Сандыбаев. Тон у него был, как у любящего отца, ведущего сокровенную беседу с непутевым сыном.
Одной рукой Сандыбаев продолжал поддерживать Саньку, другой проворно вытащил у него из кармана бумажник – если в случае с Майей Хилькевич он не беспокоился, что в сумке у нее найдут документы, то сейчас решил не оставлять бумаг, пусть тело будет неопознанным… Этаким трупом с улицы.
Чутье подсказывало Сандыбаеву, что Каукалов, оглядываясь во дворе Дома композиторов на чудака, заснувшего на скамейке, засек его, поэтому лучше не рисковать. Иначе они и впрямь по горячему следу могут выйти на него.
Младший Арнаутов начал сползать по тумбе. Тогда Сандыбаев подхватил обмякшее тело под мышки, спустил вниз, прислонил спиной к парапету.
– Говорил же тебе – не пей водку с пивом, – заведенно бормотал он, – от этой жуткой смеси всегда сдают ноги. И ужасно болит голова. А желудок выворачивает наизнанку… Вот.
Через несколько секунд Сандыбаев исчез – растворился в толпе, будто его и не было, а Арнаутов остался сидеть на асфальте, словно перебравший зелья бражник, решивший немного отдохнуть перед тем, как спуститься в метро.
Ведь всем известно, что пьяного человека в метро запросто может завернуть какая-нибудь зубастая тетенька в красной шляпке с кокардой – нюх у этих тетенек необыкновенный и злыми они бывают невероятно…
Поля, проплывающие за окном фуры, в зимнюю пору скучны и безлюдны, глазу зацепиться не за что, один лишь вид толстого белого одеяла, укрывшего землю, вызывает зевоту… Впрочем, не только поля – леса тоже не отличаются разнообразием. И все-таки без полей и лесов дорога немыслима.
Рогожкин шел в колонне последним.
Перед ним в кабине, на пластмассовой полке, прикрывающей панель со светящимися приборами, лежала трубка рации с коротким гибким штырьком антенны; по рации он иногда переговаривался со Стефановичем, докладывал обстановку.
Стефанович шел первым.
Снеговой вихрь, взлетавший позади колонны, поднимал в воздух все, что находилось на обочине, – ледовые заструги, сор, консервные банки, деревяшки, поднял даже крупный кирпичный обломок.
Слушать монотонный, звучащий на одной напряженной ноте гул мотора утомительно, – это еще более утомительно и более тяжело, чем тишина, которую Рогожкин очень не любил, считая ее самой неприятной и опасной на свете. Он поморщился, потянулся рукой к приемнику, включил его. Поймал "Маяк". "Маяк" – самая лучшая станция в дороге – и новости сообщит, и музыкой побалует, и сплетнями поделится…
За восемь часов хода колонна сделала лишь одну остановку – в заснеженном тихом лесу, на поляне, примыкающей к трассе. Стефанович поставил фуры так, чтобы закрыть костер от дороги. Над огнем установили железную рогульку, на рогульку повесили котелок с водой. Когда вода вскипела, то ее, не жалея заварки, превратили в чифир – темный, как деготь, крепкий, способный вышибить сон из любого дремотного глаза, вкусно пахнущий лесным домом, чай. Это был любимый напиток дальнобойщиков.
У каждого водителя с собой был "тормозок" – чемоданчик с продуктами, которые принято выставлять на общий стол. Один выставил котлеты с вареной картошкой, другой – тающую во рту селедку, третий – кулебяку с карасями, пойманными на озерах в окрестностях Лиозно, четвертый – пирожки с яблоками, пятый – еще что-то… В результате получился большой, способный удовлетворить всякого голодного человека, стол.
Чтобы никто не помешал обеду, не наехал случайно, Стефанович достал из-под сиденья автомат и посадил в кабину своей фуры "бойца" – самого младшего из водителей, бородатого, похожего на старательного монашка Колю Синичкина.
– С тебя, Синичка, и начнем дежурство, – сказал Стефанович. – Следи, чтобы никто не приладился к нам сзади или спереди…
Коля ловко перехватил автомат – не забыл еще, как с ним обращаются, остались армейские навыки, приложил руку к шапке. Поинтересовался только – без всякой досады на то, что не удастся посидеть в тесной и веселой мужской компании у костра:
– Но перекусить-то мне удастся?
– Не удастся, Коля, – Стефанович вздохнул, – нальем тебе чаю в термос на дорогу, и сюда, в кабину дадим кружку с чаем да пару котлет. Кусок кулебяки с рыбой дадим. Ты ведь любишь кулебяку?
– Люблю кобеляку, – Коля засмеялся, – очень.
– Остальное будешь доедать и допивать на ходу. Мы торопимся.
– Понял, – вновь покорно шмыгнул носом Коля Синичкин, а когда Стефанович отошел, высунулся из кабины и прокричал:
– А что, если на нас нападать будут?
– Стреляй! И особо не раздумывай.
– Понял! – Синичкин опять громко, не в силах справиться с простудной влагой, взбухшей в ноздрях, шмыгнул носом…
Через двадцать минут колонна двинулась дальше. Лишь снежная пыль столбом взвихрилась за машинами, да долго скакали вслед по асфальту разные предметы: пустые полиэтиленовые бутылки, пакеты из-под сока, кульки и опорожненные консервные банки, распугивая птиц, кормящихся у дороги, и совершая кривые спортивные прыжки в сторону, словно бы стремясь дотянуться до кого-то, спрятавшегося в кювете, и поразить его.
Рогожкин сидел в кабине, зыркал глазами по сторонам, обращая внимание на все, что возникало на пути, смотрел в зеркало правого борта. Ему было важно знать, что делается по бокам, вдоль бортов, и сзади, затем упирался глазами в заиндевелый, украшенный снеговыми застругами зад фуры, шедшей впереди, и снова переводил взгляд в правое окно кабины.
Иногда Рогожкин зачарованно улыбался, в глазах его появлялась нежность – он думал о Насте.
На одной только поездке в Германию Левченко заработал столько, сколько в карман его не попадало даже после двух месяцев беспрерывной, очень напряженной работы на фуре. Другой на месте Левченко только бы радовался этому, и Левченко радовался, но лишь первые два дня после приезда, а потом сник, лицо его приобрело отсутствующее выражение, свет в глазах угас.
– Ты чего? – встревожился Егоров, получив в подарок хороший кожаный портмоне со множеством отделений, куда можно упрятать полно разных шоферских бумаг, и латунный, ярко поблескивающий карабинчик для ключей – вещь, просто необходимую всякому водителю. – Чего такой тусклый, без жизни на лице? А?
– Да так… – Левченко склонил голову на плечо.
– Не понравилось тебе что-то? Автомобильный бизнес не понравился?
– Да та-ак, – вновь смято, едва различимо протянул Левченко, продолжая подрубленно, будто качан капусты, подсеченный под корешок, держать голову на одном плече.
– Все понятно, – догадался проницательный Егоров, сурово шевельнул бровями, – скучаешь по дальнобою…
– Скучаю, – подумав, признался Левченко.
– Потерпи малость, – назидательно и грозно, будто имел дело с несмышленым школяром, произнес Егоров. – Потерпи, выжди и труп твоего врага пронесут мимо тебя…