Впрочем, сам виноват – не надо было затевать этот разговор. Интересно, где сейчас бомжата? Где перемогают зимние холода, в какой собачьей конуре скрываются? Или же от зимы, от холодов они уехали на юг, в тепло? Бомжата могли отправиться, например, в Киев, к тетке одного из них. У кого конкретно тетка жила в Киеве, Левченко уже не помнил. Кажется, у Петьки… Или у Витьки? Нет, все-таки у Петьки…
Бомжат надо обязательно попытаться найти. Приволочь им продуктов, дать денег, может, купить что-нибудь из одежды…
Фуры поставили под разгрузку, Стефанович приказал своим подопечным, Рашпилю и Синичкину, наблюдать за тем, как будут опустошаться трюмы огромных сухопутных вагонов на резиновом ходу, ставить галочки в бумажках и помечать на полях росписью, что из товаров принято, а сам с Егоровым, Леонтием Рогожкиным и Левченко отправился в город. С собой взяли два пистолета.
Вдогонку за ними кинулась бледная, с крепко стиснутыми кулаками, будто комсомолка двадцатых годов, протестующая против социальной несправедливости, Настя.
– Меня тоже возьмите!
Отвернув голову, чтобы Настя не видела его лица, Стефанович сморщился. Женское дело – варить в дороге супы, петь песни, радовать мужской взор, рассказывать что-нибудь увлекательное, резать колбасу, потрошить селедку, но никак не держать в руках оружие.
– Настя, – пробормотал Стефанович смятенно.
– Я уже двадцать два года Настя. Возьмите, иначе обижусь.
– Настя!
– Я хочу посмотреть этим ублюдкам в глаза!
– Это ничего не даст.
Губы у Насти задрожали, и Стефанович аккуратно, почти не прикасаясь, обнял ее рукой за плечо. Она развернулась, ткнулась было головой ему в грудь, готовая разреветься, но в следующую минуту резко выпрямилась, глянула гневно на Стефановича.
– Тогда зачем я сюда ехала, спрашивается?
– Мы собираемся, Настя, всего-навсего в разведку – узнать, где эти подонки находятся, что с ними? Вдруг их уже приголубили и пустили ногами вперед в прорубь поплавать в какой-нибудь Яузе или Десне. Проведем разведку и вернемся. А потом уже будем решать, как проводить операцию возмездия.
Звучное сочетание слов "операция возмездия" Стефанович услышал как-то от своего приятеля-"афганца", и оно очень понравилось ему. Теперь вот удачно ввернул в разговор.
Конечно же, Стефанович говорил неправду, но неправду эту старался сделать убедительной, облачить ее в искренние, доходчивые слова, чтобы Настя поверила. Дескать, они только появятся в районе, где живет Каукалов, разведают, на месте ли он, а потом все вместе назначат дату расплаты.
И Настя поверила Стефановичу, устало отстранилась от него и произнесла коротко:
– Хорошо.
В город уехали вчетвером. Поплутав немного, все же отыскали панельную девятиэтажку Каукалова. Левченко потыкал пальцем в плохонькое, отпечатанное на слабом ксероксе изображение, произнес с дрожью в голосе:
– Неужто, гад, я до тебя не доберусь? А?
Подъезд был как подъезд – не чистый и не грязный, пропитанный запахом кошек – хозяева здешних котов часто выпускали своих питомцев на лестницу, и те азартно делили здешнюю территорию, метили вонючей мочой все подряд и устраивали отчаянные драки.
Поднялись на нужный этаж.
Левченко натянул поглубже спортивную шапочку, достал из-за пазухи толстую клеенчатую тетрадь, в которой находилось несколько военкоматовских повесток. Верхняя была выписана на имя Каукалова, – оформлена по всем правилам, с треугольной фиолетовой печатью, благо сейчас за десять-пятнадцать долларов можно изготовить все, что угодно, любой штамп.
Стефанович поднялся по лестнице чуть вверх, пристроился так, чтобы его не было видно из квартиры Каукалова, достал пистолет. Передернул ствол, ставя "макаров" в боевое положение. Егоров с левченковским ТТ разместился на лестнице ниже площадки – на случай, если Каукалов побежит, и также загнал в ствол патрон и приготовился стрелять. Еще ниже поставили Леонтия, уже без оружия.
– Ну, Володя, давай! – тихо скомандовал Егоров.
Левченко втянул в себя воздух, выдохнул, успокаивая неожиданно зашедшееся в частом стуке сердце, подошел к каукаловской двери, оглядел внимательно, словно хотел понять, чем она отличается от других дверей. А она не отличалась ничем, была обита такой же низкосортной искусственной кожей, как и добрая половина дверей подъезда, снова втянул в себя воздух и нажал на кнопку звонка.
Было слышно, как за дверью раздалось мелодичное дзиньканье. Егоров напрягся, Стефанович тоже напрягся, но… дверь не открылась.
– Звони еще! – шепотом скомандовал Егоров.
Левченко послушно позвонил. И опять ничего. Егоров спрятал пистолет за пазуху, поднялся на несколько ступенек.
– Похоже, его нет дома, – сказал он.
Тревожно глянув в сторону напарника, Левченко перевел взгляд вверх, на Стефановича, и снова нажал на звонок. Долго не отпускал палец. За дверью квартиры ничто не шевельнулось, не царапнулось, не обозначилось ни вздохом, ни скрипом, ни шорохом.
В это время распахнулась дверь соседней квартиры, и на лестничную площадку бесстрашно выглянула седая растрепанная старуха в облезлом махровом халате, с трудом сходящемся на животе, и меховых тапках, украшенных пушистыми звериными хвостиками.
– Вам кого? – деловито осведомилась старуха.
Левченко раскрыл клеенчатую тетрадь, взял в руки военкоматовскую повестку и громко, с эффектным актерским нажимом – сам не ожидал от себя такого таланта – прочитал:
– Каукалова Евгения Вениаминовича.
– Его нет, – старуха щелкнула зубами.
– Я вижу. На звонок никто не отзывается, – сказал Левченко.
– Тогда чего звонишь? А? А ты откуда будешь? – взгляд бдительной старухи сделался злым, зрачки прокололи Левченко насквозь.
Приосанившись, Левченко вновь открыл тетрадь:
– Из военкомата. Посыльный.
Взгляд старухи немного помягчел.
– На войну, что ли, хотите Женьку отправить? В Чечню? В Таджикистан? "Пиф-паф" чтобы делал?
– Не обязательно "пиф-паф". Это решит комиссия военкомата, – солидно проговорил Левченко. – Мое дело – вручить повестку и получить расписку. А что далее будет – решат господа полковники. Их у нас несколько человек.
Он был расстроен появлением старухи, но вида не подал и вообще старался держаться так, чтобы эта седая ворона не запомнила его лица. Краем глаза проверил лестницу: не видно ли его друзей.
Те, словно духи бестелесные, растворились в воздухе, от них даже следа не осталось.
– Его нет. Он куда-то в командировку отвалил. А мать в доме отдыха, – разоткровенничалась старуха, – на Клязьме.
– Он точно в командировке? – Левченко громко шлепнул тетрадью о ладонь.
– Ну-у, – старуха засомневалась, – вроде бы в командировке, а там лях его знает… Вы не майтесь, не ждите Женьку, – в голосе ее появились сочувственно-теплые нотки, – давайте мне повестку, я ему лично в руки передам.
– Мне нужна расписка.
– А я и распишусь.
– Расписываться имеют право только близкие родственники, мать или отец.
– Ну, отца у Женьки нету… – начала старуха, но Левченко решительно прервал ее.
– Вы – близкая родственница Евгения Вениаминовича Каукалова?
– Нет, но…
– Если бы были близкой родственницей, я бы вручил вам повестку под расписку, а так извините, бабушка, не могу… Придется мне заглянуть еще раз.
– Заглядывай, – ничуть не обидевшись на отказ, милостиво разрешила седая ворона и громко хлопнула дверью.
Когда вся компания очутилась на улице, Левченко открыл свою тетрадь, выдернул из стопки повесток ту, что была предназначена Каукалову, сунул ее вниз, наверх положил повестку, выписанную Илье Михайловичу Аронову.
Но Аронова тоже не оказалось дома – дверь никто не открыл.
– Ноль – ноль, – озадаченно проговорил Стефанович, – счет, как в плохом футболе.
– Промышляют где-нибудь братья-разбойники, не иначе, – убежденно произнес Егоров, – раз отсутствуют на пару – значит, долбят где-то нашего брата. На Минском шоссе, скорее всего.
– А других шоссе разве нету?
– Исключено. Здесь все четко расписано. У меня точные данные: выступают они только на Минском. Здесь – их территория. На другой территории работают другие банды. Все поделено.
– Вот сволочи, – выругался Стефанович, помотал перед собой ладонью, словно бы разгребая невидимый дым, – с-суки! А милиция, она что? Она куда смотрит?
– Туда и смотрит… – Егоров не сдержался, выдал лихое матерное коленце. Этажей не менее восьми. – Она же с этого деньги имеет… Питается. Водку из бандитских ладоней пьет.
Глаза у Егорова от ругани покраснели, округлились, как у совы, затылок налился кровью: Егоров так полыхал жаром, что от него можно было прикуривать.
Леонтий помалкивал. Его вообще после гибели брата словно бы подменили, он стал молчалив и угрюм, как отшельник, коротающий свой век где-нибудь в камнях среди дикой природы. Он лишь беспрекословно выполнял то, что ему поручали делать, стискивая зубы от внутренней боли, от тоски, от жгучего желания разделаться с теми, кто погубил Мишку. Но никто не слышал от него ни стонов, ни ахов, ни жалоб, но и голоса его не слышали. Леонтий Рогожкин словно бы онемел.
– Ну, что дальше? – спросил Левченко.
– Вернемся сюда через два часа, – твердо произнес Стефанович.
– А если их и через два часа не будет?
– Отсчитаем еще два часа и опять вернемся.
– А если бандюки действительно умотали куда-нибудь в командировку?
– У меня таких сведений нет, – сказал Егоров, – у меня другие сведения – они находятся в Москве.
Вернулись через два часа. Ни Каукалова, ни его напарника дома еще не было.
Прошло еще два часа. И опять – пусто. Поскольку Левченко вновь переусердствовал – слишком долго жал на звонок, из соседней квартиры, как и в прошлый раз, высунулась растрепанная седая ворона. Узнав давешнего военкоматовского посыльного, протянула разочарованно: "А-а-а" и захлопнула дверь.
– Вот любопытная Варвара! – в сердцах произнес Стефанович.
– Почему Варвара? – спросил Левченко.
– Да любопытной Варваре кое-чего оторвали… Когда она вот так из дома своего высовывалась.
Следующий визит нанесли утром – и впустую.
– Но они здесь, здесь, в Москве – горячился Егоров. Потом махнул рукой: – Дайте мне несколько часов, я своему корефану на берег Балтийского моря позвоню. Он мне точно скажет – в Москве они или нет?
Воровской авторитет С Печки Бряк к вечеру подтвердил: оба "экземпляра", изображенные на фотороботах, в Москве.
– Ищите этих людей на Минском шоссе, – добавил С Печки Бряк.
– Минское шоссе – большое, – озадаченно пробормотал Егоров. – Да и не каждый день они на нем появляются.
Вечером пришел Рог, вытащил из кармана бутылку водки – хорошей водки, "Московской особой", произведенной на заводе "Кристалл", – поставил на тумбочку.
Каукалов скосил взгляд на бутылку. В глазах у него появилось что-то живое, заинтересованное.
– А от армянина нагоняя не будет? – спросил он.
– Его сейчас нет в особняке.
– Но когда он вернется, ему же обязательно доложат.
– Не факт, – сказал Рог, усмехнулся про себя: не знает нервный паренек, что эту бутылку Шах "благословил" еще вчера. – Я сейчас старший на мостике. А потом это, – Рог потянулся, щелкнул ногтем по звонкому стеклянному горлышку, – хорошее терапевтическое лекарство. После него и дыхалка чище работает, и сердце стукочет лучше, и мозги яснеют. Так что, – Рог закряхтел, сунул руку в карман куртки, достал оттуда кусок розового, основательно проперченного мяса, запаянный в прозрачную облатку и украшенный яркой этикеткой "Ветчина по-царски", – так что… – повторил он ворчливо, – не факт!
Аронов тоже оживился, приподнялся на тахте и выразительно посмотрел на бутылку. Рог сделал вид, что не заметил этого взгляда. Он вообще старался не замечать Аронова, тот для него был обычной "шестеркой" – самым маленьким человеком в их структуре, бессловесной скотиной, мясом.
Каукалов недовольно оглянулся на Аронова. Вот еще напасть – еврей-алкоголик! Даже смешно.
Выпить, конечно, неплохо было бы, но где растут ноги у этой щедрости?
– Лекарство – штука полезная, – сказал он и свесил ноги с тахты.
Илюшка тоже сел на тахте. Кроме мяса Рог достал из кармана рыбу, завернутую в плотный целлофан, красную, с белыми жировыми прослойками семгу и хлеб.
– И чего нас здесь армянин держит? – пробормотал Каукалов, скручивая у бутылки пробку. Он решил, раз представился удобный момент, кое-что узнать.
– Не вы первые, не вы последние, – успокоил его Рог, – это делается ради вашей же безопасности. Если держит, значит, какие-то сведения имеет либо чувствует что-то. Армен – мужик с собачьим чутьем, носопырка у него… – Рог выразительно покрутил рукой в воздухе, – ни разу в жизни не подводила. Как только посветлеет небо, он вас тут же и отпустит. Так что терпите.
Каукалов после этой речи понял, что водка появилась здесь не "по-щучьему велению" и не из-за того, что Рог такой добрый. Она входит в состав терапии крючконосого Армена Шахбазова, решившего с помощью граненого стакана снять со своих узников нагрузку, и когда Рог плеснул ему водки на самое донышко стакана, раздраженно приподнял посуду:
– Лей больше!
Рог безропотно добавил, видимо, у него команда такая имелась: если "арестанты" потребуют налить побольше – надо налить…
– Ну что, вздрогнем? – Рог приподнял свой стакан, чокнулся с Каукаловым, к Аронову даже не повернулся. – За нашу Россию, – произнес он многозначительно, специально усилив слово "наша", чтобы, значит, окружающие понимали, что за Россию он имеет в виду.
Каукалов поддержал тост фразой, которую слышал раньше и которая ему понравилась:
– На четверть века – мертвая страна, на сорок лет – убогая держава.
Рог посмурнел, набычился и зло покрутил головой. Предупредил:
– Ты о России так не говори!
– Извини, – поспешил попросить прощения Каукалов.
Бутылка опустела через несколько минут. На тумбочке остались и семга, и крупно нарезанная сочная ветчина, и хлеб, а из водочной бутылки в стаканы уже выдавили последние капли.
– И это все? – на всякий случай осведомился Каукалов.
– Хорошенького понемножку, – проворчал Рог. – Для поднятия настроения и столько хватит. Вам когда на дело?
– Послезавтра.
– Во вторник, значит, – Рог похмыкал в кулак: то ли насчет новой бутылки соображал – до вторника ведь всякий, даже самый сильный, хмель выветрится, то ли делал прикидки по иной части… Склонил набок свою маленькую, аккуратно причесанную голову.
Рог принадлежал к числу людей, считающих, что чем меньше голова, тем шире плечи. Он хоть и приподнялся немного над рядовыми "братками", над "шестерками", а был похож на самого обыкновенного низколобого рядового "братка", которому нет разницы, кого убивать, людей или комаров…
– Во вторник, значит, – повторил Рог, поднялся и вышел из комнаты, оставив после себя ощущение тревоги, какого-то странного тумана, словно бы дым вполз: легкий, неприметный, но очень вредный.
– Во вторник, – запоздало подтвердил Каукалов. – Через два дня.
Сидеть в шахбазовской тюрьме было тошно. Скорее бы на волю, на Минское шоссе.
Стефанович злился: сколько ни ходили они к Каукалову и Аронову, так ни разу и не застали их. Как сквозь землю провалились.
– Может, все-таки твоего приятеля обманывают? – раздраженно растирая рукой лицо, – кожу на щеках тревожили мелкие электрические уколы, это было нервное, – спросил Стефанович у Егорова. – Может, их нет в Москве?
– Они в Москве, – твердо ответил Егоров.
– Не могли же они раствориться в воздухе! Не духи все же!
– Их надо искать.
– Где? Как? Вслепую в таком огромном городе?
– На Минском шоссе.
– Минское шоссе – тоже большое.
– Давай поломаем голову, – предложил Егоров; он к месту вспомнил, что голову его одно время почтительно величали генеральской, – вдруг что-нибудь придумаем?
Вместо ответа Стефанович вздохнул и отвел глаза: увидел, что на него смотрит Настя. Ее взгляда – пронзительного, горького – он уже не мог выдерживать. Вытянул перед собой правую руку, которая в Москве начала отекать, и пошевелил пальцами. Заметил небритого, заросшего щетиной по самые скулы Рашпиля и раздраженно сплюнул.
– Ты хотя бы побрился, Фидель Кастро, – бросил он в сердцах. – Зарос, словно абрек. Кинжала на поясе только не хватает. – Он усмехнулся. – Лицо кавказской национальности!
– Старшой, вы же знаете, в рейсах я не бреюсь, – необыкновенно вежливо, на "вы", проговорил Рашпиль.
– Но мы же не в рейсе. У нас совсем другое… Святое.
– Ладно, – подумав, ответил Рашпиль, – побреюсь. Хотя бритвы у меня с собой нет. Специально не беру.
– Че Гевара! – Стефанович фыркнул. – Возьми мою бритву.
Но верная мысль пришла не в "генеральскую" голову Егорова, не в больные от бессонной ночи мозги Стефановича, – пришла Рашпилю во время бритья.
У него все-таки нашлась своя бритва, – хотя он и не врал: действительно, в рейсы не брал "цирульничьи принадлежности"; в машине, в огромном, как чемодан, бардачке у него неожиданно обнаружился желтый "биковский" пакетик с одноразовыми бритвенными станками – пакетик туда специально сунула жена.
Они сняли три комнаты в мрачноватом сером мотеле на Минском шоссе, прямо за Кольцевой дорогой: два трехместных номера для мужчин и один одноместный – для Насти. Рашпиль стоял в тесном туалетном отсеке перед зеркалом, скреб по щекам невесомо легким, каким-то несерьезным пластмассовым станком и, отчаянно фальшивя, напевал песенку из репертуара Пугачевой про красотку Мэри. Потом вдруг оборвал пение и высунул голову в тесный обшарпанный коридорчик с темным затоптанным полом.
– Мужики, а в какие дни недели происходят разбои, а? Не каждый же день они берут на абордаж фуры?
– Верно. В конце недели и в выходные дни не берут – это бесполезно, – отозвался Стефанович. – Берут в основном в начале недели. – Он поморщился от боли, натекшей ему в голову, от усталости и какой-то незнакомой слабости, будто подхватил простуду и теперь заболевал гриппом. – В начале недели… – повторил он и снова поморщился.
Егоров торопливо развернул бумажки, которые успел собрать, пока готовился к поездке в Москву, карандашом поставил галочку в одной из них, потом в другой, в третьей, пометил что-то в четвертой.
– У тебя есть все данные по Минскому шоссе? – перестав морщиться, спросил Стефанович.
– За последние три месяца – все. Вот смотри. Рогожкин погиб… – Егоров умолк, скосил глаза на Леонтия, проверяя, как тот себя поведет, но на похудевшем, с запавшими глазами лице Леонтия ничего не отразилось, и Егоров осторожно продолжил: -…погиб во вторник. Совсем недавно пропали два напарника – молдаванин по кличке Цыган и узбек по кличке Халява. Машину их нашли, а Халяву с Цыганом нет… Это также произошло во вторник. Груз хрусталя и фарфора вез в Москву смоленский водитель-одиночка Кочегаров. Груз Кочегаров не довез – пропал… И тоже во вторник. Интересная петрушка в таком разе у нас, мужики, получается. Похоже, что эти бандиты предпочитают выходить на промысел в счастливый для себя день – во вторник.