Он дохнул на Каукалова мятными таблетками "тик-так", ловко вывернул пистолет из пальцев.
– Так-то лучше, – сказал, – не то ведь случайно нажмешь на спусковой крючок, прострелишь себе задницу, инвалидом станешь, – голос у Рога был ровным, ласковым, каким-то уговаривающим, будто он имел дело с ребенком.
Поведя носом по воздуху, Рог уловил запах "Лонг Джона", осуждающе почмокал губами.
– Пить – самое последнее дело, братан, – он ловко выколотил из "макарова" обойму, выбил из ствола патрон, затем вернул пистолет бледному, с растерянными, почти растекшимися по лицу глазами Каукалову. – Держи! – усмехнулся.
Прошел в комнату, где пахло чем-то затхлым, слежавшимся, но Рог этот запах вроде бы и не заметил, заглянул в кухню, хмыкнул недоверчиво – странно, что хозяин дома один, без "мамзели", – позвал Каукалова:
– Иди сюда!
Тот засунул опустошенный пистолет за ремень штанов, сгорбился, будто старик, и шаркающей походкой проследовал в комнату.
– Ну!
Рог зажег свет, достал из куртки стопку фотографий, поднес к абажуру.
– Ты эту даму знаешь?
Каукалов вытянул шею, вглядываясь в верхний снимок, шевельнул губами, захватывая воздух, и часто закивал.
– Это Майка, – прошептал он хрипло. – Что с ней?
Рог задержал в груди сожалеющий вздох: лучше бы эту бабу "бригадир Минского шоссе" не знал.
– Что с ней? – повторил Каукалов.
– Ничего, – спокойно ответил Рог, – ее убили.
– Как?
– А как убивают? Разве не знаешь? Очень просто. Свернули голову набок, будто курице, и все дела, – Рог сунул снимки в карман, поднял с кресла куртку, кинул ее Каукалову. – Одевайся!
– Зачем?
– Поедешь со мной. Оставаться здесь тебе опасно.
– Случилось что-нибудь? – губы у Каукалова сделались непослушными, твердыми, он совершенно перестал их ощущать. Говорить было трудно.
Вместо ответа Рог похлопал себя пальцами по груди, где были спрятаны фотоснимки.
– А эта убитая бабель… Разве не случилось? Разве вид ее убогий, растерзанный тебе ни о чем не говорит?
Каукалов покорно натянул куртку.
– Куда мы едем?
– К Армену.
– Понятно, – Каукалов облизнул языком деревянные губы, – может, лучше кого-нибудь из ваших у меня дома поселить? – спросил он с надеждой.
– Нет. Мне приказано привезти тебя к Шаху, и я тебя к нему привезу.
– А если я… если я это… – Каукалов дернулся, голову наполнил какой-то странный далекий шум, накатывающий короткими нервными волнами.
Рог погрозил пальцем.
– Не надо. Не советую.
– Ладно, – Каукалов сник, повесил голову, пробормотал, морщась: – это была проверка.
– Ага! Проверка! – насмешливо отозвался Рог. – Ты, братан, не дури, не советую. – В прихожей Рог снял с вешалки барашковую милицейскую шапку с суконным верхом, кинул Каукалову. – Надень, а то простудишься.
Через двадцать минут они были у Шахбазова. Тот озадаченно посмотрел на Каукалова, пожевал губами и перевел взгляд на Рога:
– Значит, был знаком с той бабой?
Рог молча кивнул.
Шахбазов ткнул рукой в сторону свободного кресла – низкого, модного, вкусно попахивающего свежей кожей, – приказал Каукалову:
– Садись!
Каукалов поежился, но возразить не осмелился и присел на краешек кресла. Сам того не желая, вобрал голову в плечи, вид у него сделался забитым, будто у бомжа. Шахбазов невольно усмехнулся. Правда, на лице его ничего не отразилось, лишь дрогнул кончик горбатого носа, и все. "Сколько этот малек перекокошил дальнобойщиков? – мысленно спросил он себя. Кончик носа у Шахбазова вновь дернулся. – Человек десять-двенадцать, наверное. Если не пятнадцать. И вон какая новость – гризеточку из себя изображает…".
Из-под листа бумаги, лежавшего перед ним, Шахбазов достал фотоснимок Майи и спросил, жестко прокатывая слова во рту:
– Откуда знаешь эту женщину?
Вздрогнув, Каукалов увидел, как Майя на фотоснимке приоткрыла один глаз, посмотрела на него скорбно и горько, – она словно бы просила не рассказывать о ней ничего дурного. Капелька крови на нижней губе шевельнулась. Каукалов подумал, уж не свихнулся ли он, и поспешно отвел взгляд, зацепился глазами за какое-то ржавое, похожее на сгусток крови пятно на стене, и рассказал все, что знал о Майе Хилькевич. Шахбазов слушал его, не перебивая. Он вообще умел слушать собеседников. Когда Каукалов умолк, Шахбазов озабоченно потер пальцами переносицу и произнес резким, срывающимся на птичий фальцет голосом:
– Значит, так… Пока мы не разберемся во всей этой истории, жить будешь здесь, – он обвел пальцем воздух рядом с собой, – в этом особняке. Под охраной.
– А как… как же работа? У меня во вторник выезд на Минское шоссе.
– Ну и что? На дело поедешь прямо отсюда.
– А-а… А напарник мой… он как?
– Напарника мы тоже переведем сюда.
– Скажите мне, пожалуйста… – голос у Каукалова поплыл, – это что, арест?
– Ни в коем разе. Где ты видел арестантов, живущих в роскошных особняках? Если только в плохих американских фильмах…
– А-а… – Каукалов ерзнул задницей, вдавливаясь в кресло, – почувствовал, как ствол пистолета, спрятанного за ремнем, впился ему в мякоть, и пожаловался:
– У меня отняли патроны.
– Когда поедешь на свое Минское… на дело, в общем, патроны тебе вернут. Там они тебе могут понадобиться, а здесь – ни к чему.
– А-а… А зубная щетка? Мне надо купить зубную щетку. И пасту.
– Щетку с пастой тебе выдадут, – проскрипел Шахбазов, словно недобрая птица.
– Вы меня все-таки арестовали… – расстроенно прошептал Каукалов.
– Я же тебе сказал – нет! – в скрипучем голосе Шахбазова появились раздраженные нотки: Каукалов начал ему надоедать.
– А-а… – произнес Каукалов и застыл с открытым ртом. Конечно, Шахбазов прав: если человека арестовывают, то первым делом у него отбирают оружие. У Каукалова же пистолет не отняли. На душе сделалось немного легче.
Через двадцать минут в особняк Шахбазова привезли и бледного, растерянного, с приплясывающим подбородком Аронова.
Левченко решил не говорить матери, что Чика погиб. У низкого, широкого, словно городская площадь, крыльца, сложенного немцами на века, он разгреб лопатой снег, потом монтировкой потыкал землю, пробуя ее на твердость, – земля спеклась сильно, стала походить на камень, и Левченко взялся за лом.
В груди у него сыро хлюпали слезы, он плотно сдавливал веки и неверяще крутил головой:
– Ах, Чика!
Ломом выдолбил небольшую могилку, сунул туда тельце Чики, завернутое в полиэтиленовый пакет и, всхлипывая, закопал. Сверху на могилку насыпал снега.
– Ах, Чика! Как же ты… – Левченко вновь покрутил головой, пытаясь унять тоску, но все попытки были тщетными. – Как же ты попал под дверь? – с трудом выдавил он из себя и горестно умолк.
Мать, придя с очередной партийной топтучки, сразу почувствовала неладное и сделала стойку.
– Не пойму что-то, – пожаловалась она сыну, – в доме вроде бы пусто стало. Ты не знаешь, в чем дело?
– Знаю. – У Левченко внутри все сжалось: сейчас придется объясняться.
– В чем?
– У нас беда – Чика улетел, – он показал на открытую форточку. – Щеколдочку до конца не закрыли, когда уходили, форточка в наше отсутствие и распахнулась. В общем, нет Чики.
– Бедный, бедный Чика! – запричитала мать. – На улице же мороз! Замерзнет!
– Я уже все ближайшие дома обошел, попросил: если Чика случайно объявится, чтобы его впустили в тепло, а потом передали нам.
– Бедный, бедный Чика! – не унималась мать. – У него в городе будет столько врагов! Кошки, собаки, вороны, люди!
– Ладно, мать, не разводи сырость, – попросил Левченко, – ее и без тебя много.
– Бедный Чика! – не слушала Нина Алексеевна сына, продолжала стенать. Потом полезла к форточке, проверила защелку. – Может, объявление в газету дать?
– А толку-то?
– Толк есть. И собак потерявшихся находят, и котов с обезьянами. Я, пожалуй, сочиню объявление.
Левченко молчал. Отговаривать мать было бесполезно, она верила печатному слову, считала его великой силой.
Впрочем, непечатное слово тоже было великой силой.
Нина Алексеевна села за стол, взяла лист бумаги, ровным учительским почерком написала несколько строчек. Начала читать бодро, хорошо поставленным голосом: "Пропал любимый попугай Чика. Нашедших просим вернуть за приличное вознаграждение…" – голос у нее дрогнул, на глаза наползла влага, и она всхлипнула.
– Ох, Чика, Чика! Как же получилось, что ты, дурашка, ускользнул от нас на улицу? И мороз тебя не отпугнул. Неужели ты мороза не испугался?
Конечно, Левченко мог бы рассказать матери, куда делся попугай, но он продолжал угрюмо молчать.
Нина Алексеевна дала объявление в городскую газету на следующее утро. Приехала из газеты расстроенная. Пожаловалась сыну:
– Меня там чуть не обсмеяли… И вообще смотрели, как на дуру: пропадают люди, некоторых вообще вырезают целыми семьями, исчезают дома вместе с народом, и то никто никаких объявлений не дает, а тут – обычный попугай. Мелочь пузатая! – Нина Алексеевна неожиданно всхлипнула. – Страшно жить-то как стало, Володечка!
И вновь Левченко промолчал, ничего не сказал.
Через час он был у Егорова. Напарник собирался в дорогу – складывал в объемистый кожаный "дипломат", купленный в Австрии, сменное белье, которое всегда привык брать с собой – шерстяное и хлопчатобумажное, бритву с освежающим лосьоном, зубную щетку с пастой, пузырек с полосканием для рта, пару небольших компактных полотенцев, пластмассовый флакон с жидким мылом.
– Не перебивай мне сборы, – попросил он Левченко, – погоди пять минут… У меня ведь как – запросто могу сбиться с мысли, а тут надо быть сосредоточенным.
Левченко отошел в сторону, чтобы не мешать напарнику – по себе знал, что такое собирать барахло в дорогу. Нина Алексеевна в таких случаях всегда умолкала и забивалась в дальний угол – понимала, что под руку лучше не попадаться.
Так и Левченко – не хотел попадать под руку напарнику – Егоров обязательно обматерит. И прав будет. Наконец Егоров, красный, тяжело дышащий, будто занимался тяжелой физической работой, отложил "дипломат" в сторону, ладонью стер со лба пот.
– Фуф! – сказал он, демонстративно насупил одну бровь, словно большой начальник, и грозно глянул из-под нее. – Ну что? К дороге готов?
– Уже пора?
– Садись ближе! – приказал Егоров, зыркнул в сторону телефона и, сняв трубку, набрал на диске ноль. Положил трубку на стол. – Теперь уж точно никто не подслушает! – И громко хлопнул ладонями по коленям. – Значит, так. Поступили кое-какие данные от моего старого морского корефана. Фамилия подполковничихи из Министерства внутренних дел – Кличевская. Адрес ее мне добыть не удалось, сам понимаешь – МВД! Конспирация от бюстгальтера до трусов. Муж у нее тоже по милицейской части работает, полковник. Что он за штучка, мой человек не знает. Может быть, выступает со своей сучкой заодно, а может, и нет. То, что эта сучка причастна к разбою на Минском шоссе, – абсолютно точно.
– Без адреса мы вряд ли ее найдем, – засомневался Левченко, – это же Москва.
– Друг сказал: "Посмотрим". Это первое. Второе: по дороге надо будет завернуть в Белоруссию, к другому моему корефану, тоже дальнобою. У него на Минском шоссе убили напарника. Недавно похоронили. Таким образом нас набирается целая команда. Тряхнем это Минское так, что мало не покажется.
– В Москву на чем поедем, на легковушках или фурах?
– На фурах. Белорусских. Из города Лиозно. Слышал про такой?
– Нет.
– И я до поры до времени не слышал…
В очередной вторник Каукалов вновь отжал фуру. С партией обуви. Фура шла в Москву из Италии. Водителей на фуре было двое: толстый неповоротливый молдаванин с полным ртом золотых зубов и его напарник – круглый, как колобок, одышливый узбек.
Оба покорно согласились проверить фуру на предмет наркотиков: раз надо, значит, надо, закон они уважают. Милицию тоже уважают. А Москву не то чтобы уважают – любят. Даже боготворят.
Конец их был печален. Каукалов поступил с ними, как обычно. Он не менял своего стиля, шел проторенной дорожкой. Лучшего способа уничтожения людей Каукалов пока еще не придумал. И другие не придумали.
На следующий день партия обуви была разбросана по московским рынкам.
Когда через полторы недели в лесу нашли трупы водителей, а неподалеку от них, на поляне, на которую можно было въехать прямо с окружной дороги, фуру, по крышу занесенную снегом, от многочисленной партии обуви остались лишь рожки да ножки. Оперативники из Московского управления по борьбе с экономическими преступлениями пробовали зацепиться хоть за что-нибудь, но ничего у них не вышло, все концы уже были потеряны – обрезаны, уничтожены, утоплены, прикрыты другими документами.
Да и Ольга Николаевна не дремала, она, как принято говорить в милицейских кругах, "четко отслеживала ситуацию".
На второй день после переселения Каукалова с напарником под крыло "силовика" Шахбазова она появилась в особняке – элегантная, немного похудевшая и похорошевшая, с безмятежным блеском голубых глаз, способных заворожить любого гусара, прошла в комнату, где расположились Каукалов с Ароновым, хлопнула перчаткой о перчатку.
– Ну что ж, вполне, вполне… Вполне сносно. Пусть еще недельку побудут здесь и – хватит, – сказала она, обращаясь на этот раз уже к Шахбазову.
– Две, Ольга Николаевна, – аккуратно поправил ее Шахбазов, – как минимум две. Пока мы не разберемся в этой запутанной истории.
– А что, есть сложности? – Голос у Ольги Николаевны сделался холодным, она, зябко поежившись, натянула на руку перчатку.
– Сложностей особых нет, но муть должна осесть до конца, чтобы мы могли посмотреть, что находится на дне банки.
– Хорошо, пусть будет две недели, – согласилась Ольга Николаевна, подошла к тахте, на которой сидел Аронов. Илья поспешно вскочил, и Ольга Николаевна легонько хлопнула его перчаткой по щеке: – Собирайся, поедешь со мною.
На Каукалова она даже не обратила внимания, будто того вообще не существовало на белом свете. Оглядев Аронова с головы до ног, Ольга Николаевна вторично хлопнула его перчаткой по щеке, похвалила:
– Хорошо выглядишь. Наверное, Армен Григорьевич тебя тут закармливает… Только не вздумай потолстеть, – предупредила она, – иначе собакам вместо второго пойдешь…
В ответ Аронов натянуто рассмеялся.
Через три минуты Ольга Николаевна с Ароновым уехали. Каукалов, сцепив зубы, повалился на жесткую, длинную, рассчитанную на баскетбольный рост, кровать, впился побелевшими глазами в потолок. Ему нечем было дышать. Чувствовал он себя подавленно, будто сороконожка, попавшая под колесо грузовика. Внутри все кипело. Он молча повозил затылком по подушке и неожиданно услышал свой далекий тихий скулеж. Каукалов не знал, что делать.
Помчаться вслед за этой сладкой парочкой? Вряд ли удастся. Мюриды Шахбазова его отсюда не выпустят. Застрелиться от горечи и лютой тоски, наполнившей его под самую завязку? Тоже не выход. Да и патронов нет. Ждать? Нет сил.
Вспомнились два водителя с захваченной фуры, два пельменя, молдаванин и узбек. Они даже не сопротивлялись, когда он привязывал их к дереву, – словно бы были парализованы, – и оба плакали. А на улице был мороз. Хотя и несильный, градусов семь всего, но это был все-таки мороз. Между стволами гулял ветер, обладающий гадким характером: он мог затаиться, сделать вид, что сдох, а потом неожиданно вскинуться с яростной силой, понестись над землей с сатанинским гудом, и горе тогда всякой зверюшке, которая замешкается и попадет под охлест этого ветра – он ведь и шкуру с нее, с живой, может содрать. Каукалов вновь поерзал затылком по жесткой подушке – ему сделалось холодно.
Вспомнился еще один шофер – услужливый, с добрым, каким-то ошалелым лицом, будто выиграл по лотерейному билету миллион долларов, он все беспокоился, что отстал от своей колонны. В результате вышло, что не от колонны отстал, а от жизни. Жизнь понеслась вперед уторопленным бегом, а он остался куковать в овраге около голого соснового ствола, обвязанный веревками…
Всплыла в мозгу даже фамилия этого несчастного драйвера – Рогожкин. Каукалов сделал глубокий вздох, задержал во рту воздух и перевернулся на бок: в коридорчике рядом с комнатой, где он находился, послышались тихие шаги.
Каукалов закрыл глаза. Кто-то осторожно вошел и склонился над ним. Каукалов почувствовал, как в груди у него больно шевельнулось, забилось, словно пойманная птица, сердце, и он похолодел от ужаса. Показалось, что вошедший сейчас возьмет и удавит его. Либо всадит в шею нож. Прямо в сонную артерию. Или в яремную жилу…
Он перевел дыхание. А сонная артерия и яремная жила – это не одно и то же?
Ему хотелось вскочить с кровати, закричать, но он сдержал себя.
Человек постоял над ним еще немного и ушел, а у свернувшегося, подобно обиженному ребенку, в калачик Каукалова возникло ощущение, что, может быть, никто в комнату и не входил.
Тогда что же это было?
Знамение свыше?
Из Лиозно выехали на трех фурах. Егоров, Настя, Стефанович, Левченко, Леонтий Рогожкин, Рашпиль и молодой, глазастый, похожий на выпускника бурсы Коля Синичкин. Просился и Шушкевич – терся около фур, обиженно опускал глаза, но бригадир не взял его с собой – опасался осечки, того, что Шушкевич в нужный момент дрогнет, он даже не сказал Шушкевичу, куда и зачем они едут.
Вооружились. С таким расчетом, чтобы у каждого был ствол: автомат, на который имелись документы, три помповых ружья, также с выправленными на них разрешениями – ружья считались охотничьими и к ним не могла привязаться ни одна милиция, и два пистолета – естественно, под полой, их пришлось убрать в тайники.
Груз незначительный, по мелочи – из того, что нашлось в Белоруссии и требовалось в России.
Шли быстро, на хорошей скорости, в результате и глазом, как говорится, моргнуть не успели, как впереди уже замаячила Москва.
– Москва – это еще не Россия, – вздохнул Левченко. Он ехал со Стефановичем в главной машине. – Хотя, надо отдать должное, тут крепкий хозяин сидит.
– Россия перед Москвой – голая задница, прикрытая одной полусопревшей заплатой. И та на голое тело наложена, пришита нитками через край, – сказал Стефанович. – Когда-нибудь Россия Москву на вилы поднимет, вот увидишь. За то, что слишком разжирела за счет России и приоделась уж очень дюже – в бархатный кафтан с собольим воротником. Слишком велика разница между периферией и столицей.
– Где вы нашли своего напарника? – спросил Левченко.
– От Минского шоссе по объездной дороге направо, – нехотя пояснил Стефанович. – В лесном овраге.
– И со мной так же поступили. От Минского шоссе по объездной бетонке направо. Только меня не в овраг затащили, а оставили в лесу, среди деревьев, будто волка. Если бы на меня случайно не наткнулись бомжата, собиравшие грибы, гнил бы я в лесу непохороненный, может быть, и сейчас. – У Левченко дернулось одно подглазье, он отвернулся.