Макаки вообще-то обезьяны, но в устах Гутара это слово означает "негр" или "темнокожий". В английской школе меня дразнили черномазым, поскольку я родился в Египте. Кожа у меня вовсе не темная, поэтому я старался не обращать особого внимания на кличку, но в глубине души было обидно. Гутар обладал мерзейшей способностью напоминать мне о том, что я старался забыть.
Я промолчал.
- Девяносто девять процентов макак, - продолжал он, - и всего один процент белых, но только этот один процент имеет там вес и значение. Шкипер считает, что я могу получить визу в португальском консульстве Порт-Саида.
Это меня поразило:
- И вы туда поедете?
- Именно это я сейчас и обдумываю.
- Но ведь Мозамбик чертовски далеко!
- Да всего семнадцать дней или около того. Капитан сказал, что, если я запишусь помощником стюарда, он провезет меня в Лоренсу-Маркиш за сто двадцать пять долларов.
- Но что вы там будете делать?
- Думаю, очень скоро подыщу себе какую-нибудь работу. Я умею обращаться с макаками, так что кому-нибудь да пригожусь.
- А как насчет языка? Разве вы говорите на португальском?
- Немного понимаю по-испански. Это пустяки, скоро научусь. Кроме того, кэп уверяет, что там говорят на всех языках понемногу. Есть в тех краях и еще один большой город - Бейра. Это морской порт Родезии. Уж там-то наверняка многие говорят по-английски. А значит, и это вполне подойдет.
- Мне?
- А что вам терять?
Я старался вспомнить, есть ли мне что терять, кроме жизни и свободы.
- Жену, - наконец сказал я.
Он усмехнулся:
- Я видел ее фотографию. Очень красивая женщина. Думаете, она приедет к вам на Кипр?
Нет, ни на что такое я не рассчитывал. Честно говоря, я не особенно беспокоился о Ники. И уж во всяком случае, не тешил себя иллюзиями на ее счет. Если, вернувшись с гастролей, она не застанет меня дома, то просто будет жить своей жизнью, и вскоре мое место займет кто-то другой.
- А с какой стати капитан хочет записать вас помощником стюарда? - спросил я.
- Чтобы не платить пошлину за провоз пассажира через Суэцкий канал. Может, он и вам придумает какую-нибудь должность. Хотите, спрошу? Я ему понравился.
- Когда вы должны объявить о своем решении?
- Завтра, до того как мы войдем в порт. Но я уже почти решился. Хватит с меня всяких Хейков, больше я этого не потерплю. Надо заиметь что-то свое. Может, я найду что-нибудь в Мозамбике, а может, и нет. Но если не искать, точно ничего не найдешь.
Гутар, противно рыгнув, допил остатки бренди. Теперь он уже здорово окосел. Начало сказываться действие бренди, выпитого после джина. Француз сунул мне в руку свой стаканчик и встал. Сначала он здорово качнулся, но сумел выпрямиться и, старательно удерживая равновесие, побрел в каюту.
Наутро меня записали вторым помощником стюарда, и я вручил капитану Ван-Буннену сто двадцать пять долларов из своих двухсот.
Мне очень не хотелось расставаться с деньгами, но в тот момент я не видел другого выхода. По сути дела, таким образом я приобрел несколько дней, свободных от тягостных раздумий.
Глава 2
В Порт-Саиде я провел на берегу менее трех часов: именно столько мне понадобилось, чтобы получить у португальцев визу в Мозамбик и приобрести кое-какие необходимые вещи. Когда мы вышли из консульства, Гутар отправился по своим делам - наверное, хотел найти бордель, а я поспешил вернуться на судно. Не в моих привычках рисковать без надобности. И для меня было большим облегчением снова оказаться на борту "Вольвертема".
Назавтра наше судно присоединилось к каравану судов, следующих через канал на юг, в Суэц. Долго мы там не задерживались, и я не стал выходить на берег. Скоро мы опять плыли вниз по каналу, держа путь дальше - в Красное море.
"Адское пекло" - так называл это море мой отец. Ему как-то довелось идти здесь на военном корабле летом, и во время перехода двое солдат, долго служивших в Индии и, стало быть, привычных к жаркому и влажному климату, скончались от теплового удара. Отец говорил, что летнее плавание по Красному морю даже на роскошных лайнерах опасно для пожилых людей и тех, у кого больное сердце. Правда, в наше время все лайнеры, следующие этим курсом, оборудованы кондиционерами.
Но "Вольвертем" не был лайнером и подобной роскоши позволить себе не мог; более того, там даже вентиляционная система барахлила.
Спасибо еще, был конец сентября, а не июль и не август, но все равно стояла невыносимая жара. Дул удушливый ветер, с безоблачного неба солнце обрушивало на нас раскаленные лучи, и все металлические предметы так нагревались, что до них невозможно было дотронуться. На третий день после Суэца один из офицеров сказал нам, что температура воды достигла двадцати восьми градусов по Цельсию, а это значительно выше восьмидесяти по Фаренгейту. Ночью было почти так же душно, как днем. Каюта превратилась в душегубку, и мы спали на палубе. Даже всезнайке Гутару пришлось признать, что это худшее, с чем он когда-либо сталкивался, даже в Северной Африке.
А потом опять сломался конденсатор.
Я ничего не понимаю в морском оборудовании и машинах. Но Гутар объяснил, что морская вода просачивается из охлаждающих труб конденсатора в пресную воду бойлеров и, если эту утечку не остановить, судно вскоре напрочь выйдет из строя.
Многострадальный конденсатор недавно кое-как залатали в ремонтном доке Пирея. Теперь его снова нужно было чинить. Капитан не очень уверенно сказал, что до Адена мы продержимся на втором конденсаторе, если он, конечно, тоже не полетит.
На четвертый день после Суэца мы ползли с черепашьей скоростью и, естественно, совсем погибали от жары. В машинном отделении температура поднялась до ста сорока градусов по Фаренгейту. Не намного прохладнее было и в столовой.
В тот день нам по радио сообщили, что в Адене бастуют докеры и для ремонта надо идти в Джибути, то есть во французское Сомали.
А вечером я допустил совершенно непростительную ошибку.
Это случилось по милости капитана Ван-Буннена. Неполадки на корабле, радиопереговоры с аденским агентом судовладельца, перспектива вставать на ремонт в иностранном доке - все это плюс адская жара оказалось для капитана непосильным испытанием, и он вырубился на два часа раньше обычного.
В результате Гутар присоединился ко мне на палубе задолго до того, как настало время спать, и принес с собой на две трети полную бутылку капитанского джина. Меня он послал за стаканами, а затем мы долго пили джин и беседовали. Я еще до этого немного выпил, а из-за жары вдобавок почти ничего не ел. Ну и, естественно, не то чтобы напился, но слишком расслабился.
Некоторое время мы обсуждали перипетии этого долгого путешествия. Гутар не имел ничего против захода в Джибути, скорее, очень этого ждал. Он предполагал найти там кого-нибудь из старых армейских приятелей. Это напомнило Гутару о "славных деньках" в Индокитае и Алжире.
В разговорах на такие темы есть нечто дьявольски заразительное. Посадите рядом двух старых солдат, и, если один из них начнет вспоминать годы службы, вам не придется долго ждать, чтобы другой вступил с собственными байками. И эти истории будут длиться до бесконечности, перемешивая правду и вымысел, но никого это не волнует, пока выдумки не нарушают пределов разумного, а правда не кажется слишком невероятной.
Строго говоря, я, конечно, не отношусь к числу старых солдат, но благодаря отцу в какой-то мере чувствую себя таковым. Думаю, это вполне естественно; но с подобными вещами надо обращаться осторожно: они могут завести вас в западню. Если вы представляете себя кем-то другим и неосмотрительно даете волю воображению, то существует опасность слишком войти в роль. Чаще всего это обходится без последствий, но иногда может поставить вас в чертовски неприятное положение.
Все началось с одной моей фразы.
Гутар рассуждал о том, насколько по-разному ведут себя люди в сражении. Потом рассказал об одном офицере, под началом у которого служил. Тот во всем строго придерживался устава и был образцом твердости и совершенства, пока впервые не угодил под огонь, где выказал себя полным ничтожеством. Поскольку историю эту рассказывал Гутар, естественно, именно ему пришлось занять место растерявшегося офицера, взять на себя командование и спасти всех и вся. А того офицера после боя перевели в связную роту.
- Мне знаком такой тип вояк, - кивнул я, - чуть что - мигом в штаны наложат.
Я только повторил слова отца. Он часто отзывался так о старших офицерах. В переводе на французский это звучало довольно смешно.
Гутар расхохотался и попросил меня повторить фразу. Я объяснил ее происхождение.
- Ваш отец был британским офицером? - с любопытством спросил он.
- Да, я так называемая "казарменная крыса".
Мне пришлось растолковать и это выражение: на армейском жаргоне так называли детей солдат, родившихся в казармах и в военных городках.
На этом бы мне и остановиться, но Гутар с таким интересом слушал, что меня понесло.
- Солдатская служба у меня в крови, - небрежно бросил я и для пущей убедительности привел одну из отцовских аксиом: - "Если человек вышел на плац с надраенным ружьем, нечего спрашивать, вымыл ли он задницу".
Это объяснить было потруднее, но в конце концов мне это удалось: "Прежде всего делай самое главное". Разумеется, Гутар не знал, что я всего-навсего цитирую своего отца, и думал, что я выражаю собственные мысли.
- И где вы служили? - поинтересовался он.
Мне бы держать ухо востро, но я витал в облаках.
- В Ливии, в Западной пустыне.
- В Восьмой армии?
- Мы дошли до самого Триполи.
Отчасти это было правдой. Я действительно служил в Восьмой армии гражданским переводчиком военного интендантства, закупавшего в Каире провизию. Если мои старания помешать проклятым египетским стервятникам черного рынка продавать гнилье офицерам ее королевского величества нельзя назвать службой в Восьмой армии, то слова вообще лишены смысла. Меня дважды лично благодарил унтер-офицер. Но ничего такого не приходило на память во время разговора с Гутаром. Боюсь, я вообще ни о чем не думал, а лишь парил на крыльях мечты.
- В каком звании?
- Лейтенантом.
- А род войск?
- Разведка. Я ведь говорю по-арабски.
- Ах да, конечно!
- Правда, за все время ни разу не выстрелил.
- Неужели?
- Да. А вот в меня стреляли.
Гутар усмехнулся:
- Были ранены?
- Ни царапинки! - Я тоже оскалил зубы. - Если не считать сломанной лодыжки.
- Ну да? Как это вы умудрились?
- Как-то раз мы ходили в разведочный рейд далеко в пустыню. Один из летчиков люфтваффе заметил нас и пытался расстрелять. Я решил малость посидеть под джипом, пока не закончится представление, но поторопился и не лучшим образом спрыгнул.
В такого рода разговорах принято выказывать сдержанность и уметь вовремя остановиться: вы должны как бы намекнуть собеседнику, что не сомневаетесь в его способности поведать не менее захватывающую историю.
Гутар засмеялся, как я и ожидал. На самом деле я просто слышал, как в 1941 году эту историю рассказывал в кофейне Гелиополиса один капрал, стрелок из нортумберлендского полка.
После этого вещал в основном Гутар. Мне оставалось только время от времени вставлять подходящие замечания, дабы выразить, как я восхищен его решительностью и отвагой. Это было нетрудно. Может, у меня и не много военного опыта, но кое-что об армейской службе и о солдатах мне известно. Я умею точно определить, когда человек несет околесицу или врет. Так вот: Гутар говорил правду. Часть историй, которые он мне рассказал, - в частности, о том, что он сделал с алжирскими пленными, - вызвали бы у меня тошноту, не выпей я столько джина. А так я даже похохатывал. Правда, в основном потому, что боялся не смеяться. Я уже как-то упоминал, что с самого начала боялся Гутара. Иначе не стал бы притворяться. Вот почему весь этот мой треп был непростительно глупой ошибкой.
К несчастью, я убедил его, будто рассказывал о себе чистую правду. А имея дело с таким типом, как Гутар, нельзя было совершить более опасного промаха.
И окончательно укрепила его веру в мое славное армейское прошлое очередная неосмотрительная цитата из отцовских премудростей.
Француз продолжал делиться со мной воспоминаниями об индокитайской кампании и о каких-то немцах, бывших нацистах, с которыми свел знакомство в Иностранном легионе в правление Дьен-Бьен Фу, а потом и вовсе сдружился.
- Немцы - отличные солдаты, - сказал Гутар, - настоящие профи, если вы понимаете, что я имею в виду. - Он искоса поглядел на меня. - Впрочем, вы ведь не были профессионалом, верно?
- Нет, но я понимаю, что это значит.
Гутар резко повернулся ко мне:
- Ну да? Так что же это, по-вашему?
Француз застиг меня врасплох, и я не сразу нашелся с ответом. Но, вдруг вспомнив одно высказывание отца, несколько сбившее меня с толку, я подумал, что оно может смутить и Гутара.
- "Самое главное - это добраться до цели, а не погибнуть во время атаки, как какой-нибудь дурак-герой", - изрек я.
Некоторое время он пристально смотрел на меня, потом с улыбкой кивнул.
- Да, - объявил бывший сержант, - в этом и заключается профессиональный подход к делу.
Он нагнулся и перелил остатки своего джина в мой стакан.
Глава 3
Через два дня мы подошли к Джибути.
С берега дул сильный ветер, и "Вольвертему" пришлось идти вдоль мола, а потом ждать, пока для него подготовят ремонтный док.
На борт поднялись представители французской иммиграционной службы и таможенники, оформили все документы и проставили нам транзитные визы на время стоянки в порту. Предполагалось, что пока мы будем жить на судне, но так не могло продолжаться долго. По прикидкам старшего механика, ремонт не мог занять меньше недели, и все это время дренажные насосы и остальные механизмы должны быть выключены. Следовательно, после начала ремонта нам предстояло перекочевать на берег.
Это вполне устраивало экипаж судна, поскольку морякам продолжали платить жалованье, а все их расходы на жилье и питание оплачивались за счет судовладельца. Однако нас с Гутаром это вовсе не обрадовало.
У нас состоялись отнюдь не легкие переговоры с капитаном Ван-Бунненом.
Он взял с нас деньги, пообещав доставить в Лоренсу-Маркиш и на время рейса обеспечить каютой и столом, но сделал это неофициально. Подписанные нами бумаги о приеме на службу избавляли капитана от лишних формальностей в переговорах с администрацией Порт-Саида, Суэца и других портов. Владельцы судна не подозревали о нашем существовании и, безусловно, не должны были узнать. По сути дела, мы стали личными гостями капитана и, по логике вещей, должны были ими оставаться во время вынужденной остановки.
Во всяком случае, мы пытались втолковать это Ван-Буннену. Однако капитан не склонен был рассматривать ситуацию с логической точки зрения, твердил, будто задержка произошла по воле Бога и он не может нести за нее ответственность, а коли так, то не отвечает и за сопряженные с ней неудобства.
На сей раз Гутар вел себя крайне сдержанно и любезно. Мы были не в том положении, чтобы позволить себе резкость. Ван-Буннен был капитаном корабля, а по документам мы считались членами его экипажа. Вздумай мы обратиться к местным властям и открыть все как есть, капитана ждала бы масса неприятных вопросов, но ведь и нам это не сулило ничего хорошего. Если Ван-Буннен заявит, что мы проникли на судно нелегально, без его ведома, да еще предложит послать телеграфный запрос в Афины, мы, чего доброго, проведем остаток своих дней в тюрьме Джибути.
В то же время капитан был очень заинтересован в том, чтобы у него не возникло никаких трений с местными властями. У владельцев судна и без того хватало неприятностей с "Вольвертемом", и Ван-Буннен, добавив к ним новые, никак не мог бы рассчитывать на снисхождение.
Тактично указав на все эти обстоятельства, Гутар предложил компромиссное решение: мы готовы сами платить за питание на берегу, если корабль оплатит нам номер в отеле. Эту сумму можно указать в расходной книге, подсказал Гутар, как поощрение служащим дока за срочность ремонта.
Поторговавшись, капитан согласился на это при условии, что мы заранее сообщим ему стоимость номера в сутки. Днем мы спустились на берег, чтобы выяснить этот вопрос, и на такси поехали в город.
Шел сильный дождь, и в воздухе стоял густой запах прелой тины, что, впрочем, неудивительно, поскольку грязь и тина были повсюду: казалось, весь город являет собой огромную грязную лужу, тут и там прорезанную мостовыми. Вдоль дорог росли чахлые кустики, но сама грязь оставалась бесплодной. Деревьев я вообще не видел. На окраинах теснились скопища грязных лачуг, сооруженные местной беднотой из бочек от керосина и разломанных на доски ящиков. В основном там жили сомалийцы, на редкость рослые чернокожие. В осанке и поведении их ощущалось врожденное чувство собственного достоинства, особенно удивительное в столь нищенских условиях. Длинные полосатые одеяния и яркие разноцветные тюрбаны необыкновенно гармонировали с эбеново-черной кожей красивых лиц. Однако в самом городе большинство жителей одевались по-европейски - в белые брюки и рубашки с коротким рукавом. На вывесках магазинов я заметил несколько индийских и арабских имен.
Поскольку Джибути - французский город, возведенный в тропиках, я ожидал увидеть нечто весьма живописное и был сильно разочарован, обнаружив улицы без малейших признаков какой-либо растительности и ничем не примечательные каменные дома. Говорят, единственное дерево, способное прижиться в Джибути, - это пальма, но и ее сюда ввозят. Пальма не умирает потому, что, собственно, никогда и не была живым деревом, а состоит главным образом из цинка. Мысль о том, что в этом унылом городе нам предстоит торчать целую неделю, действовала угнетающе.
В Джибути есть очень крупный железнодорожный вокзал - пути тянутся до самой Эфиопии и, естественно, вокруг него выстроили несколько небольших гостиниц. Мы выбрали отель "Европа". Его хозяин, армянин, охотно согласился предоставить нам номер со скидкой, так как мы заказали его сразу на неделю, а его гости чаще всего останавливались только на ночь. Гостиница была захудалой, из кранов текла мутная вода, но канализация вроде бы работала, к тому же хозяин посулил нам спрей с ДДТ и мухобойки. То есть по тамошним меркам мы отыскали довольно приличный и чистый отель.
Номер мы сняли в понедельник, переехали туда в среду.
В субботу же я встретился с Судьбой в лице Жан-Батиста Кинка.