"…Провидению было угодно, чтобы этим человеком стал я. Именно я, тот самый никто и ниоткуда, ворвавшийся в затхлый мир Европы, как испепеляющая комета – в ночное пространство, в вечную ночь Вселенной. Когда я принимаю решения, в меня вселяется дух Фридриха. Это он возрождается над взбунтовавшейся Германией, чтобы привести ее к новым победам".
Помутневшим взором фюрер окинул простиравшийся под ним горный массив.
Он искренне верил, что дух этих гор освящен духом императора Барбароссы. И что он, Гитлер, ниспослан Германии преемником и продолжателем славы Фридриха. А иначе зачем ему было вообще появляться в этом мире – личности, отмеченной таким величием?
"Я вполне осознаю, на что способен человек и где пределы его возможностей. Но я также уверен, что люди сотворяются Богом для того, чтобы выполнять волю Всемогущего. Если уж Господь сотворил народы и наделил их вековым самосознанием, то, очевидно, не для того, чтобы они легкомысленно забывали о величии своего Творца, о самой сути своего предназначения, сникали духом, растлевались и вымирали в безверии…"
Фюрер почувствовал, что кто-то остановился за его спиной. Он до гнева сатанинского ненавидел, когда кто-либо позволял себе в такие минуты оказываться позади него. Ибо в такие минуты он обостренно, каким-то непонятным, седьмым или восьмым чувством осязал присутствие такого человека, и тот уже не мог восприниматься в его христианской первородной доброте.
Он оглянулся и увидел в нескольких шагах от себя офицера. Было что-то странное в его фигуре. Высокий, худощавый… Ах да, повязка на глазу и… пустой рукав.
– Что вам угодно? – почти прорычал Гитлер. Физическая ущербность офицера лишь еще резче настроила фюрера против него. Он терпеть не мог несовершенства и ущербности. А уж явные инвалиды, считал фюрер, попросту должны кончать жизнь самоубийством. Как это водилось в Спарте. Вернулся домой с фронта, повидался с родными – и на судную скалу совершенства…
– Я, собственно… Разрешите представиться: полковник фон Штауффенберг.
– Полковник? – впился фюрер взглядом в пустой рукав Штауффенберга.
– Так точно, – не смутился тот.
– Кто вас пропустил сюда?
– Я попросил вашего адъютанта, обергруппенфюрера Шауба.
– Ша-уб, – зло простонал фюрер. – Так все же, кто вы такой?
– Простите, мой фюрер. Полковник фон Штауффенберг, начальник штаба армии резерва. У генерала Фромма. Я был у вас на приеме.
Полковник ступил несколько шагов, и теперь фюреру отчетливо был виден циклопический глаз этого урода, пустой рукав, и даже заметной стала изувеченность уцелевшей руки. Он сразу же вспомнил его. Генерал Фромм был против того, чтобы начальником штаба становился столь явный фронтовой урод. Это не способствовало престижу армии резерва. Будто в резерве уже только одни инвалиды. Пришлось настоять.
– Я не приглашал вас, – резко молвил фюрер, и глаза его налились кровью.
– Меня вызвали на совещание.
– Все свои вопросы вы сможете задать во время совещания. Что еще?
– Прошу прощения, мой фюрер. Разрешите идти? – и, не дождавшись разрешения, повернулся кругом.
– Если только вам позволят задавать их, – зачем-то добавил Гитлер, когда, печатая шаг, полковник направился к выходу из террасы.
Гитлер с ненавистью посмотрел ему вслед, и вновь в облике Штауффенберга ему почудилось нечто демоническое. "Он не зря появился здесь, не зря!" – напророчил себе фюрер, и лишь тогда повернулся к горам, к синеватой волнистости массива, к своим медиумическим размышлениям: "…Сколь слаб в конечном счете отдельный человек во всей своей сути и действиях перед лицом всемогущего Провидения и его воли, столь неизмеримо сильным он становится в тот момент, когда действует в духе этого Провидения и по его воле. Вот тогда-то в него и вливается вся та сила, которая отличает все великие явления мира сего… А я всегда, слышите, вы, горы духа Фридриха Барбароссы, с первого дня своего восхождения к величию Третьего рейха, повиновался воле моего Провидения!"
Он открыл глаза и вгляделся в освещенную предзакатным солнцем вершину горы Унтерсберг. Однако вместо полуосязаемой фигуры Фридриха Барбароссы вновь знамением сатанинским предстала перед ним неуклюжая, изувеченная фигура полковника Штауффенберга, испоганив своим явлением всю святость, все величие медиумического священнодействия.
– Адольф, – вздрогнул Гитлер, услышав, что Штауффенберг вдруг заговорил голосом Евы Браун, голосом "его Евангелия". – Ты видел его? Что это за человек?
Фюрер медленно, словно в сомнамбулическом сне, повернулся к своей возлюбленной и повертел головой, пытаясь окончательно выйти из состояния транса.
– Кого ты имеешь в виду? – хрипло спросил он, чувствуя, что гортань его сведена астматической судорогой.
– Этого офицера. Безрукого, безглазого, с каким-то покойническим лицом.
– Опять этот полковник Штауффенберг… – кисло, но в то же время с заметным облегчением улыбнулся Гитлер. – Только что я прогнал его. Он что, просил замолвить словечко? Но ведь я запретил тебе…
– В том-то и дело, что мне он не сказал ни слова. Сказать – не сказал, но посмотрел на меня с таким сочувствием, с каким… ну, понимаешь… так смотрят разве что на несчастных вдов.
– Что ты несешь? – брезгливо возмутился Гитлер. – При чем здесь вдовы? Обычный полковник. С фронта. Да, инвалид, но его пристроили в штабе армии резерва.
– Я не это имела в виду. Речь сейчас не о нашей женитьбе. Я употребила слово "вдова", понимаю… Но и ты должен понять меня, Адольф… Он действительно полковник?
– Был им. До сегодняшнего дня.
– Почему я никогда раньше не видела его?
– Он лишь полмесяца назад назначен начальником штаба "Эрзацхер" при генерале Фромме.
– Фромм тоже ненавидит меня. И тебя. Неужели ты все еще веришь ему, всему его штабу?
Гитлер потеребил кончиками пальцев мочку уха, как делал всегда, когда к нему возвращалось нормальное человеческое настроение вместе со способностью воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле, а не таким, каким в очередной раз пригрезился.
– Прикажешь перевешать их прямо сейчас? Или, может, все-таки дашь возможность дождаться более подходящего момента? – И Ева увидела его улыбку. Люди, знавшие Гитлера десятилетиями, так и не могли припомнить случая, чтобы он вот так, открыто, улыбался. По крайней мере, искренне. А тут – почти детская, невинная улыбка наивного воспитанника воскресной церковной школы. Он даже не прикрыл ее, как обычно, приставленной ко рту наискосок ладонью.
– Но я не требую от тебя этого, – опешила Ева, останавливаясь у барьера рядом с Гитлером.
Она любила стоять здесь, рядом с ним, всматриваясь в те же вершины, в которые всматривался фюрер, выслушивая его суждения о горе Унтерсберг, Фридрихе, судьбе германской нации… Постепенно Ева научилась воспринимать мир его глазами, проникать в смысл бытия с его мыслями. По крайней мере, так ей казалось.
И еще Ева была убеждена, что точно так же, как Провидение избрало Адольфа Гитлера для того, чтобы он мог вернуть Германии ее былое величие, заложив основы Третьего рейха, так и ее саму Провидение послало фюреру.
Вот почему она, простая смертная, обычная, ничем не выделяющаяся среди других женщин немка, ревнуя и страдая от неопределенности своего положения, обязана была тяжело, но многотерпимо нести свой крест избранницы вождя нации.
Любила ли она его? В последнее время Ева даже не задавалась подобным вопросом. Он казался ей кощунственным. Достаточно того, что фюрер избрал ее. Именно ее, а не кого бы то ни было из миллионов других германок. А разве она не знала, что некоторые из безумных патриоток прорывались сквозь кордоны полиции и солдат СС с криком: "Мой фюрер, я хочу иметь от вас сына! Который когда-нибудь сможет отдать за вас свою жизнь!" А эти истошные вопли девиц из "Союза германских девушек": "Я – ваша, фюрер!.."
Но он избрал ее, Еву Браун, девчушку из ателье фотографа, по существу, уличную девку. Это он своей благосклонностью возвысил ее в глазах всего окружения до ранга личной хозяйки резиденции "Бергхоф".
Так имеет ли она право требовать от него любви? Перед Богом и людьми вполне достаточно того, что она была и остается его избранницей. Не "рейхсналожницей", как оскорбительно пытается называть ее кое-кто, а именно избранницей фюрера.
– Почему этот урод так напугал тебя? – неожиданно ласково спросил Адольф, нежно прикасаясь дрожащей рукой к светло-русым волосам Евы.
– Не знаю. Может, потому, что в его взгляде почудилось что-то очень отчаянное. Мне показалось, что этому полковнику уже ничего не мило в нашем мире, и теперь он готов на все. Меня всегда пугали люди, возненавидевшие этот мир и готовые на все. Таких нужно опасаться, как бешеных собак.
– И истреблять, как бешеных…
– Чего он добивался от тебя?
– Признателен за то, что дал согласие утвердить его на высокий штабной пост. Тысячи таких инвалидов сразу же увольняют из армии, и очень скоро из бравых офицеров они превращаются в обычных городских пьянчужек. Несмотря на то что многие из них мнят себя аристократами. Так что этому графу еще здорово повезло.
– Не подпускай его к себе, мой фюрер, – Ева прижалась щекой к груди Гитлера. – Люди неблагодарны. В последнее время я спокойна только тогда, когда мы с тобой в "Бергхофе". Когда мы вместе.
– Что бывает крайне редко, – согласился Гитлер.
* * *
В этот день фюрер неожиданно для всех перенес начало запланированного совещания на полчаса раньше. И к тому же – решил проводить его в другом помещении. Все были в замешательстве. Хотя это не первый случай, когда Гитлер, подчиняясь своей удивительной интуиции, вдруг менял время, место и маршрут, привыкнуть к такой его подозрительности все же было трудновато. Тем более, когда фюрер прибегал к подобным мерам предосторожности прямо здесь, в строго охраняемой резиденции, опасаясь самых близких, проверенных и преданных ему людей.
Но лишь благодаря тому, что он перенес время совещания, полковник граф Штауффенберг так и не успел в тот день вставить запал в принесенное им в портфеле взрывное устройство. Таким, почти мистическим образом была сорвана его третья попытка совершить покушение на Гитлера прямо здесь, в "Бергхофе". Хотя уже трижды ему удавалось пронести сюда мину, а в Берлине его сообщники – будучи твердо уверенными в успехе операции – поднимали по якобы учебной тревоге верные им войска, предназначенные для захвата столицы.
– Ты умышленно перенес время встречи, пытаясь обмануть их? – спросила Ева после того, как им удалось остаться вдвоем.
– Знать бы, что мне это посчастливилось. Впрочем, я чувствую… Этот шаг подсказан мне. Он не должен оказаться излишней предосторожностью.
– Речь может идти об этом безруком и одноглазом? – почти шепотом молвила "рейхсналожница", оглядываясь на дверь. Они переговаривались, стоя у камина, в зале, в котором завсегдатаи ставки обычно собирались на "прикаминные проповеди", и понимали, что в любую минуту сюда может нагрянуть кто-либо из фельдмаршалов, а то и Борман – этот вездесущий и до предела бестактный партайфюрер. Но сейчас они не доверяли никому. Даже Борману.
– Иначе почему мы оба с такой настороженностью восприняли его появление? Возможно, это и есть перст Высших Посвященных.
– В любом случае теперь я буду думать о нем как о "черном человеке", который обычно является перед обреченными. Ты веришь в "черного человека"?
– Нет. Иначе не принадлежал бы вечности.
22
Насытившись его мужской силой и собственной страстью, Лилия томно изогнулась и, все еще восседая на своем мужчине, потянулась к его лицу – руками, губами, распаленной грудью. Она легла на его, как ложатся на амбразуру дзота, закрыла, поглотила его тело своим и, заключив в жадные объятия, замерла, словно ожидала нападения соперницы, словно решила погибнуть, но не отдать то, что принадлежит и должно принадлежать только ей одной. Погибнуть, но ни за что не отдать…
Выждав, пока она уснет, Скорцени осторожно перевернулся на бок и так же осторожно, почти не прикасаясь к Фройнштаг, уложил ее рядом с собой. Несколько минут он рассматривал полуоголенную женщину, оберегая ее сон и прислушиваясь к собственным чувствам.
Влюблен ли он был в эту женщину? На сей вопрос проще было бы ответить "нет". Для этого даже не нужно и прибегать к какому-то углубленному анализу своих чувств. Просто он не любил Лилию – и на этом, казалось бы, можно поставить точку. "Увы, далеко не все женщины, с которыми судьба сводит в походной постели, – размышлял он, – завлекают нас настолько, что мы готовы страдать из-за них. Существует еще и природа – с ее необузданным инстинктом продолжения рода; существует тоска по женскому телу. Одиночество, наконец, которое уже не способны развеять ни вино, ни надежная мужская компания, ни воспоминания о грехах молодости".
Тем не менее в случае с Фройнштаг все обстояло куда сложнее. Скорцени трудно было назвать эту женщину своей любимой – к чести, он никогда и не называл ее так ни про себя, ни, уж тем более, вслух, – но все же она по-своему нравилась ему. В этой женщине, в светской и физической близости с ней, таилось нечто такое, что привязывало, если не навсегда, то уж во всяком случае надолго.
Отто казалось, что эта в общем-то довольно привлекательная женщина должна иметь немало поклонников, и если их нет, то, очевидно, лишь потому, что многих из них Фройнштаг отталкивала своей мужской силой, напористостью, а возможно, и плотской неутомимостью.
Но в том-то и дело, что именно эти качества Отто нравились. Огрубевший за годы своего восхождения на диверсионный олимп рейха, привыкший к скупости слов, черствости чувств и походной солдатской жизни, он нашел в Лилии то счастливое сочетание мужества и женственности, которым вряд ли способна была одарить его какая-либо иная, разнеженная домашним бытием походная подруга. Не говоря уже о супруге, о которой в такие минуты вообще старался не думать. Жена здесь была ни при чем. Она взвалила на себя свой супружеский крест в совершенно иных условиях и для иной жизни.
Скорцени видел в Лилии Фройнштаг и сильную мужественную самку, и смягчающую суровость его быта красивую женщину; и испытанного в боях и передрягах, привыкшего к страху и риску боевого товарища.
Штурмбаннфюрер нагнулся и при тусклом лунном сиянии всмотрелся в умиротворенное сном и усталостью лицо Лилии. Оно показалось ему безмятежно некрасивым, словно тени из сна вдруг исказили, изуродовали ту настоящую красоту, которая была дана Лилии: вместе с ее жизнью, ее молодостью. И все же он не сдержался – наклонился, едва прикасаясь губами, нежно поцеловал в губы, кончик носа, подбородок. Дело тут было не в красоте…
– Почему ты не спишь? – сонно пробормотала девушка. – Нужно спать, спать… уже ночь…
Она так и не назвала его по имени, и Скорцени показалось, что Фройнштаг обращается к кому-то другому, тому, кто снится ей или грезится в полусне.
– Ты все же попробуй уснуть, милый, – вяло, спросонья повела теплыми кончиками пальцев по его щеке. – Я понимаю… Но что поделаешь…
Скорцени вновь наклонился и повел кончиком носа по ее носу. Когда-то он слышал от одного моряка-датчанина, что так, поводя носом по носу, "целуются" эскимосы. Впервые Отто испытал этот "поцелуй" влюбленного эскимоса на Фройнштаг. Нельзя сказать, чтобы она пришла в восторг от него. Она и по-европейски целоваться не очень-то любила – отдавала предпочтение более грубым, мужским ласкам, и все же поцелуй по-эскимосски стал элементом их любовной игры, их маленькой тайной на двоих. Скорцени все же хотелось верить, что "попробуй уснуть, милый" относилось к нему, а не к тому, кто пригрезился ей во сне, явившись из воспоминаний о прежних любовных утехах.
Ему хотелось "поцеловать" Лилию еще раз, но неожиданно за дверью послышались чьи-то шаги. Легкие, едва слышимые, они явно принадлежали женщине. В течение дня штурмбаннфюреру удалось заприметить на вилле всего четырех женщин: Фройнштаг, двух молоденьких служанок и княгиню Сардони, почему-то представшую перед хозяином и гостями под именем графини Ломбези. Так которая из них?
Услышав, что девушка задержалась у двери, Отто, не сомневаясь, предположил, что это подкрадывается к их ложу Мария-Виктория. Стараясь не разбудить Лилию, Скорцени быстро оделся, набросив плащ на голое тело, и вышел. В конце коридора, у лестницы, ведущей на первый этаж, его ждала женщина в синем спортивном костюме. Выждав, пока Скорцени направится в ее сторону, соблазнительница медленно спустилась вниз и пошла не к центральному выходу, а к двери, ведущей на нависающую над озером террасу.
– Наконец-то я выманила вас, штурмбаннфюрер, – лукаво рассмеялась Сардони, словно завела его в погибельную ловушку.
– Это оказалось не так уж трудно, как видите. Что привело вас в это горное логово князя Боргезе?
– Графиня Ломбези, – представилась Мария-Виктория. – Стефания, если угодно. Человека нужно называть тем именем, которое он предпочитает в данную минуту слышать.
– Надеюсь, крестившие вас святые отцы простят ваше святотатство, дьявол меня расстреляй. Так все же, что привело вас сюда, Стефания? – Скорцени решил так и называть ее.