Судорожно ухватившись за ограждавший террасу низенький барьер, как хватаются за фальшборт, фюрер пытался устоять на ногах, но они уже не подчинялись его воле. Как не подчинялись теперь его воле эти горы, небесные сферы, солнечные диски…
– Что с вами, мой фюрер? – бросился к нему Раттенхубер. Все это время он, затаившись, стоял в одной из ниш неподалеку, слушая своего шефа, но так, чтобы ничего лишнего при этом не слышать.
– Они содрогнулись.
– Кто содрогнулся?
– Горы. Разве вы не ощутили этого?
– Нет, мой фюрер, – не решился солгать Раттенхубер.
– Это знак. Высшие силы услышали меня. Они не могли не услышать, Раттенхубер.
– Обязаны были, мой фюрер! – по-солдатски отчеканил начальник личной охраны. – Если только они вообще способны кого-либо услышать.
– Вы не должны сомневаться в этом, Раттенхубер! – Как своевременно появился здесь этот генерал СС! Как он, Гитлер, нуждался сейчас в ком-то, кто был бы свидетелем всего того, что здесь происходит!
– Я давно отучил себя от этой глупой привычки – сомневаться, когда речь идет о вас, мой фюрер, и рейхе. Сомнения – жалкий удел трусов и мерзавцев.
– Этого нельзя было не ощутить… Келштейн всколыхнулась от подножия до вершины. Весь горный массив всколыхнулся так, словно кто-то вздохнул под ним могучей неземной грудью.
– Словно проснулся император Барбаросса, – несмело подсказал ему группенфюрер. – Как и должен проснуться по священным заповедям этого края.
– И пусть никто, ни один лекарь, не смеет уверять, что это был приступ горной болезни, как меня уже не раз уверяли. Горокружение вечных Альп и головокружение смертного фюрера – далеко не одно и то же.
– Пусть только посмеют, – метнул взгляд в потускневшие облака Раттенхубер и тотчас же вынужден был придержать фюрера за плечи. Еще немного, и тот упал бы прямо на барьер, который, несмотря на все его, Раттенхубера, страхи и предупреждения, оставался непростительно низким.
Почти с минуту он поддерживал обмякшее тело Гитлера, обхватив его за талию и не зная, как поступить: то ли звать кого-то на помощь, то ли попросту взвалить фюрера на плечи и унести в первую попавшуюся комнату. Ветер утих.
Вершина Келштейна, как и все горы вокруг, спала мертвым каменным сном вечности, порождая легенды своей таинственностью и умервщляя их суровой безучастностью.
– Вы правы, Раттенхубер, – неожиданно ожил фюрер, встряхнувшись так, словно только что вынырнул из глубины. Он выпрямился и, освободившись от рук телохранителя, удивленно и подозрительно взглянул на него.
– Я всего лишь… – сдавленно произнес Раттенхубер, привыкший к тому, что в разговоре с фюрером ему часто приходится объяснять, ничего не объясняя.
– Это дал знать о себе оживший дух Фридриха Барбароссы. Вдохновлявший нас на поход против России и теперь пришедший к нам на помощь. Легенды никогда не бывают просто легендами. Оживая в слове, они затем оживают в духе.
– Что несомненно, – важно подтвердил Раттенхубер, ощущая, как холод мистических предчувствий постепенно проникает и под его довольно-таки бесчувственную, не подверженную никаким страхам и предвидениям шкуру.
На всякий случай он все же настороженно, по-волчьи осмотрелся. Почти могильная горная ночь, в которой каждая вершина, каждая ветка – призрак. Пусть даже еще не оживший в слове и духе.
Раттенхуберу захотелось поскорее уйти с этой галереи, забиться в какое-то убежище, уползти в логово и замереть.
Гитлер тем временем вновь судорожно ухватился за барьер. Его раскачивало и мутило, как юнгу в девятибалльный шторм.
– Они услышали меня, Раттенхубер, – изнеможденно молвил он, поникая головой.
– Они еще не раз услышат вас. А пока что… Выполняю ваш приказ: доставить в зал, чтобы вы могли отдохнуть у камина, мой фюрер. Разреженный горный воздух, знаете ли…
Головокружение от высоты и разреженности воздуха в "Орлином гнезде" было единственной слабостью фюрера, о которой окружению не просто разрешалось, а положено было знать. Именно ею объяснялось официально нежелание Гитлера сколь-нибудь часто посещать эту горную ставку. Распускал же слух об этой слабости сам Раттенхубер. Причем весьма охотно. "Выполняя ваш приказ, мой фюрер…"
* * *
Отлежавшись в течение нескольких минут на старинном, с вычурной резной спинкой диване, Гитлер осторожно приподнялся и осмотрел комнатушку, причем сделал это с такой настороженностью, словно очнулся в незнакомом ему доме. Небольшой столик. Вазон на окне. Три венских кресла. Портрет… Чей это? Фридриха Барбароссы?! Как же давно он не заглядывал в эту конурку, очень напоминающую келью или исповедальню. Готическая строгость единственного окна. Распятие – хотя он всегда неодобрительно относился к каким бы то ни было церковным символам, которыми пытались заполнить все духовное пространство его ставок церковнопослушные коменданты и горничные.
Поднявшись с дивана, фюрер прислушался к равновесию земли под ногами, как прислушивается моряк, давно не сходивший на сушу. Нет, горокружение прекратилось. Но оно, несомненно, было. Он ощущал его.
Гитлер приблизился к Барбароссе, предстающему с полотна во всей своей императорской гордыне, и молитвенно всмотрелся в глаза. Они продолжали оставаться надменно-холодными, взгляд их неуловимо ускользал от фюрера, как ускользает от ничтожного просителя взгляд высокопоставленного чиновника, предпочитающего в упор не замечать кого бы то ни было вокруг.
– Но ведь мне удалось вызвать дух Барбароссы, – едва слышно, оправдываясь, пробормотал фюрер. – Это произошло. Был вещий знак гор.
Ему показалось, что на тонких, масленых губах императора заиграла ироническая ухмылка. Из тех, которыми его не раз удостаивали в дни юности и потом, когда он еще только начинал свое восхождение к вершинам национал-социалистической идеи, вершинам власти.
– Но это действительно произошло, – вновь пробормотал фюрер, уже ощущая, что все тело его, всю душу охватывает разгоравшаяся где-то в глубинах сознания ярость. – Я во многом сумел убедить этот мир. Многим сумел потрясти его. Только в одном все еще остаюсь непонятым и непризнанным – в способности постигать силу вечного духа, мудрость Высших Посвященных, в способности вступать в контакт с Учителями из Вселенной. И это несправедливо. Совершенно несправедливо…
Какие-то из этих слов он произносил вслух, какие-то про себя. Фюрер – он, великий фюрер великой Германии – чувствовал себя обиженным и уязвленным, как развенчанный хамовито настроенной толпой уличный иллюзионист.
– Я просил вашего заступничества, император… – с покаянной горечью признался он, опять устремляя взор на презрительно ухмыляющийся лик Барбароссы. – Возможно, в этом проявилась моя минутная слабость. Но ведь существует легенда. Существует та особая аура, которой пронизано все пространство горного массива, сознание местного люда, вся поднебесность народного духа – верящего вам и заклинающего вас.
Откуда-то из глубины гор вновь донесся приглушенный гул, словно что-то очень тяжелое перемещали по усыпанному гравием склону. Гитлер подошел к выключателю, погасил свет и опять, теперь уже в темноте, присмотрелся к портрету императора. Он мягко фосфоресцировал при свете угасающей луны – безжизненный, бессловесный, бездушный.
"Все это бред! – вдруг взыграла в сознании Гитлера давнишняя идолоненависть, которую во времена своего фюрерства он успел основательно подрастерять. – Никаких духов! Никаких легенд! Никаких великих и всемогущих мертвецов! Мертвец – он и есть мертвец. Величие – в живых и за живыми. Есть только ты, вождь. И народ – отчаявшийся, уставший, который следует за тобой через пустыню несовершенства и варварства…"
– Раттенхубер!
– Здесь, мой фюрер! – вбежав в зал, начальник личной охраны мгновенно сориентировался в темноте и нащупал выключатель.
– Нам пора возвращаться, Раттенхубер.
– Так точно, мой фюрер. Пора. Скоро рассвет.
– Мы спускаемся с вершин, словно духи, которым положено перевоплощаться в людей и прочих тварей незадолго до того, как наступает рассвет.
– На Восточном фронте летчиц, которые пилотируют ночные бомбардировщики, называют "ночными ведьмами". Фанерные бомбардировщики русских. Пилот рассказывал…
Раттенхубер всегда отличался тем, что любая попытка его вклиниться в разговор или добавить что-либо к сказанному собеседником, как правило, оказывалась неуместной.
– Кто это? – взглядом указал фюрер на портрет императора. Русские "ночные ведьмы" его не интересовали.
– Кто-то из германских маршалов.
– Император Барбаросса.
Раттенхубер с грустной миной на лице осмотрел работу старинного мастера и пожал плечами.
– Император так император.
– Уберите его.
Раттенхубер все с той же грустной миной взглянул на Барбароссу, на фюрера и вновь на Барбароссу.
– Прямо сейчас?
– Я сказал: убрать его!
Группенфюрер дотянулся до края портрета и изо всей силы рванул вниз. Как только портрет оказался у него в руках, он сдул с него невидимый налет пыли и улыбнулся почти такой же улыбкой, какой еще недавно улыбался с портрета сам император.
– Выполняя приказ, мой фюрер, велю повесить здесь ваш портрет. Сделанный фотографом. Прекрасный портрет, я видел. "Орлиное гнездо" должно знать только одного императора: который возвел его и восславил. И никаких псалмопений, как любит выражаться в таких случаях Отто Скорцени.
24
Кобуру Фройнштаг действительно расстегивала так, как расстегивает ее поднятый по тревоге офицер, понимающий, что в этот раз тревога не учебная. И все же Скорцени не поверил ей. Первым его порывом было – оттолкнуть Марию-Викторию, отпрыгнуть в сторону и попытаться обезоружить Лилию, но он понимал, что имеет дело с профессионалкой и что любым своим резким движением может спровоцировать рассвирепевшую ревнующую женщину на то, на что она еще полностью не решилась.
– Не забудьте снять пистолет с предохранителя, унтерштурмфюрер, – металлическим голосом проскрежетал Отто, движением руки заводя княгиню за себя и таким образом прикрывая своим телом. – И дослать патрон в патронник.
Скорцени был почти уверен, что выстрелить в него Фройнштаг не решится. Но в то же время – совершенно не уверен, что она вообще не станет палить, хотя бы в воздух. А ему очень не хотелось поднимать на ноги всех обитателей виллы, включая команду "смертников-торпед".
– Нельзя так вести себя… с женщиной, – нервно отчеканила Фройнштаг, оставляя пистолет у бедра, то есть почти лишая Скорцени возможности одним ударом обезоружить ее. – С женщиной так вести себя нельзя. Так не ведут себя, штурмбаннфюрер. Из постели женщины к другой не уходят.
– Уберите оружие, унтерштурмфюрер, и прекратите истерику, – как можно спокойнее посоветовал Скорцени, замечая, как из каких-то своих тайников княгиня тоже извлекает оружие. И о предохранителе, судя по всему, не забыла. – Если выстрелите в меня, эта пылкая итальянка выстрелит в вас. Жаль, что не смогу стать свидетелем окончания вашей дуэли.
– Только поэтому мне хотелось бы, чтобы первая пуля досталась все же ей, а не вам, – приблизилась Фройнштаг еще на полшага.
Скорцени отчетливо расслышал сухой щелчок спускового крючка. К счастью, в это мгновение он успел придержать руку Сардони. Причем сделал это, еще не осознав, что выстрел эсэсовки оказался холостым. Целясь ему прямо в лицо, Фройнштаг нажимала на крючок до тех нор, пока "не кончились" патроны, затем швырнула предварительно вынутую из пистолета и потому нерасстрелянную обойму к ногам штурмбаннфюрера и, презрительно сплюнув в его сторону, спокойно вложила пистолет в кобуру.
– Вы мерзавка, Фройнштаг, – осипшим вдруг голосом известил ее Скорцени.
– Гражданская панихида состоится на рассвете, подлые любовники, – полузло-полуиронично процедила Лилия. – Истекайте своим животным сексом. Я отправилась на поиски хозяина этого бунгало. Остаток ночи проведу с ним.
– Отпустите же меня, – подергала онемевшей рукой Мария-Виктория, когда Фройнштаг повернулась и не спеша направилась к приоткрытой двери. – И не думайте, что я тоже стала бы палить холостыми, – потерла онемевшую кисть, которую штурмбаннфюрер сжал так, что чуть было не переломил.
– Подлые любовники! – огрызнулась Лилия.
– Я холостыми стрелять не стала бы! – прокричала Мария-Виктория вслед сопернице, уже закрывавшей за собой дверь. – И сделайте, штурмбаннфюрер, так, чтобы этой черной кобры я здесь никогда больше не видела.
На всякий случай Скорцени вновь захватил ее руку, одним резким движением обезоружил и, сунув пистолетик в карман брюк, устало привалился спиной к ограде. Только сейчас он понял, как устал за эту ночь и как ему хочется поскорее прервать весь этот глупый, сумасбродный сон, слегка напоминающий какую-то псевдотеатральную реальность.
– Как мужчины способны расстреливать женщин, княгиня, это вы могли видеть в лесу неподалеку от виллы архитектора Кардьяни, если только я не запамятовал имя этого макаронника. А вот как женщины расстреливают мужчин – вы могли наблюдать только что.
– Да уж, поучительно.
– Разница налицо, не правда ли?
– Не ожидайте, что стану жалеть вас, Дон Жуан в образе Квазимодо.
– Я жалости не требую, я требую справедливости, – попытался Скорцени окончательно свести этот разговор к шутке. Пусть даже аляповатой.
– Налицо то, что две недурные собой женщины чуть было не перестреляли друг дружку из-за какой-то уродины, – огрызнулась княгиня, словно это не она выманила мужчину из теплой постели, оторвав его от ласк другой женщины.
– Остановитесь, Мария Сардони.
– Нет уж, я должна высказать все, что думаю. Нельзя долго метаться между женщинами. Это погибельно не только для них.
– Фройнштаг – та по крайней мере стреляла холостыми. Вы же палите напропалую отравленными. Несправедливо.
Они услышали шаги по гравию, умолкли и перегнулись через перила. На тропинке, прилегающей к самой террасе, стояла отвергнутая и обманутая Фройнштаг. С "хозяином бунгало" у нее тоже не получилось, очевидно, место в его ложе оказалось занятым. Бывает.
В сиянии все ярче разгоравшейся луны силуэт оскорбленной женщины казался мрачным привидением, сотканным из черноты ночи и сонного бреда.
– Оставляйте этого мерзавца, княгиня, предавайте его, – вдруг подалась Лилия в союзницы к Марии-Виктории. – Чем отдаваться таким, лучше спуститься туда и отдаться казарме смертников. Во всяком случае это будет выглядеть благородно и даже чуть-чуть благодетельно.
– Именно с казармы, унтерштурмфюрер, вам и следовало бы начинать гасить свои ночные постельные страсти, – умерила свой гнев Мария-Виктория. Она умела оставаться великодушной. – А не хвататься за пистолет.
– Вы правы, пистолет – последнее, за что должна хвататься женщина с непогашенными страстями. Ведь больше не за что… – мстительно отвергла Фройнштаг последние фиговые листки приличия.
Фройнштаг остановилась у крутой деревянной лестницы, – по которой можно было кратчайшим путем достичь казармы камикадзе, и прислушалась к витающему над виллой священному ветру богов. Это был ветер смерти, обреченности и тлена, тлена всего – тела, чувств, стремлений.
"Ну как на этом живом кладбище можно по-настоящему чувствовать себя женщиной? – с горечью подумала она, растерзав душу тоской неудовлетворенной самки. – Как здесь вообще можно чувствовать себя женщиной? Разве что взять и первой записаться в команду "СС-девиц-коммандос"?"
– И все же добровольно идти в эту казарму я, пожалуй, не решусь, – вслух объявила она, не интересуясь тем, слышат ли ее. – Разве что соблазнить продрогшего от своих холостяцких фантазий часового?
– Пойдем отсюда, – взял Скорцени Марию-Викторию за локоть. – Видно, в самом деле нельзя предаваться любовным страстям в местах, над которыми уже давно витает дух всеобщей погибели. Японцы не простили бы нам такого святотатства.
Княгиня покорно последовала за ним, но возле выброшенной Фройнштаг обоймы остановилась, подобрала ее и, вернувшись к ограде, швырнула к ногам унтерштурмфюрера.
– Возьмите, Фройнштаг. После казармы смертников один из этих патронов поможет вам привести свои патологические страсти в соответствие с принципами вашей не вполне сформировавшейся морали.
"Фройнштаг, нужно отдать ей должное, в таких ситуациях все же предпочитает разить холостыми, – окончательно утвердился Скорцени в достоинстве германок перед итальянками. – Этой же чувство жалости неведомо, дьявол меня расстреляй…"
– Признательна за совет, княгиня. В следующий раз я постараюсь более рационально распорядиться всей обоймой. Вы и так непозволительно долго пользуетесь ничтожеством холостой пальбы. Вспомните хотя бы виллу Кардьяни. – Фройнштаг проговорила все это незло, но с приличествующей случаю язвительностью.
– Ничего не поделаешь, Фройнштаг, я действительно пока что предпочитаю иметь дело с холостыми.
25
"Как же он стар! – брезгливо окинул взглядом сухопарую сутулую фигуру фельдмаршала Рундштедта фюрер. – Могу ли я выигрывать сражения, полагаясь на опыт подобных старцев, пусть даже согбенных в боях?"
– Рундштедт, вы только что оттуда… Мы доверяем вашему опыту и вашей интуиции. Мне известно, что у вас неплохая фронтовая разведка. Уверены ли вы, что в ближайшее время нам следует ожидать высадки? Если да, то когда и где это может произойти?
Уводя фельдмаршала по дорожке небольшого парка, Гитлер краем глаза заметил Еву Браун. Она вышла вслед за ними, но остановилась на лестнице, чего-то выжидая. Только что отшумел последний майский дождь. Рыхловатая каменистая почва горы Оберзальцберг, на вершине которой располагалась ставка "Бергхоф", жадно впитывала в себя тонкие, цвета серовато-молочной жидкости ручейки. Отмытые от высокогорной пыли стебли травы на аккуратно выкошенных газонах искрились под оживающим солнцем мириадами миниатюрных радуг. Адольф почувствовал, что, воспринимая эту красоту, Ева смотрит ему вслед с упреком ребенка, которому пообещали показать сказочные уголки этой горной страны, но, обманув, не взяли с собой.
– Что вы молчите, Рундштедт? – нервно поторопил он фельдмаршала, слишком аккуратно обходящего лужи. Когда командующий войсками на Западе явился к нему с докладом, он ограничился лишь общими словами по поводу дел и настроения и тотчас же предложил пройтись. А на замечания Рундштедта о том, что идет дождь, небрежно бросил: "Вот и прекрасно. Дождь в Альпах", – и велел адъютанту принести плащи – для себя и фельдмаршала.
– Трудно поверить в то, что объединенные войска союзников станут откладывать высадку на неопределенное время, – любой, даже самый бойкий доклад Рундштедта всегда напоминал старческое ворчание. Но теперь, недовольный последождевой ревматической прогулкой, он старался быть особенно невнятным. – Мы ведь понимаем, что их торопят не столько собственные амбиции, сколько успехи русских. – Фельдмаршал при этом не таясь взглянул на фюрера. Об успехах русских в его присутствии говорить было не принято.