Имоти знал, что Александровская была дочерью русского полковника, осевшего некогда в Порт-Артуре, и в шестнадцать лет уже выполняла задания японской разведки. Затем разведшкола в Японии, первая заброска на Сахалин, потом кратковременные командировки в разные страны мира и, наконец, Монголия… Он многое знал об этой русской аристократке. Единственное, что до этой минуты было неизвестно ему, – каким образом генерал Судзуки собирался выводить ее из этой игры. Но вот теперь все прояснилось.
– Правильна, нузна имитация, – в последний раз улыбнулся Судзуки. – Вас "расстреляет" подполковник Имоти. Завтра на рассвете. А сегодня вы получите деньги, которые мы вам обещали за операцию, сегодня получите…
– Пальнем холостыми – и весь спектакль, – успокоительно заверил ее Имоти.
* * *
Вечером подполковник появился в камере Александровской и положил на нары, рядом с ней, обхваченную резиночкой пачку иен.
– Японская разведка всегда выполняет свои обязательства перед агентами. Как бы ни сложились обстоятельства. Вы готовы засвидетельствовать это?
– Перед кем?
– Да хотя бы перед Богом. Так готовы?
Террористку немного удивила сама постановка вопроса, однако возразить было нечего: японская разведка действительно выполнила свои обязательства перед ней. Факт.
– Сколько здесь?
– Как было условлено. Плюс небольшая сумма, которой компенсируем неприятности, связанные с сексуальными развлечениями.
– Да хватит уже об этом, – презрительно поморщилась террористка.
– И с имитацией расстрела.
– Когда я решалась на это задание, об имитации расстрела речь не шла, – сухо напомнила Александровская. – Так что все справедливо.
– Обстоятельства меняют не люди, а боги. Люди только жалуются на них да иногда пытаются исправлять оплошность Всевышнего. Тем более, что сия оплошность уже оплачена.
– Вы, как я поняла, из русских? – только теперь оценивающе осмотрела террористка мощную, бычью фигуру подполковника.
– Сейчас это уже не имеет значения, – подполковник знал о сексуальной неутомимости и ненасытности этой дамы. Японская разведка всегда учитывала подобные особенности при выборе задания. А специализировалась Елизавета Александровская в основном по исполнению приговоров в отношении тех людей, которые мешали японской разведке или же пробовали затевать двойную игру.
– Зря вы так, подполковник. Если мне как смертнице предложат на выбор: вино или мужчину, – я предпочту мужчину, – кокетливо пригрозила ему Елизавета.
– Вы забываете, что на рассвете должны казнить вас, а не меня, – улыбнулся Имоти уже знакомой мстительной улыбкой. – В этот раз ваш черед.
Шея Александровской по-змеиному вытянулась, пачка с деньгами шлепнулась на пол.
– Я отлично поняла, что вы имеете в виду, подполковник, – угрожающе прошипела она.
– Не сомневаюсь в этом.
Неофициальная кличка, которую дали ей в зарубежном отделе японской разведки, переводилась на русский как "взбесившаяся самка". Где бы она ни приводила в исполнение приговор – в Сингапуре, Болгарии, Югославии, куда прибывала как вдова белогвардейского офицера, – везде, при любых обстоятельствах она вначале старалась переспать со своей жертвой, а уж потом, доведя ее до седьмого блаженства, мастерски убить ударом отравленного кинжала.
Так что пытка, которую избрал для нее полковник Исимура после покушения на Семенова, выглядела не случайной. Намек. А еще – жалкая попытка удовлетворить ее сатанинскую страсть палача.
– Может, все же останетесь, подполковник? – продолжала Елизавета витать над Имоти, словно гюрза над парализованной ядом жертвой.
– Давайте ограничимся короткой инструкцией.
– Почему вы не сказали: "В другой раз"? Почему не сказали этого, подполковник? – с надеждой и страхом вопрошала Александровская, предчувствуя что-то неладное. – Потому что другого раза не будет?
– Ваши эмоции и предчувствия, мадам Александровская, меня не интересуют. "Казнь" будет происходить так: мы отведем вас в подвал тюрьмы. Вас поставят к стенке. Я лично скомандую трем солдатам: "Пли". Как только прозвучат холостые выстрелы, вы упадете, притворившись убитой. Врач, не осматривая, подпишет заключение о вашей смерти. Но вместо вас похоронят другую женщину. Потом мы организуем утечку информации через врача и расстреливавших солдат. Люди Семенова ознакомятся с заключением врача и смогут доложить генералу, что террористка казнена.
– Трудно бы мне пришлось, если бы вы не разъяснили мне тонкости всей этой процедуры, подполковник, – отблагодарила его Александровская своей едкой иронией. – В последний раз предлагаю подарить эту ночь вам. Больше такого случая не представится.
– Мне казалось, что вы потребуете предсказать вашу судьбу после расстрела.
Когда на рассвете подполковник явился за ней, Елизавета Александровская лежала поперек нар, упершись головой в стенку и свесив оголенные ноги на пол, и самодовольно улыбалась. В томной позе ее прочитывался откровенный вызов подполковнику. Вызов с нотками мести. Для этого у террористки были все основания. Имоти уже знал, что из четверых сменившихся у ее камеры персональных часовых троих она сумела соблазнить.
Уходя на "казнь", она могла чувствовать себя вполне удовлетворенной. У нее было все, чего она желала, – мужчины, деньги, много денег… Которые позволят ей скрыться от японской разведки. Александровская понимала: война завершается и вскоре Япония рухнет вслед за Германией. Самое время бежать и где-нибудь на год-два затаиться. Не в Китае, естественно, в Европе. Лучше всего – во Франции. У нее был свой канал, своя "тропа в Париж".
Этих троих, соблазненных русской красавицей, невозмутимый Имоти как раз и отправил расстреливать свою искусительницу, сумевшую к тому времени рассовать деньги по самым интимным местам туалета. В этом заключалась его месть, на которую подполковник тоже имел право.
В тот момент, когда Имоти скомандовал свое "пли", "взбесившаяся самка" еще верила, что патроны у солдат действительно холостые. Перед выводом из камеры она не забыла дважды напомнить подполковнику, чтобы лично проверил.
– О чем вам печалиться, мадам? – успокоил ее Имоти. – Вы умели прожигать свою жизнь, как никто из нас. Искренне завидую.
Зато передавая ее тело могильщикам, он приказал лейтенанту проследить, чтобы ни одной иены у расстрелянной изъято не было. Ни одной. И на том свете "взбесившаяся самка" должна была удостовериться, что свои обязательства перед агентами японская разведка выполняет свято, как величайшую заповедь Господню.
35
Замок венчал небольшое плоскогорье и казался вечным и неприступным. Его мощные стены вселяли в генералов воинственный дух средневековых рыцарей, а таинственная тишина залов ограждала от взбудораженного, насквозь простреливаемого мира.
В свое время, когда Гитлер был еще уверен, что основной ставкой его станет "Бергхоф", замок Клессхайм, по тому же замыслу, должен был превратиться для него в такую же резиденцию для приемов, как для Сталина – Московский Кремль. Не привлекая особого внимания к этому каменному творению древних мастеров, он приказал понемногу свозить туда картины и гобелены, восстановить украшенные причудливой лепниной камины; все чаще пытался проводить там встречи с послами и политическими деятелями. Будь его воля, он вообще перенес бы столицу рейха сюда, в Берхтесгаден. Однако же его воли хватало теперь далеко не на все.
Когда-то французы были шокированы, узнав из писем Наполеона, – прочитанных ими уже после смерти императора, – что почти до последних дней своих он оставался… корсиканцем. Что же касается французов, то они для него были не более чем пушечным мясом, благодаря которому он попытался завоевать Европу. Париж, как и вся Франция, понадобился этому величайшему из авантюристов только потому, что для его полководческих замыслов Корсика оказалась слишком крохотной и бесталанной.
Иногда осознанно, иногда нет, но Гитлер постоянно возвращался к той мысли, что у него, австрийца, тоже есть огромный долг перед своей маленькой Австрией, которую он постарался подчинить Германии только потому, что альпийская республика оказалась слишком мизерной, чтобы взрастить настоящего гения войны и возродиться в могучую империю. Точно так же, как у Сталина начали вдруг проявляться все признаки русского шовинизма, поскольку его горная страна Грузия, по нынешним представлениям, не тянула даже на небольшую банановую колонию.
Войдя в штабной зал, овальный стол которого всегда был покрыт огромной картой Европы и где его уже ждал весь имеющийся в наличии генералитет, фюрер молча подошел к карте с нанесенными на нее местами высадки, плацдармами и даже искусственными гаванями, спешно создаваемыми американцами для приема новых десантных барж.
– Значит, они решились, – с легкой иронией произнес фюрер, всматриваясь в пометки. – И теперь теснят нас. Ну-ну… Вот так оно, пошло-поехало. Только Западного фронта нам и не хватало.
Роммель с удивлением обратил внимание, что фюрер вдруг заговорил на ярко выраженном австрийском диалекте, который даже не пытался скрывать. Да что там, он бравировал им! Хотя раньше всячески пытался искоренять.
"Что бы это могло значить? – подумал он. – Уж не презрение ли к бездарным германским маршалам, недостойным великой "австрийской идеи" Третьего рейха?"
– С фронта нам сообщают что-нибудь новое, фельдмаршал Рундштедт? – спросил тем временем Гитлер.
– Союзникам удалось оттеснить наши войска и закрепиться на полуострове Котантен, – остановился командующий рядом с фюрером.
– Почему только на полуострове? – резко возразил Гитлер. – Совершенно очевидно, что они теснят нас по всему фронту высадки.
– Похоже, что так оно и есть, – неохотно признал Рундштедт. – Исключение составляет разве что район Вьервиля, где одна из наших дивизий продолжает яростно сопротивляться, пытаясь сбросить десант в море.
– Одна дивизия продолжает сопротивляться! – саркастически возмутился Гитлер.
– При этом сообщается, что союзники несут огромные потери. Концентрация войск и техники противника такова, что, по существу, ни один снаряд не пропадает зря. Это уже не фронт, а муравейник.
– Ну так истребляйте его, фельдмаршал, истребляйте! – потребовал фюрер на своем "корсиканско"-австрийском. Вспомнив, что напропалую эллинствовавший македонец Александр Македонский накануне решающих сражений предпочитал обращаться к своим воинам на горном наречии их детства.
– Для этого нужны подкрепления. Между Сеной и Шельдой у нас имеются четыре дивизии. Будет правильно, если мы срочно перебросим их поближе к боевым действиям и преградим союзникам путь на Париж.
– И еще, господин канцлер, – подхватил его мысль Эрвин Роммель, и все заметили, что фельдмаршал не обратился к нему так, как было принято в их кругу, то есть "мой фюрер". – Было бы неплохо, если бы мы все вместе отправились в "Волчье логово – II", поближе к фронту, и провели совещание с нашими полевыми генералами.
– Причем отправляться нужно сегодня же, – уточнил Рундштедт.
– Вы тоже так считаете? – решительно обратился фюрер к Кейтелю и Йодлю. И, услышав утвердительный ответ, внимательно всмотрелся в их лица.
"Успели сговориться, – молвил он про себя. – Считают, что теперь они могут решать все, что угодно: куда мне ехать, где проводить совещания, что предпринимать… Чем яснее становится развязка, тем наглее они ведут себя, а потому становятся особо опасными…"
– У меня создается впечатление, что кое-кто из вас даже радуется тому, что союзники так потеснили нас, – резко проговорил Гитлер, вновь прибегая к режущему ухо берлинцев австрийскому говору.
– Но у вас нет оснований считать так, – попытался возмутиться Роммель. – Это почти то же самое, что обвинять в измене.
Но фюрер не слышал его. Еще один бунт раба.
– Рассчитываете, что успехи генерала Монтгомери заставят меня попросить у англичан мира? Вы на это рассчитываете, мои доблестные полководцы?!
Роммелю показалось, что фюрер вот-вот сорвется и начнет стучать кулаком по столу. Но фюрер, наоборот, приглушал голос, пытаясь говорить с убийственной рассудительностью. Что удавалось ему теперь все реже.
– Я не доставлю вам такого удовольствия: видеть меня валяющимся у ног Черчилля. Я заставлю вас воевать, если уж вы решились надеть фельдмаршальские мундиры. И еще подумаю, нужно ли мне столько бездарных фельдмаршалов, не поспешил ли я, не поторопился в декабре сорок первого, раздавая маршальские жезлы.
"Так плевать в лицо своим маршалам не позволял себе даже Наполеон", – обида, терзавшая до сих пор "героя Африки", неожиданно сменилась снисходительной иронией. Он окинул фюрера таким взглядом, каким придворный аристократ может окинуть разве что некое дворовое ничтожество.
– Значит, мы не едем в "Волчье логово – II", – неожиданно спокойно констатировал Рундштедт, чем вновь вызвал улыбку у Роммеля. Тому показалось, что у командующего Западным фронтом попросту сдали нервы. И выглядело это его завершение разговора как-то слишком уж по-ребячьи.
– Я не задерживаю вас, Рундштедт, – зло процедил Гитлер и, резко повернувшись, вышел из зала.
– Хотел бы я понять, что здесь происходит со всеми нами, – задумчиво проговорил Кейтель, слишком старательно протирая белой бархатной тряпицей свое пенсне. – В такое-то время, господа… – осудительно покачал головой, ни на кого при этом не глядя. – В такое-то время.
– Но, может быть, как раз именно в такое время и следовало бы… – с такой же недомолвкой возразил Роммель.
36
На склоне лесистой возвышенности они загнали машину в небольшой овраг, а сами, петляя между россыпями кустарника, поднялись на перевал.
– Неужели к Дону вышли? Точно, Дон! Дон, звоны святой Бригитты, – устало проговорил Кульчицкий, опускаясь на колени, чтобы затем обессиленно припасть грудью к глинистой, поросшей какой-то дикой зеленоватой ягодой, кочке.
– Поднимитесь с колен, капитан, это все еще не Висла, – опустился рядом с ним Власевич, редко когда поддававшийся эмоциям.
– Видя перед собой Вислу, я бы не стал подниматься, наоборот, дошел бы до нее на коленях. Только вам этого не понять, поручик, не по-нять!
Власевич хмельно улыбнулся и, привалившись спиной к старому рассохшемуся пню, закрыл глаза. За время скитаний по лесам России багрово-серое лицо его покрылось таким количеством кроваво-гнойных фурункулов, что превратилось в одну сплошную рану, постепенно расползавшуюся по шее и груди. Эта сыпь вызывала у поручика боль и зуд, которые раньше он стоически терпел, но в последние дни все чаще пытался глушить водкой. Однажды он даже не сдержался и в присутствии Курбатова обронил: "Мне бы немного передохнуть и подлечиться. Это уже не кровь, а сплошная гниль".
"Займемся этим в Берлине, поручик", – холодно ответил Курбатов.
– Мне теперь уже многого не понять, – думал о чем-то своем Власевич, сидя рядом с польским аристократом. Он обладал способностью почти мгновенно переноситься из реального мира человеческого общения в непознанный мир собственного одиночества. – Единственный, кто способен понять решительно все, так это наш подполковник. Поскольку он единственный знает, куда направляет стопы свои.
Справа и слева от них на возвышенность поднимались поручик фон Тирбах и штабс-капитан Радчук, находившиеся как бы в боковом охранении. Каждый раз, когда приходилось передвигаться пешком, диверсанты выстраивались в ромб – с авангардом, боковым охранением и арьергардом, в центре которого всегда оказывался князь Курбатов. Такое построение их пятерки уже не раз позволяло избежать внезапного нападения или случайных встреч, а при мелких стычках у противника создавалось впечатление, что он имеет дело с довольно большой группой. Может, только благодаря такой дисциплине маршевого построения легионерам удалось пройти без потерь от самой Волги.
Однако в этот раз построение нарушил сам командир. Взяв чуть правее острия ромба, он поднялся на миниатюрное каменистое плато и, маскируясь между кроной старой сосны и каменным столбом, немного смахивающим на изуродованного людьми и стихиями идола, осматривал берег реки, которую им предстояло преодолевать.
Дон в этих местах делал крутой изгиб, в излучине которого камыши как бы расступались, и между двумя косогорами появлялись остатки то ли пристани, то ли наплавной переправы. Чуть правее ее чернели пепелища небольшого хутора, теперь уже казавшегося совершенно безжизненным. Зато все пространство у заброшенной переправы продолжало бредить недавними боями: топорщились тупо уставившиеся в небо стволы подбитых полевых орудий, застыли в незавершенном поединке два танка, едва было не столкнувшиеся на плоской вершине холма; могильными холмами рубцевались на солнце брустверы окопов…
"Мы догоняем войну, а война догоняет нас, – старательно выискивал Курбатов окулярами бинокля хоть какие-то признаки жизни на этом омертвевшем предвечернем берегу. – Создается впечатление, что мы появились у Дона, словно возродившиеся из небытия степные тати-половцы. Там, за Доном, недавно сожженная иным врагом русичей земля, по которой теперь уже нам придется пройтись огнем и мечом".
Пока они пробирались Сибирью и потом – до Волги, все воспринималось по-иному. Они шли по территории, занятой красными, где безраздельно господствовали партийные бонзы и агенты НКВД, и потому имели полное право, даже обязаны были сражаться. Но с тех пор, как группа вступила в полосу недавних боев, где в каждом селе всяк уцелевший молился на красноармейцев как на спасителей, Курбатов вдруг почувствовал, что отряд его легионеров по существу превратился в некий тыловой придаток откатывающейся к Карпатам и Дунаю германской армии. И воспринимают их рейд в лучшем случае как отход осатаневшей группы переодетых полицаев, которых ненавидели пуще немцев лютой ненавистью.
Но что он, Курбатов, мог предпринять? Приказать группе вернуться в Маньчжурию? Он никогда не отдаст такого приказа. А если отдаст – его не выполнят.
Сдаться коммунистам? Но это значит не только самим пойти на гибель, но и дать красным повод утверждать, что белое движение окончательно деморализовано. Отказаться от вооруженной борьбы с властью и перейти на нелегальное положение? Превратиться в шайку уголовников?
"Что ты занервничал? – решительно осадил себя Курбатов, еще раз осматривая излучину реки. – Что произошло? Увидел руины, оставленные немцами? А сколько руин оставили на этой земле коммунисты? Германца русский народ, конечно, разобьет, но свободным он станет лишь тогда, когда освободит свою землю от жидо-большевиков, восстановит храмы и разрушит концлагеря… Ты пришел сюда сражаться – так сражайся же! Вся Россия перед тобой, и каждое поле ее – поле сражения".