Подполковник не знал, о чем думает каждый из его легионеров. Но отлично понимал: они ни в коем случае не должны знать, о чем думает он. После того, как отряд раскололся и группа капитана Иволгина осталась по ту сторону Волги, Курбатов поставил условие: за все время следования – никаких воспоминаний, никаких душевных самотерзаний, никакой доморощенной слюнявой философии. Они нацелены только на схватку с врагом и в разговорах обмениваются только тем, чем необходимо обмениваться перед очередной операцией.
Князь отдавал себе отчет в том, что сохранить группу, поддержать ее боеспособность он мог, только удерживая ее на грани воинского самоотречения. Вот почему на каждую схватку настраивал себя и своих легионеров, как на бой гладиаторов.
– Справа от нас – остатки переправы, – вернулся он к своим бойцам тем прежним, несгибаемым князем Курбатовым, каким они его знали. – Сейчас мы спустимся туда и сколотим плот…
– Если будет из чего, – лениво проворчал Радчук.
– Я сказал: мы спустимся к переправе и сколотим плот. К ночи мы должны переправиться через Дон и хотя бы километров на двадцать уйти от него в сторону Украины. Входить в Украину будем севернее Харькова, где начинаются леса Сумщины, – возрождал он в памяти данные карты. – Если во время оккупации этого края немцами там действовала целая партизанская армия, сможем действовать и мы.
– Есть ли смысл идти в Украину? – спросил Власевич, неохотно поднимаясь со своего тронного пня. – Не лучше ли спуститься вниз по Дону да попробовать поднять казачков? Вспомните старика-казака, что показывал дорогу сюда. Целые отряды казаков с Дона и Терека против коммунистов пошли. Значит, жива ещё вольница, жива.
Курбатов молча смерил поручика оценивающим взглядом, как бы прикидывая, способен ли он в самом деле остаться здесь, чтобы поднять казаков, и, так и не утвердившись в окончательном мнении, приказал:
– К переправе, поручик, к переправе…
Солнце уже клонилось к закату, охлаждая и без того холодноватую донскую воду. Хотя сапоги и одежда уже основательно промокли, легионеров это не останавливало. Не имея никаких инструментов, они тем не менее отрывали от настила бревна и вязали их кусками проволоки или сбивали поперечинами, используя ржавые гвозди, которые удавалось извлекать из колод. Затем Власевич принес четыре небольшие вязки камыша, а Радчук превратил куски досок из бортов разбомбленной машины в весла – и плот можно было спускать на воду.
– Красные! – неожиданно разрушил эту созидательную идиллию капитан Кульчицкий, отправившийся на вершину ближайшего холма, чтобы там, у полузасыпанных окопов, поискать еще что-либо подходящее. – На машине. Человек десять! – сообщил он, сбегая к реке. – Движутся сюда.
Гул мотора уже доносился из-за перелеска, но у диверсантов еще оставалось несколько минут. Курбатов не сомневался, что эти, на машине, едут по их душу. Но что можно было предпринять? Они еще успели бы столкнуть плот на воду, однако он способен был удержать максимум троих. Ведь рассчитывали-то преодолеть реку за две ходки.
– Бери двоих, командир, и отходи, – предложил Власевич, пристраиваясь со своим карабином у подбитого немецкого танка. – Мы с Радчуком прикроем.
– Поздно, на плаву перестреляют. Радчук, за мной! Обойдем их по кромке берега и попробуем ударить с тыла. А вы подпускайте поближе…
– Только то и делаем, что подпускаем поближе, – заверил его Власевич.
37
– Желаете встретиться с камикадзе, отобранными для первого удара? – предстал перед Скорцени и Фройнштаг флотский обер-лейтенант Коргайль, командовавший группой "человеко-торпед".
– Зачем? – небрежно поинтересовался Скорцени.
– Ну, возможно, у вас возникнут вопросы, – смутился обер-лейтенант. Ему казалось, что высокий гость из Берлина просто не может не встретиться с кем-то из храбрецов. Такое попросту не укладывалось в его сознании.
– Тем более, что я уже беседовал с одним из ваших парней, – уточнил Отто, не желая настолько расстраивать обер-лейтенанта и проявлять неуважение к смертникам.
– А мне бы все же хотелось взглянуть на этих солдат, – неожиданно заявила Лилия.
– Смертники – это как раз по части унтерштурмфюрера Фройнштаг, – поддержал Скорцени.
– Женщин, как я поняла, среди ваших курсантов до сих пор нет?
– Женщин? Что вы! Смерть на войне – дело сугубо мужское.
– Смерть на войне – дело каждого, кто взял в руки оружие, – поучительно поправила его Фройнштаг и наделила таким уничижительным взглядом, каким способна наделять только заматеревшая на пытках и всевозможных строгостях надзирательница концлагеря. Коргайль не ведал об этой строке в солдатской биографии Фройнштаг, тем не менее насторожился.
– А почему, собственно, их двое? – спросил Скорцени. – Эту первую, контрольную атаку должен предпринять один смертник.
– Второй выйдет в море как дублер. На всякий случай. Все может случиться.
– Например?
– Тот, первый, струсит.
– Но ведь они же добровольцы.
– Покажите мне того, кто пойдет первым, – обратилась к обер-лейтенанту Фройнштаг. – Мне хотелось бы поговорить с ним несколько минут с глазу на глаз.
– Для этого существует комната для свиданий. Там будет удобно.
– Комната для свиданий, а? – шутливо обратил внимание Фройнштаг штурмбаннфюрер.
– Намеками меня не сразить, Скорцени.
– Первым пойдет рядовой Райс.
– Райс так Райс, – как можно безразличнее согласилась Фройнштаг, направляясь к выходу вслед за обер-лейтенантом. Но лишь когда дверь за ней закрылась, Скорцени вспомнил, что камикадзе, с которым он встречался перед отъездом на виллу "Эмилия", носил ту же фамилию. Стойкий парень, подумалось ему. Избрал свой путь и идет им до конца. Не набрать ли из таких вот камикадзе свою особую группу?
"Нет, – тотчас же отверг эту идею Скорцени. – Мне не нужны камикадзе. Наоборот, людей, чувствующих себя смертниками, следует изгнать из диверсионных групп. Солдат, определивший себя в смертники, сознательно лишается воли к борьбе за свою жизнь, а значит, – фантазий диверсанта, упорства в борьбе с врагом, желания перехитрить и выжить, победить; осознания того, что жизнь можно отстоять лишь ценой победы, даже если за эту победу приходится платить жизнью".
Вот только лицо Райса… Где-то он уже видел его. Фамилия совершенно незнакомая, а вот лицо почему-то запомнилось. Где и при каких обстоятельствах?
– Господин штурмбаннфюрер, адмирал Хейе ждет вас у себя, – появился в кабинете Родль, прервав его мысленные поиски.
– Фамилия Райс вам о чем-нибудь говорит?
– Конечно.
– Конкретнее.
– Смертник, который проведет первую атаку.
– Еще никогда в жизни вы не разочаровывали меня столь основательно, Родль.
Адъютант непонимающе повертел головой, отметая этим всякие обвинения. Что бы там ни думал о нем шеф – он старается.
А тем временем обер-лейтенант завел Лилию в небольшую комнатку со встроенным в стену настоящим корабельным иллюминатором вместо окна и предложил подождать, пока он разыщет камикадзе. Унтерштурмфюрер присела за небольшой столик и только тогда внимательно осмотрела комнатку: два стула, две кровати – "на тот случай, когда на свидание прибывает кто-то из родственников", – объяснила себе Лилия. Две тумбочки, небольшой шкафчик с кухонной утварью. На столе – Библия, а на стене, по одну сторону иллюминатора, – деревянное распятие, по другую – фотокопия кающейся Марии Магдалины.
"Очень "удачный" подбор, – иронично улыбнулась Лилия, – если учесть, что созерцателями этой якобы раскаявшейся блудницы становятся смертники и их возлюбленные".
И вообще, придумать подобные комнаты свиданий могли лишь сентиментальные итальянцы. Фройнштаг считала, что такая непозволительная вольность, как свидание с близкими, смертникам просто-напросто ни к чему. Избирая этот кратчайший путь к Господу и славе, доброволец должен избирать и соответствующий круг людей, отрешаясь от всего мирского, что навсегда остается за пределами этой базы и секретной школы. Как отрекаются от всего отвлекающего от служения Богу и императору японские камикадзе.
Если удастся создать школу германок-камикадзе, она не допустит, чтобы дни мужества ее бессмертных ариек превращались в дни сентиментальных воспоминаний. Другое дело, что каждая из них хотя бы раз в неделю будет иметь возможность переспать с мужчиной. Возможно, из охраны или из мужской школы смертников. В конце концов, они, идущие на смерть, имеют право на подобный секс-паек.
– Извините, унтерштурмфюрер, – появляется в двери Коргайль, – рядовой Райс просит отменить эту встречу.
Фройнштаг невинно глядит на обер-лейтенанта, и тому кажется, что до нее не дошел смысл его слов.
– Прямо говоря, унтерштурмфюрер, он отказывается встречаться с вами, – чеканит слова Коргайль.
– Именно со мной? Договаривайте, обер-лейтенант, ваш камикадзе принципиально не желает встречаться со мной?
– Речь идет не обо всех камикадзе, – возражает Коргайль, вспоминая, что курсант отказался встречаться с офицером СД. – Я имел в виду только Райса.
– Встречаться он не желает только со мной или вообще с кем бы то ни было?
Теперь уже пришло время командира группы камикадзе задуматься.
– Уверен, что вообще ни с кем… Его можно понять. Как приговоренный перед казнью…
– Однако он не приговоренный, а солдат, который обязан подчиняться приказу.
– Я не стал бы истолковывать это недоразумение подобным образом. Приказа не последовало, я всего лишь предлагал ему встретиться… В то же время Райс всего лишь попросил отменить встречу. Или направить к вам кого-либо другого. Например, своего дублера.
– Значит, здесь распоряжаются рядовые? – задело Лилию.
– Я, конечно, мог бы наказать его, посадить в карцер… Но как накажешь смертника, которому утром садиться в заминированный катер? Может быть, действительно, дублера?
– Где он сейчас находится? – решительно направилась к двери Фройнштаг. – Еще не было случая, чтобы мужчина отказывался встречаться со мной.
– Лично я не отказал бы себе в таком удовольствии, будь я даже смертником, – заверил ее обер-лейтенант, однако Фройнштаг так взглянула на него, что Коргайлю мигом расхотелось источать какие бы то ни было комплименты. – Так что будем делать с Райсом?
– Пригласите в свой кабинет, если он у вас есть. Я подойду туда. Наше свидание займет не более пяти минут.
– Больше в обществе этого мрачного, нелюдимого типа вы и не выдержите.
* * *
Обер-лейтенант провел ее в какую-то каморку, где на столе лежал журнал группы и еще какие-то канцелярские бумаги, без которых, оказывается, не обойтись даже школе смертников. Открылась дверь, медленно, неохотно вошел камикадзе. Обер-лейтенант подождал, пока он доложит: "Рядовой Райс по вашему приказанию прибыл", – и закрыл за собой дверь, но уже с той стороны.
– Мне хотелось поговорить с вами, Райс. Возможно, эта встреча покажется вам совершенно некстати…
– Не надо обращаться со мной, как с уголовником, которого завтра вздернут, – неожиданно резко и твердо прервал ее "человек-торпеда". – Этой участи я, как видите, избежал. Что же касается школы морских диверсантов, то я избрал ее по собственному желанию.
Он еще не договорил, как Фройнштаг поднялась и вышла из-за стола. В кабинете было довольно сумрачно, и Лилия не могла внимательно рассмотреть лицо Райса, однако голос показался ей знакомым.
– Я и не собираюсь обращаться с вами, как с приговоренным. Но мне хотелось поговорить с курсантом школы, поскольку существует замысел создать такую же школу для девушек-военнослужащих. Однако сейчас меня заинтересовало другое: где мы с вами встречались, Райс?
– Мы с вами? По-моему, мы не встречались.
– Это неправда, рядовой. Где сие произошло? Вы служили когда-либо в лагерной охране? Я имею в виду концлагерь.
– Во всяком случае узником концлагеря никогда не был.
– Я тоже не слышала, чтобы камикадзе, простите, курсантами этой школы зачислялись бывшие узники. Наоборот, она воспринимается как элитная арийская школа, честь побывать в которой может принадлежать только арийцам и только преданным фюреру.
– В этом нас убеждают каждую минуту, господин… простите, госпожа унтерштурмфюрер, – Райс явно не знал, как обращаться к ней. Тем более что, как поняла Фройнштаг, чувствовал себя крайне скованно.
Она предложила ему стул, стоявший по ту сторону стола, и почти с минуту они молча сидели друг против друга. При этом Райс опустил голову так, что Фройнштаг почти не могла видеть его лица. Узкоплечий, худощавый, он сидел, сильно сутулясь, как набедокуривший школьник перед директором.
– Вам не хочется оставить эту школу?
– Меня уже спрашивали об этом.
– То есть я хотела поинтересоваться, имеете ли вы право оставить школу, если поймете, что не в состоянии стать тем, кем должны стать после ее окончания.
– Это не так уж сложно – направить катер или управляемую торпеду на цель, – как вам кажется. Атака будет длиться всего несколько минут. А возможно, секунды.
– Значит, вы все же имеете право оставить школу, если пожелаете? – не удовлетворилась его ответом Фройнштаг. Но еще больше раздражало ее то, что никак не могла вспомнить, где же она встречалась с этим парнем. А ведь встречалась же!
– Насколько я понял, нет. Во всяком случае, такое не поощряется. Впрочем, я не задумывался над этим и уж, конечно, не пытался…
Это Фройнштаг только казалось, что встреча с камикадзе может получиться интересной. На самом же деле перед ней сидел обычный фронтовик, давно привыкший к тому, что его однополчане гибнут каждый день и что его собственная гибель – вопрос времени. Причем очень скорого.
– До этой школы вы служили в СС?
– Из СС здесь парней очень мало, как ни странно, – не без язвительности заметил Райс, помня, что перед ним сидит эсэсовка. – Маршировать да охранять лагеря – это одно, гибнуть в бою – совершенно иное.
– Эсэсовцы не только маршируют и охраняют концлагеря, и вам это прекрасно известно, – отрубила унтерштурмфюрер. – Кстати, на каком фронте вы воевали?
– На Восточном.
– И сколько же вы пробыли там?
– С осени сорок первого.
– С осени? – удивленно переспросила Фройнштаг. – Странно, вы слишком молоды.
– На фронт я ушел добровольцем. Странно другое – что столько времени продержался. Нас, тех, кто имеет медаль "Зимняя кампания", осталось немного. У вас еще будут ко мне вопросы, господин… госпожа унтерштурмфюрер? – наконец-то поднял на нее глаза Райс, и Фройнштаг почувствовала, как взгляд его начал блуждать по ее лицу, шее, груди. Это был взгляд истосковавшегося по женской ласке мужчины.
"Взгляд мужчины, знающего толк в женщинах, – так будет точнее", – сказала себе Лилия, поднимаясь.
Прежде чем подняться вслед за Фройнштаг, Райс вновь прошелся взглядом по ее груди, талии, округлостям бедер. Так, сидя, снизу, было довольно удобно рассматривать ее – Фройнштаг поняла это, однако прерывать его экскурсы не спешила. Наоборот, затягивала их, отлично осознавая при этом, что перед ней смертник, который утром должен погибнуть и который в последний раз в жизни видит перед собой женщину. Вообще какую бы то ни было. Так что свое позирование она преподносила Райсу как некий жест милосердия в отношении этого обреченного.
38
Оставаться в замке Клессхайм Гитлер больше не мог. Довольно коротко и сухо переговорив с премьер-министром Венгрии, – тем для переговоров у них теперь становилось все меньше, – он к исходу того же дня вернулся в "Бергхоф".
"Интересно, кто из них стрелял бы в меня? – мрачно рассуждал фюрер, усаживаясь в глубокое массивное кресло напротив разожженного по его распоряжению камина. – Кейтель? Фон Клюге? Вряд ли. Рундштедт? Тоже не решится. Но не Йодль же!"
Вспомнив невзрачную фигуру генерала, Гитлер почему-то проникся жалостью к нему. Конечно же, не Йодль, поспешил он оградить этого жалкого, но преданного штабиста от собственных подозрений.
"Значит, Роммель, – вдруг вспомнился ему вспыхивающий аристократическим презрением взгляд "героя Африки". Героя, потерпевшего в той самой Африке бесславное поражение… – Скорее всего – Роммель. Почему бы и нет? Уж этот-то решится. При его-то популярности. К тому же в последнее время он чувствует себя ущемленным. Всего лишь командующий группой армий, а не фронтом.
Кто-то из них должен будет предложить мне завершить войну на Западе мирными переговорами. Таким деликатным образом мне будет предъявлен ультиматум всего осрамившегося генералитета. И кто же решится на это? Не Рундштедт и не Кейтель. Только Роммель. Впрочем, так ли уж важно, кто именно? Важно, что тот, кто решится предъявить их генеральский ультиматум, неминуемо окажется в числе заговорщиков".
Света он так и не зажег. Чем сумрачнее становилось в фюрер-гостиной, как называли эту маленькую комнатку, в которой Гитлер обычно любил уединяться ненастными зимними вечерами, тем контрастнее отражалось пламя камина, тем больше оно напоминало ночной костер изгнанника.
Ну конечно же, изгнанника! Он, всеми проклятый и отовсюду изгнанный, сидит один в какой-то хижине посреди альпийского пастбища. Вокруг на десятки километров ни одной человеческой души. А рядом – стая волков, терпеливо поджидающих, пока угаснет отпугивающий их огонь и обессилевший уставший человек уснет, чтобы сразу же стать их жертвой.
В последнее время Гитлер почему-то все чаще представлял себя в образе изгнанника, вернувшегося в то состояние, в котором начинал свое восхождение к вершинам рейха. Начинал, появившись в Германии человеком без гражданства, без крыши над головой и денег, без профессии и друзей. То и дело ему чудилось, что он вынужден скрываться, а потому блуждает равнинами Померании, прячется в скалистых бухтах острова Рюген или ютится в пещерках на лесистых склонах Баварских Альп.
Гиммлер уже как-то говорил ему, что среди генералов зреет недовольство, которое вот-вот может вылиться в заговор с покушением. Рейхсфюрер явно смягчал тона. Теперь он точно знает, что на самом деле это недовольство уже давно оформилось в мощный заговор предателей рейха.
"Что ж, допустим, я поеду в это их "Волчье логово – II", – обреченно решился фюрер. – Посмотрим, что там у них получится. Но если действительно учую что-либо такое… Прикажу поднять на воздух все бункера ставки вместе со всем присутствующим генералитетом…
Я должен выстоять. И в этот раз – тоже. Перевешав большую часть своего генералитета, я заменю ее новыми генералами. Мундиров у меня предостаточно. Но я не могу допустить, чтобы рейх, названный мною тысячелетним, пал оттого, что какие-то генералишки струсили, увидев корабельные армады врага у побережья Франции. Они, видите ли, требуют переговоров! Им захотелось мира.
Генералам захотелось мира, – воинственно оскалился Гитлер. – Уже за одно это их следует разжаловать и перевешать".
Вещее потрескивание поленьев в черном зеве камина заставило Гитлера на минуту отвлечься от своих мыслей и подозрительно осмотреться. Вначале к нему приходило предчувствие. Страх появлялся потом.