– Иншаллах! – прошептал послушник и еще раз перечитал записку.
Если это не глупая шутка, то надо что-то делать – бежать, спасаться, спасать деньги, спасать Зейнаб, хотя нет, она сейчас далеко, в центре города, на Унтер-ден-Линден, встречается с этим противным итальянцем, ей сейчас ничего не грозит…
Может быть, подняться к муфтию? Нет – Фадлуллах криво улыбнулся – пусть он узнает об этом последним… …мужчина посмотрел на часы и повернул ключ зажигания, – надо отъехать подальше, чтобы не повредило автомобиль. Как все настоящие мужчины, он любил женщин, оружие и машины.
В полуденной тишине медленно приподнялся купол мечети, выбросив в небо столб огня и дыма, потом, так же медленно, он опустился на место, словно крышка, накрывающая вскипевшую кастрюлю и только после этого раздался взрыв – громкий, страшный, выбивающий стекла окрестных домов, пошатнувший особняк муфтия, сорвавший листы железа с крыши доходного дома…
На смену ему пришли другие звуки – гибели и разрушения.
Как половина огромного арбуза, раскололся пополам купол, сбрасывая с себя зеленую кожуру изразцов и красное кирпичное крошево мякоти; треснула и обрушилась стена, подняв облако белой известковой пыли; покачнулся, замер, словно прислушиваясь к себе, и только потом упал минарет, сразу, как детская игрушка, рассыпавшись на множество кирпичиков; в раскрытой, без одной стены, мечети медленно, глухо падали каменные блоки, но не было ни стонов, ни криков, словно разрушение не коснулось людей или архангел Азраил перенес их сразу к вратам рая…
Часть первая
Торт из динамита
Глава первая
Не стреляйте в гитариста!
Я проснулся от запаха резеды.
Всю ночь мне снилось огромное поле, и мы со Светланой, держась за руки, бежали по этому полю куда-то вдаль, к солнцу, медленно поднимавшемуся из-за колючих кустов на далеком краю бесконечного ковра цветов.
Картинка была та еще, вульгарная, как сцена из советского фильма про счастливую колхозную жизнь, но просыпаться не хотелось, и я, здоровый мужик, боксер, разведчик и эмиссар Господина Головы, бежал по цветущему полю, вместе с любимой женщиной, бежал до тех пор, пока все настойчивей не стало биться в ушах сердце, все громче и громче, так, что я, наконец, проснулся.
Проснувшись, я почувствовал запах резеды и услышал настойчивый стук в дверь. Пришлось не только открыть глаза, но и встать, накинуть халат и отпереть дверь. На пороге стоял Паша, стоял и радостно улыбался.
От Паши тоже пахло резедой.
– Привет, – сказал он и прошел в номер. – Кофе будешь?
– Ага, – буркнул я, – и завтракать буду, и кофе пить.
– Сей минут! – весело отозвался Паша и снял трубку.
– Чем от тебя пахнет? – спросил я.
– Пахнет? – удивился Паша.
За две недели, что мы провели в гамбургской гостинице "Саксонский двор", я вроде бы неплохо узнал Пашу, бывшего при мне переводчиком, секретарем, телохранителем и стукачом, сообщавшим Петру Петровичу Сергачеву о всех моих телодвижениях на немецкой земле.
Паша – это было неизбежное зло, как плохая погода и реклама прокладок, с которым приходилось просто мириться, и я от нечего делать принялся Пашу изучать. Главной его чертой, которая сразу бросалась в глаза, была непосредственность.
Если Паша чему-либо радовался, издалека было видно – Паша радуется, если он чему-то удивлялся, то по всей фигуре было понятно – Паша удивляется.
Так вот сейчас Паша удивлялся.
– Пахнет? – спросил он. – Утром брился – лосьон пользовал, потом душ принял – значит шампунь был, потом дезодорант, потом туалетная вода, к тебе шел – жвачку жевал, много чем пахнет получается. А что?
– Да ничего, с утра запах привязался. Жрать хочу…
– Будет и жрать, – сказал Паша.
И точно – вошла горничная, принесла поднос с завтраком.
Кофейник, испускавший из гнутого носика душистый, видимый глазом аромат горячего кофе; сливочник, с густыми как желе сливками от больших грустных коров дармштадтской породы, таких больших и тяжелых, что им даже не вешают на шею колокольчик-ботало, потому что они не способны к бегу, а только к медленному передвижению по влажным, напоенным росой лугам земли Гессен; две чашки пожелтевшего от возраста старинного саксонского фарфора – живем-то мы в гостинице "Саксонский двор", и земля, на которой стоит Гамбург, именуется Нижняя Саксония; была еще изящная серебряная посудинка с невесомыми кусочками сахара…
И еще много всякого нужного для цивилизованного потребления утренней пищи в цивилизованной стране.
Паша налил себе кофе и закурил, не спрашивая разрешения, потому что пил кофе и курил в моем номере уже шестнадцатый день.
– Вот ты говоришь, запах с утра привязался…
Паша осторожно взял хрупкую антикварную чашку, сделал крошечный глоток кофе, закатил в восхищении глаза и, поставив чашку на место, закончил фразу:
– А я у горничной узнал – утром в гостинице тараканов травили, швабский дихлофос, он, оказывается, резедой пахнет.
Я вздохнул – сон окончательно развеялся – не было ни Светланы, ни цветущего поля. Наяву был только немецкий дихлофос с запахом советского цветочного одеколона.
– Ты ешь, а я тебе новость скажу, – Паша аккуратно выпустил дым в сторону неприбранной постели.
– Хорошую? – спросил я сквозь яичницу.
– Хорошую, – успокоил он. – Тебе привет от Наташи…
– Кто есть Наташа? – спросил я голосом немецкого офицера из фильма про войну и партизан.
– Ну, Наташа, она – молодая особа, с которой ты не так давно познакомился в Питере, имел кой-какие приключения, прежде чем отбыл в страну ФРГ, оставив ее на попечение старика Сергачева.
– Правда! – я сразу все вспомнил. – А что Наташа, откуда, как?
– А девушка Наташа будет ждать тебя в двенадцать в баре, потому как она случайно, проездом, оказалась в городе Гамбурге и вечерней лошадью отбывает в дальнейшее путешествие по европам.
– Кайф! – сказал я, одним словом выразив свое отношение к завтраку и приезду Наташки. – А сейчас сколько?
– А сейчас одиннадцать двадцать пять, так что у тебя на все про все – полчаса. Мыться, бриться, одеваться…
– Сначала курить, – решительно сказал я и потянулся за сигаретами.
Долговязая джинсовая девица резво вскочила из-за столика и изобразила книксен, явно направленный в мою сторону. Сделав два шага и присмотревшись, я понял – Наташка! Боже мой, что деньги делают с человеком! Вот все говорят – деньги – зло, деньги – портят, а я скажу – хорошие деньги хорошего человека делают только лучше…
– Наташка, – сказал я, – ну ты даешь!
– А то, – гордо ответила она и села, сложив руки так, как делали это первоклассники в годы моей молодости.
– Ты что пить будешь?
– Сок, – потупилась она, – я несовершеннолетняя, мне спиртного нельзя…
Я принес два холодных стакана с соком, сел напротив Наташки и принялся ее рассматривать. Такое впечатление, что последний месяц она не выходила из салонов красоты, соляриев и бассейнов, делая массаж, маникюр, педикюр, эпиляцию и другие страшные процедуры, направленные на поражение мужского контингента просто наповал. От прежней девчонки, пившей водку в случайной мужской компании, не осталось ничего, кроме взгляда, который она бросала на меня из-под опущенных ресниц.
– А я в Монтре еду, – сказала Наташка.
– Чего ты делаешь? – не понял я.
– В Монтре еду, – терпеливо объяснила она, – это во Франции, вообще-то оно называется Монтре-су-Буа, а так – просто Монтре.
Это значило примерно – я из этих Монтре не вылезаю, поэтому оно для меня просто Монтре, а вы уж будьте добры полностью – су-Буа добавляйте.
Она поскребла лаковую столешницу перламутровым ноготком и прошептала:
– Может, в номер к тебе поднимемся? Посидим, выпьем, поболтаем и вообще…
– Что "вообще"? – грозно спросил я.
– Так, пообщаемся…
И только я хотел достойно ответить нахальной девице, как экран стоящего в баре телевизора погас, а затем появилась заставка новостей, и сразу за ней – кадры какого-то горящего разрушенного здания, потом это же здание, снятое с вертолета, потом опять съемки с земли – пожарные машины, кареты "скорой помощи", репортер, что-то быстро говорящий на непонятном мне немецком языке, снова съемки с вертолета, мелькнула тень Бранденбургских ворот…
Судя по времени в углу кадра, это был прямой репортаж.
– Берлин, что ли? – удивился я. – Ты смотри, что делается!
– Чего ты там смотришь? – спросила Наташка и повернулась к телевизору.
На экране как раз появился восточного вида мужчина, одетый в пестрый халат и чалму, он что-то с жаром говорил, путая арабские и английские слова, то воздевая руки к небу, то указывая на горящее здание, то прижимая растопыренную ладонь к груди.
– Бен Ладен, да? – спросила Наташка.
Я покачал головой.
– Значит, Саддам Хуссейн, – заключила она и потеряла интерес к происходящему.
Других арабов она не знала.
Я знал еще Халила аль-Масари, Омара Хайама и Муаммара Каддаффи, но один из них давно умер, второго при мне убили, а третий был совсем не похож. Мне показалось, что в бестолковой немецкой говорильне несколько раз промелькнуло слово "голова", но это, скорей всего, только показалось…
– Герр Кауфманн! – окликнул кого-то голос из-за спины.
Наташка потрогала меня гладким пальцем и прошептала:
– Леша, это тебя!
За все время пребывания в Германии герром Кауфманном меня называли раза два или три, в чрезвычайно официальных случаях, вроде пересечения границы. В дверях бара стоял Паша и по его внешнему виду понять что-либо было невозможно.
– Герр Кауфманн, – еще раз сказал Паша и указал рукой на фойе.
– Простите, мадам, – сказал я и поднялся.
– Мадемуазель, – поправила меня Наташка и погладила себя по груди.
Паша стоял в фойе, курил и смотрел на мраморную колонну, подпиравшую украшенный лепниной потолок.
– Видел? – спросил он.
– Что?
– Новости.
– Видел, взорвали чего-то…
– Мечеть взорвали, в Берлине. А знаешь, кто?
Я пожал плечами:
– Террористы.
– Ага, террористы… Ты это взорвал, понял?
* * *
Экспресс "Серебряная стрела" медленно приближался к Западному вокзалу Чикаго. Дальний путь, через весь американский континент, от западного побережья к восточному, подходил к концу. Четвертый вагон с головы поезда занимал Луиджи Чинквента, почетно именуемый итальянскими кланами "Падре".
Синьор Чинквента за свою долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь ни разу не летал самолетами, хотя, в числе прочих, владел контрольным пакетом акций небольшой, уютной, как он ее называл, компании авиаперевозок. Он вообще любил все маленькое – например, маленькие фирмы, которые удобно контролировать, не прибегая к услугам пройдох-бухгалтеров. Таких фирм сейчас у него было два десятка, и он сам занимался их делами, а за всю его длинную жизнь – наверное, сотни.
Не меньше, если не больше, было в его жизни маленьких женщин, главной из которых была, конечно, покойная синьора Мария, давшая жизнь восьми его сыновьям. Такими же маленькими, черноволосыми, наделенными большим бюстом и плодовитостью были две его нынешних любовницы и три содержанки. Несмотря на преклонные лета, синьор Чинквента по-прежнему получал удовольствие от женщин и секса, а что испытывали при этом женщины, его никогда не интересовало.
Старший сын, шестидесятилетний Пьетро, отношения к семейному бизнесу не имел, он был преуспевающим адвокатом и, в отличие от отца, предпочитал сотрудничать с крупными фирмами, которые, как и его крупнотелые любовницы, отвечали ему взаимностью.
Один из сыновей умер в младенчестве, а остальные шестеро успешно продолжали отцовский бизнес, официально и неофициально именуемый "семьей Чинквента". Дружная итальянская семья последние тридцать лет контролировала почти все занесенные в уголовный кодекс США противоправные действия на территории Северо-Восточных штатов.
Начало семидесятых было бурным – негритянские волнения, демонстрации против войны во Вьетнаме, однако все это не очень беспокоило дона Луиджи.
Но вдруг подняли голову тигры "Триады", внезапно возникла китайская мафия, состоявшая уже не из пришибленных жизнью эмигрантов, а из тех, кто родился в Америке, имел американское гражданство и поэтому думал, что имеет равные со всеми права, в том числе и право на преступление.
Китаец Брюс Ли, начистивший рыло рыжему американцу Чаку Норрису под сенью Колизея, стал идеалом тысяч косоглазых пацанов, выросших в Чайнатаунах американских городов. Стать большим и бить янки, как это делал Великий Брюс, вот о чем мечтали молодые китайцы, вскормленные матерью-Америкой.
Потом оживилась "Якудза", как на дрожжах стали расти группировки "латинос", правда, вместо дрожжей у них была колумбийская кока…
Русских, слава Богу, тогда еще не было.
Хлопотными были те годы для Луиджи Чинквента, хлопотными и кровавыми, в борьбе погибли его брат, два племянника, несколько человек, которых он знал долгие годы, и много, слишком много преданных итальянских парней. Но все завершилось благополучно, чем-то пришлось поступиться, но что-то удалось и получить.
Клан Чинквента не потерял своих позиций, как многие другие итальянские кланы в других частях страны, и стал лидирующей преступной группировкой северо-востока.
Пьетро Чинквента подошел к дремлющему в своем купе отцу и осторожно тронул его за плечо:
– Папа, проснись, подъезжаем.
– Я не сплю, сынок.
Он действительно не спал, он думал.
Падре ехал прощаться с семьей. Давным-давно, сразу после европейской войны, когда прошел первый раздел сфер влияния и он оказался в победившей семье Каталони, Луиджи Чинквента сказал себе – я буду стоять во главе своей собственной семьи.
Через двадцать лет он стал самым влиятельным доном Иллинойса, Мичигана, Огайо и Пенсильвании. Тогда он принял решение – если Дева Мария продлит мои дни до старости, через тридцать лет я передам свою власть тому, кто будет ее достоин. Эти годы прошли, и теперь он ехал в Чикаго, чтобы назвать своего преемника.
В последние годы он отошел от дел, жил в Калифорнии, в своем имении на берегу Тихого океана, и приезжал в Чикаго дважды в год – на День святого Януария, любимый праздник живущих в Америке итальянцев, и в третье воскресенье июня – Fathers Day, который отмечал в память о своем отце, погибшем в разборках сорок восьмого года.
Все представители семьи Чинквента собирались в эти дни в Чикаго, выбирали какой-нибудь итальянский ресторанчик в Саут-Сайде и тихо, по-семейному, обсуждали свои дела.
В южном районе Чикаго, Саут-Сайде, традиционно жило много итальянцев, не самых богатых жителей не самого бедного города Америки. Но даже последний бедняк должен что-то есть, поэтому на каждом углу городских кварталов Саут-Сайда были закусочные, бистро, кафе, вездесущий "Макдональдс" и, конечно же, пиццерии.
Ресторанчик синьора Джованни носил гордое имя "Стромболи", отражавшее вулканический темперамент его владельца.
Помимо дешевой домашней кухни, он был известен в узких кругах тем, что из него, пройдя узкими темными коридорами, можно было выйти совсем в другом конце квартала, в мясную лавку с висящими на крюках тушах. Живущие в Чикаго члены семьи выбрали "Стромболи" не только поэтому, но и потому, что старый синьор Джованни тоже отмечал в этом году юбилей, и вырос он в одном квартале с падре Чинквента.
Вереница черных лимузинов заполнила узкую улочку, на которой стоял ресторан "Стромболи". У дверей ресторана уже красовались два сверкающих лаком полицейских автомобиля с включенными разноцветными огнями на крыше. Благодаря этим огням прохожие и проезжие американцы должны были понимать, что полицейские выполняют сейчас важное задание по охране американской жизни и здоровья, понимать и уступать дорогу, а также преисполняться уважением к двухметровым служителям закона, с хот-догами в руках восседавшим в автомобилях.
Завидев кортеж синьора Чинквента, из полицейской машины вылез немолодой мужчина в форме лейтенанта полиции.
Падре Луиджи вынул из кармана очки, всмотрелся в полицейского, затем его лицо расцвело улыбкой, и он поспешно, как только позволило ему здоровье и возраст, выбрался из лимузина. Они встретились на середине улицы, как представители враждебных армий, обменивающих своих пленников, и неожиданно для всех крепко обнялись.
– Луиджи, Луиджи, – шептал полицейский, осторожно хлопая старика по узкой сухой спине.
– Карлито, – бормотал ему в щеку Луиджи.
Прошло добрых пять минут, прежде чем они разомкнули объятия и отступили на шаг, чтобы лучше рассмотреть друг друга.
– Ты все еще служишь в полиции? – удивился Чинквента.
– Конечно нет, давно в отставке, но вот приоделся, чтобы встретить тебя.
Карлито любовно разгладил парадный полицейский мундир со множеством значков, жетонов и медалей, которые ничего не говорили обычному человеку.
– А ты, – спросил он старого дона, – все еще крестный отец, гроза порядочных налогоплательщиков и честных полицейских?
– Ухожу в отставку. Сегодня, – с грустью ответил Падре.
– И кто сядет на твой трон?
– А вот этого я тебе не скажу, – рассмеялся Чинквента. – Узнаешь из газет.
Полицейский тоже рассмеялся и спросил:
– Здесь? – и ткнул большим пальцем через плечо.
– Здесь, – кивнул Падре. – Тебя не приглашаю, извини.
Теперь уже кивнул полицейский:
– Понимаю. Ладно, поеду я. Удачи тебе. Может, свидимся еще.
– Может и свидимся.
Старый полицейский тяжело пошел к сверкающей огнями машине, у которой курили два молодых копа, черный и белый, курили и с любопытством разглядывали Падре Чинквента, такого же знаменитого, как главный герой фильма "Крестный отец".
Приглашенные долго входили, долго, не спеша рассаживались, ожидая, когда подъедут остальные участники прощального ужина дона Луиджи, а тот, когда уже все собрались, еще разговаривал о чем-то с синьором Джованни. В углу, у кухонной двери, тихонько перебирал струны, наигрывая что-то итальянское, смуглый гитарист в длинном, до пола, плаще.
– У тебя уже свой оркестр? – спросил дон Луиджи.
– Ну что ты, пригласил специально для тебя.
– А ты его проверял?
– Да что его проверять, такие парни играют на каждом углу, этот мне понравился больше других, вот и все.
– Да, ты прав, хорошо играет…