Зоя наскоро пожала Сене руку, и он ушел.
Анна молча пошла вслед за ним к выходу, сунув руку в карман кожаной тужурки, заменявшей ей шубу, и другой рукой увлекая за собой подругу.
Зоя тихонько прижимала ее к себе и думала о том, что все ее недавние страхи и горести не так уже велики и непоправимы.
Глава V. ЛИЦОМ к ЛИЦУ
По вечерам ярко освещенные окна клуба сманивали к себе застрявших в университете студентов, рабфаковцев, всю нашу молодежь, даже фабричную и заводскую.
Вход был свободен для всех. Поводов же к тому, чтобы забежать туда, было на каждый вечер достаточно. Кто интересовался турниром, кто заходил посмотреть газеты, кто запастись билетами на спектакль, иные же и не придумывали себе причин, а заходили просто потолкаться, пошуметь.
Таков был этот клуб. Неудивительно, что каждый вечер все помещения его были переполнены.
Хорохорин явился сюда в десятом часу вечера, в самый разгар клубной суматохи. Наши спортсмены готовились к какому-то выступлению, и в гимнастическом зале, проветренном до уличного холода, шла сумасшедшая спешка. В читальной было тихо, но битком набито. В комнате кружковых занятий шел общестуденческий шахматный турнир, и в тот вечер разыгрывались ответственные партии за факультетское первенство, так что протиснуться к игрокам было невозможно.
Вся эта напряженная рабочая суета освежила Хорохорина. Он вспомнил о докладе, о зачете, но тут же, убедив себя, что без душевного равновесия за работу нечего браться, стал искать по комнатам Анну Рыжинскую, никогда ему во внимании не отказывавшую и считавшуюся его постоянной подругой.
Анны нигде не было. Хорохорин, знавший очень многих, подсел к некрасивой, не нравившейся даже ему, своей однокурснице Бабковой. Она торопясь допивала чай и одним глазом заглядывала в какую-то тетрадку. Хорохорин спросил ее, не видела ли она Анну? Та, не отрываясь от книги и стакана, кивнула головой.
- Где она, не знаешь? - оживился он.
Бабкова нехотя оторвала губы от стакана:
- Ушла с Осокиной.
- Куда?
- Чуть ли не к Волковой. Осокина из дому ушла, ночевать негде. Анна ее хотела у Волковой оставить.
Хорохорин закусил губы - положительно ему не везло в тот вечер. Но, оставаясь человеком решительным и последовательным, не отступавшим от раз заданной себе цели ни при каких условиях, он тотчас же сообразил, что ему делать. Напоминание о Вере как нельзя более способствовало тому же.
- Послушай, - сказал он, отбирая у девушки тетрадку, - мне надо поговорить с тобой.
- Говори! - с тенью недоумения обернулась она к нему и, доглотнув чай, приготовилась слушать. - В чем дело?
Он немножко замялся.
- Видишь ли, мы с Анной в таких отношениях, что я вообще никогда не нуждался в женщинах. Но сегодня все расстраивается, а у меня срочная работа и нужно это ликвидировать. Ты не пойдешь со мной?
Та понимала плохо и наивно спросила:
- Куда, Хорохорин?
Он же понял ее вопрос просто и просто ответил:
- В операционную. Ключи у меня как раз. Там кушетка есть.
Девушка вздрогнула, покраснела и уперлась в его лицо круглыми, удивленными и немножко перепуганными глазами.
- Хорохорин, ты с ума сошел? Ты о чем говоришь?
Он досадливо встряхнулся:
- Кажется, естественно, что я, нуждаясь в женщине, просто, прямо и честно по-товарищески обращаюсь к тебе! Анны нет. Что же, ты не можешь оказать мне эту услугу?!
Тон его голоса свидетельствовал о полной его правоте. Девушка растерялась от легкой обиды, звучавшей в его словах. Она отодвинулась.
- Фу, какая гадость! Ты за кого меня принимаешь, Хорохорин?
- Считал и считаю тебя хорошим товарищем! Ведь если бы я подошел к тебе и сказал, что я голоден, а мне нужно работать, разве бы ты не поделилась со мной по-товарищески куском хлеба?
Убийственная простота его логики поразила ее. Она съежилась, но затем возразила быстро, давая себе время подыскать и другие, более сильные возражения:
- Хорохорин, разве это одно и то же?
- Совершенно одно и то же. Такой же естественный, такой же сильный инстинкт, требующий удовлетворения.
- Послушай, - резко ответила она, - но ведь от голода люди умирают, болеют, а от неудовлетворения таких, как у тебя, скотских потребностей еще никто не умирал и никто не болел!
Он немного смутился, но тут же с не меньшей резкостью и силой оборвал ее:
- Физически - да, но душевное равновесие может быть потеряно. Это необходимо!
- Как водка привычному пьянице!
- Алкоголь не потребность…
- Потом он становится тоже потребностью, как и табак, и морфий, и кокаин. У меня вот нет этой потребности идти с тобой в операционную…
- Ты женщина. У женщин это не так важно…
- А ты мужчина, и если бы ты не распустил себя так, у тебя тоже не было бы такой потребности! Уберись от меня к черту, Хорохорин. Я с тобой не желаю говорить на эту тему.
Вооружившись такими доводами, она почувствовала свое превосходство и встала. Уходя, она добавила тихо:
- Не думаю я, что по-товарищески с твоей стороны подходить ко мне с такими разговорами. Это - безобразие!
Хорохорин посмотрел на нее с презрением. Все это цельное, как ему казалось, стройное, уравновешенное, материалистическое миросозерцание возмутилось в нем. Медичка показалась ему жалкой, трусливой, по-обывательски глупой. Он решительно дернулся с места, сжал кулаки, словно готовясь к реальной борьбе с каким-то врагом, и пошел прочь из буфета.
В дверях он столкнулся с Боровковым. Этот подлинно крестьянский, рослый, широкоплечий и неизменно добродушный парень, каким его все знали, только что вышел из гимнастического зала. Он еще тяжело дышал, весело играл под накинутой на плечи тужуркой мускулами и не мог не заметить некоторой пришибленности Хорохорина, с которой тот бежал навстречу неведомому врагу.
Боровков остановил его, мягко пожал ему руку с преувеличенной осторожностью, как всякий сильный человек жмет руку слабому, и потянул его за стол.
- Ты куда? Посиди-ка со мной, мне поговорить с тобой надо. Когда зачеты кончают по химии?
Состояние, в каком находился тогда Хорохорин, не располагало к отвлеченным беседам по химии. Он буркнул что-то в ответ очень неразборчиво, но сел с Боровковым и сейчас же начал говорить о своем…
- Слушай-ка, - спросил он, стараясь держаться простого, как требовал предмет разговора, тона, - как, брат, ты с бабами устраиваешься?
- То есть как? - не понял тот, - В каком смысле? Почему ты спрашиваешь об этом?
- Да ведь вот я с Анной по большей части, - пояснил Хорохорин, - а сейчас нет ее. У меня работа. Нужна женщина. Как быть? Не к проституткам же на улицу идти! Как ты обходишься?
Боровков принес с буфетной стойки стакан чая, залпом отпил половину и тогда уже покачал головой:
- Я, брат, плохо в этих вопросах разбираюсь. Хотя я тоже очень часто страдаю половой жизнью, потому что не имею случая, но только, что касается проституции, я, брат, противник, потому что я их ненавижу и можно заразиться венерической болезнью.
- Что же ты, девственник, что ли?
- Почему? Я, брат, женат. Еще в двадцатом году женился. А потом пошел в Красную Армию, служил два года, тогда был раз в отпуску и имел все с женой.
- А теперь?
- Да я уж два года не имел сношений! - засмеялся Боровков. - Два года и четыре месяца, но уж лучше еще два года не буду иметь никаких сношений, чем с проституцией или же только для потребности.
- Как же ты живешь?
- Жду отпуска! Курс кончим - дадут отпуск. Я, брат, тогда наверстаю свое с женой!
Хорохорин жался и не понимал. Боровков спросил сочувственно:
- Давно ты без Анны?
- Четвертый день…
- Только-то! - расхохотался Боровков. - Да чего ты нос повесил?
- Вот странно! - обиделся тот. - Это же как голод! Душевное равновесие от этого зависит, работоспособность…
- Не валяй дурака! Пойди-ка гимнастикой займись! Ты с жиру бесишься! Протерпеть можно сколько хочешь - еще лучше даже! Не распускайся, брат!
- Ты ненормальный человек! - сурово отрезал Хорохорин, - Ты не понимаешь даже моего состояния!
Боровков немножко обиделся.
- Так в чем дело? Пойди вон к Волковой - она по четыре человека в ночь, говорят, принимает!
Хорохорин вдруг душевно пал и ослабел. Ему захотелось все до конца рассказать этому сильному человеку и услышать ответ, что это такое? Но из нахлынувшей слабости, как из глубины набежавших волн, вынырнула крепкой скалою мужская гордость с трещиной уязвленного самолюбия. "По четыре человека в ночь, а мне нельзя!" - вспыхнул он и ухватился за скалу со злобной цепкостью. Мелькнуло желание пойти к ней и взять ее силой, но милые колени, и цветистый халат, и легкая рука на его руке стояли неодолимой преградою. Хорохорин гулко вздохнул.
- Ты не знаешь, хотел я спросить, - начал он, возвращаясь снова к прежнему твердому решению, - какой-нибудь медички из наших, чтобы могла со мной пойти сейчас…
- Не знаю! - грубо ответил Боровков. - И не хочу таких знать!
Хорохорин пожал плечами и оглянулся на оживленную, гудящую толпу, ввалившуюся в буфет. Собеседник его сейчас же подозвал к себе одного из них и крикнул с необычайным интересом:
- Ну, что? Как? Королев?
- Конечно, Королев!
- Я так и знал. Королев первым пройдет от университета!
- Конечно, пройдет. Да ведь и играет же, ах, черт его побери! Это прямо нечеловеческая партия была!
- А Толька?
- Что Толька? Толька, мой милый, еще мальчик, а то бы он им всем показал!
Студент подошел к столу с чаем.
- Толька боится одного - первых ходов: он теории не знает. Ему можно киндермат сделать! Но уж если он вывел фигуры в игру - кончено! Тут он себя покажет! Талантище! Черт его знает что такое…
Хорохорин глядел на них пустыми глазами. Он плохо понимал, о чем говорят, и спросил сухо:
- О чем вы?
- О турнире же! Сейчас Королев кончил с Грецем партию. Ах, какая партия…
Столы заполнились. Среди шума и гула голосов, звона стаканов и смеха часто слышались названия фигур, партий, игроков. Хорохорин осмотрел всех, прислушиваясь, и тогда отчетливо понял, что голыми коленями, цветистым капотом и теплой рукою он отрезан от этих людей. Свое собственное, личное, понятное только ему росло, как снежный, катящийся под гору ком. Он недоумевал, как можно заниматься турниром, шахматами, гимнастикой - все это было тускло и ненужно. Он знал, что это от потери душевного равновесия, и вспомнил о необходимости восстановить его.
Мысль о женщине вообще, нужной ему сейчас, вернула его к неряшливой комнатке, голым коленям, халату, протянутой руке, и тогда Хорохорин почувствовал, что ему нужна была сейчас не женщина вообще, ни Анна, ни Бабкова, а голые колени, зеленые глаза, покрытые пеплом электрического света, - все то, что составляло Веру Волкову.
Он покраснел и, не прощаясь с Боровковым, как-то ежась и прячась от других, торопливо вышел из клуба.
Он прошел огромным университетским двором, рассеянно присматриваясь к светлым окнам здания. В химической лаборатории еще горел свет. Хорохорин остановился перед клумбами, засыпанными снегом, и посмотрел на окна.
- Нет, не могу! - решил он. - Нужно восстановить равновесие, а потом уже работать.
Мысль эта, казавшаяся недавно такой убедительной, стойкой и достоверной, не успокоила его, и вслед за нею не явился готовый план действия.
Опустив голову, Хорохорин обошел клумбу, прошел по расчищенным тропинкам к главному зданию, вернулся назад и снова пошел туда же, потом остановился перед открытой калиткой.
Он старался не думать о происшедшем, не вспоминать голых рук, цветистого халата, а они лежали где-то в груди ощутимой тяжестью и не давали покоя, не позволяли думать о чем-нибудь другом.
- Нет, это надо все обдумать, привести в порядок! - отчетливо, как на собрании, говорил он себе, в уме произнося с подчеркиванием каждое слово. - Выяснить и установить!
Он перешагнул железный порог кованой калитки. Мимо звеня пронесся трамвайный вагон. За его мелькнувшей спиной, через улицу, завешанную, как прозрачной кисеею, снежным искрящим дождем, стали видны зеленовато-желтые вывески пивной, озаренные болезненным светом желтых фонарей.
Хорохорин подумал о своем, глядя на фонари. Над ними в двух верхних этажах дома помещалось студенческое общежитие, где жила Анна.
Образ ее, трезвой и рассудительной, охотно шедшей навстречу ему всегда, когда дело касалось душевного равновесия, на минуту привлек снова внимание Хорохорина.
- Нет, надо к ней! Надо к ней! - настойчиво несколько раз повторил он и, силою возвращая себе прежнюю решимость, круто повернул назад, вскочил в приостановившийся было перед застрявшими на рельсах санями вагон трамвая и, радуясь совпадавшим в его пользу мелким случайностям, с веселой улыбкой назвал кондуктору станцию.
И снова он стоял в проходе вагона, распластав свои руки на спинках скамей, но не заглядывал в чужую газету и не занимал свободных мест, хотя они были, как всегда в этот час вечера.
Он должен был думать об Анне, а думал о Вере. Если бы не волнение от всего пережитого за этот вечер, переполненный непонятными происшествиями, он, вероятно, заметил бы, что оживление его в данный момент больше относилось не к Анне, а к тому, где он мог сейчас Анну встретить: опять темная крутая лестница, каменный пол в кухне, неловкая женщина у топившейся плиты и белая дверь, а за нею дырявое кресло, огромный чулан в стене, где можно переодеваться в пестрый капот, обнажающий колени и руки.
Он потер лоб, оглянулся и опять положил руки на спинки скамей, как бы ожидая, что, может быть, снова ляжет на них чужая теплая и смелая рука.
Все это было непонятно и странно. Хорохорин знал все, что нужно было знать молодому человеку в его возрасте, с его образованием, с его мировоззрением, - но не убирал рук и чувствовал, как они ждали тепла чужой руки.
Кондуктор, выкрикивавший названия улиц, напомнил ему, куда и зачем он ехал.
Он метнулся к выходу, соскочил с подножки и, торопясь, но не поднимая головы, перешел с угла на угол снежную улицу.
Глава VI. ТО, ЧТО БЫЛО ВЕРОЙ
Вера сидела на постели с поджатыми под себя ногами, когда явилась Анна с Осокиной. Она крикнула на стук в дверь: "Войдите", но не двинулась с места, продолжая думать о том, что произошло. Она не осуждала себя за излишнюю резкость и вспыльчивость, но вспоминала, как же все это было смешно, и хохотала до слез над глупой улыбкой Хорохорина, над незастегнутой пуговицей и протянутой рукой.
Анна ввела за собой Зою, сказала с привычной резкостью:
- Здравствуй. Вот Осокина.
Вера, не вставая, протянула Зое руку.
- Мы немножко знакомы.
- Тем лучше. Она у тебя поживет, Верка, - перебила Анна, высказывая все сразу и не давая той и другой вставить слова, - немного. Она ушла из дому, ее исключили из университета и райком не утвердил. У нее отец - бывший поп! Потом мы ее устроим. Ты не возражаешь?
Вера улыбнулась испуганно ожидающим глазам Зои.
- Пожалуйста, Анна, мне не важно.
- Личной жизни твоей она не помешает, - продолжала та, - ты ее можешь отсылать куда-нибудь, или она посидит в этом шкафу твоем, хотя все мещанские церемонии в нашем кругу ведут только к тому, что вот и среди нас есть еще такие типы, как Осокина! Ненавижу!
Она отвернулась от Зои и, не раздеваясь, села в кресло. Вера с недоумением взглянула на покрасневшую гостью, и та смущенно ответила больше для Веры, чем для Анны:
- Любовь, Анна, - а без любви ничего этого и быть не может, - любовь, Анна, это все равно как у каждой из нас выигрышный билет. Можно выиграть и сто тысяч, вообще выиграть, если подождать, а можно и первому покупателю спустить за два рубля…
Вера оживилась. Зоя кончила спокойно:
- Или дождаться настоящей любви, хорошего товарища и большого счастья, или сойтись для развлечения, из любопытства с первым встречным с такой же простотой, как в кинематограф сходить!
- Еще проще! - резко перебила Анна. - Кинематограф сорок копеек стоит, а это даром!
- Глупое сравнение! - вставила Вера.
- Почему глупое, дорогие мои? - торжествуя, оглядела она их обеих. - Вы еще мещане, милые! Осокина с ног до головы мещанка, а ты, Верка, тоже не можешь отказаться от сантиментов! Поэтому вы и не понимаете многого еще! Нужно жить бурно со всей активностью натуры!
- Прости, пожалуйста! - начала было Вера, но Анна перебила ее с буйным упрямством:
- Глупо!
- Что глупо? Это ты мне?
- Тебе!
- О чем это ты?
- Ненавижу мещанские словечки: прости, пожалуйста. В чем тебя прощать? За что прощать? Всяк волен свои убеждения иметь. Глупо просить прощения неизвестно в чем. И вообще: прости?! Это же отрыжка векового рабства, неужели ты не понимаешь этого, Верка?
Вера переглянулась с Зоей, и обе расхохотались.
Ни та, ни другая с нею не спорили. Зоя продолжала улыбаться.
- Прости, пожалуйста! - начала серьезно Вера, повторяя те же слова и не замечая ни этого, ни пожимания Анниных плеч. - Прости, пожалуйста, ну а о том, что будет дальше, ты думала?
- О чем это?
Вера подошла к ней очень близко, сжала с болью тонкие пальцы, вложенные друг в дружку, и посмотрела куда-то поверх ее: лицо ее было бледно, зеленые глаза стали невидящими, темными, как бутылочное стекло.
- О том, Анна, как ты себя будешь чувствовать, когда после бурной этой твоей жизни и активности тебе в больнице сделают наспех аборт и унесут потом на вате все в крови, измятое щипцами… Хочешь - покажут, ты сама разглядишь… такие крошечные ручки и ножки… Ручки и ножки, Анна!
Никто не успел ей ответить. Она откинула назад голову, взглянула куда-то вверх, в потолок, и тут же, стиснув зубы, шатнулась назад и, не ложась, стоя у кровати, зарылась в подушки и затихла под ними. Плечи ее вздрагивали, но не было слышно ни звука. Анна покачада головой укоризненно:
- Нервы! Почему не лечится, идиотка? Не понимаю!
Зоя подошла к кровати и, не говоря ни слова, стала гладить свесившуюся вдоль постели руку Веры. Через минуту
Вера столкнула с себя подушки и, поправляя волосы, улыбнулась Зое, ласково тронув ее плечо:
- Испугались? Ничего. Это я для Анны. Я такие театральные эффекты страшно люблю! Я ведь в спектаклях большой успёх имею…
- Ты бы полечилась, Верка! - сурово буркнула Анна. - Нечего нам головы морочить!
- Я не морочу. - Она оглянулась кругом, ни на кого не глядя, просушивая глаза и забываясь. - Ну что же, товарищи, чай пить будем? А? Я сейчас чайник поставлю!
Она схватила, не дожидаясь ответа, жестяной чайник и вышла, гремя им на кухне. Через минуту она вернулась. Анна заметила сурово:
- Не нужно себя до этого допускать.
- До чего?
- Вот до ручек и ножек этих!
- Ах, до этого-то?
Вера мельком взглянула на нее пустыми глазами и, как на лишнюю шутку, не сочла нужным ответить. Она села на кровать и, облокотившись на железную спинку ее, положила голову на холодные и еще вздрагивавшие руки.
- Есть много средств…
- Перестань, Анна!
Зоя подошла к Вере и, не отрывая глаз от ее тонких пальцев, крепко сжимавших железные прутья, спросила тихо:
- А вы сами, Вера, вы сами видели все это?