Нас разделяла от немецких позиций медленно подсыхающая обширная низина, а расстояние до фрицев составляло метров четыреста пятьдесят. В одном месте, там, где проходил овраг, нейтральная полоса сужалась почти вдвое.
Уже в первые дни Ступак организовал вылазку, и наши разведчики притащили "языка". Полковая разведка через короткое время решила взять контрольного "языка", но время упустили. Группа нарвалась на мины, была обстреляна из пулеметов и вернулась в половинном составе.
Капитан по давней привычке отобрал несколько метких стрелков (снайперских винтовок у нас не было), которые выстрелами из укрытий снимали то одного, то другого немца. Не оставил в стороне Юрий Ефремович и взвод ПТР.
Однажды дал мне задание уничтожить пулеметный дзот. Он был сооружен из толстых бревен, хорошо присыпан слоем земли и обложен кусками дерна. Единственным уязвимым местом была узкая амбразура с металлической заслонкой.
– Из наших ружей его не уничтожишь, – возразил я. – Поджечь мы его тоже не сможем.
– А ради какого хрена у меня в батальоне восемь противотанковых ружей? – вскинулся подвыпивший капитан. – Спать да старыми заслугами хвалиться? Выполнять!
Я посоветовался с Зайцевым. Тот согласился, что ничего с дзотом мы не сделаем. Тем более он предназначен для отражения возможной атаки, и пулемет внутри него молчит. Лишь иногда можно различить наблюдателя сквозь приоткрытую заслонку.
– Наблюдателя попробуем снять, – сказал Зайцев. – Может, комбат тогда отстанет.
На следующее утро я подкараулил, когда откроется заслонка. Щель была шириной сантиметров двадцать, но я рассчитывал, что даже если попаду в заслонку, то пробью ее.
Решил вести огонь из двух ружей: из своего пятизарядного ПТРС и подключить новичка Егора Гнатенко. Я хотел проверить, как он владеет противотанковым ружьем. К сожалению, у нас не было дальномеров, чтобы точнее прицелиться.
Расстояние рассчитали простым, но, в общем-то, эффективным способом. Каждый определил его самостоятельно, и записали три цифры на листок бумаги. Получилось 450, 460, а Зайцев насчитал аж 480 метров.
– Вода скрадывает расстояние, – пояснил он, показывая на залитый водой луг.
Выпустили в амбразуру семь пуль: пять – я и две – Егор Гнатенко. Стреляли мы, в общем, неплохо. Продырявили в трех местах заслонку, одна или две пули влетели в щель. Сполз от сильных ударов толстый кусок дерна, оголив бревна.
Егор, как договорились, больше не стрелял. Меня же черт дернул выпустить в бревна пять штук бронебойно-зажигательных пуль. По сосновым плахам побежал огонек, а на оба наших расчета обрушился настоящий огонь.
Мгновенно отреагировал дежурный пулеметчик и очень точно (у него был оптический прицел) всадил очередь в бруствер нашего окопа. Мы опередили град пуль на считаные секунды. Успели сдернуть ружья, переползти в соседний окоп, а затем в укрытие под деревья.
Пулемет смахнул бруствер и угомонился. Зато ударили сразу два 80-миллиметровых миномета. Развалили наш окоп, разорвали в клочья оставленные там шинели, а затем взрывы веером прошлись по траншее. Один красноармеец погиб, двоих контузило.
Дзот немцы погасили. Я доложил комбату, что уничтожили наблюдателя. До конца в этом уверен не был, но, судя по тому, что фрицы не пожалели трех десятков мин, в цель мы попали.
– Наблюдал в бинокль вашу битву, – перебил мой доклад Ступак. – Продырявили заслонку, а убитых наблюдателей я что-то не видел. Ну что же, нанесли врагу ущерб, проделали две дырки в заслонке.
– Три, – механически поправил я комбата.
Лицо комбата побагровело. Он открыл и снова закрыл рот.
– Ты… ты издеваешься надо мной? Тебе было приказано дот уничтожить, а ты дурака валяешь.
Я промолчал. На Юрия Ефремовича Ступака стремительно накатывала звездная болезнь. Совсем недавно он был лейтенантом. Одним из девяти командиров рот, многие из которых гибнут или уходят по ранению, не провоевав и месяца.
Теперь Ступак – командир батальона. За короткое время поднялся от лейтенанта до капитана, ходит на совещания к командиру полка. Дивизионное начальство его уже знает. Как же, решительный командир! Бесстрашно переправился со штурмовым взводом под обстрелом через ночную речку, поджег два тяжелых танка.
В "дивизионке" про это писали, краешком отметив и меня с Назаровым. Но Саня Назаров, который под пулеметным огнем, в упор бросал бутылки с горючей смесью в танк, уже давно мертв. А я всего лишь сержант, хоть и старший. Считай, рядовой боец. Самый маленький винтик в огромной военной машине.
Должно быть, за эти месяцы нервы у меня сдали крепко. Я с нескрываемой злостью глянул на капитана:
– Мне что, через болото переплывать и гранатами дот взорвать?
– Прикажу, и поплывешь, если стрелять как следует не научился.
В этот момент пришел Зайцев, и Ступак небрежно махнул мне рукой:
– Иди к своим. Занимайтесь по плану.
Когда вернулся в отделение, ребята сидели возле котелков и терпеливо ждали меня. Принесли завтрак. Кормили в тот период плохо. В котелках была жидкая перловая каша, заправленная комбижиром, который мы терпеть не могли.
В нашей траншее сидели Савелий Гречуха с помощником. Мы поздоровались. Старшина кивнул на котелки:
– Ешьте быстрее. Если надо, добавки налью.
Белобрысый Паша Скворцов повел носом:
– Больно она невкусная, твоя каша. И хлеб как глина. Водочки бы граммов по сто, может, аппетит бы и появился.
Так с Савелием разговаривать никто не рисковал. Мог нарваться на крепкий мат в ответ. Но старшина, не побоявшийся влезть на недобитый немецкий танк с одним наганом, только усмехнулся:
– Не жрал ты, Скворец, тухлую конину и ржаные колосья вместо хлеба. Ешь, что дают. А к водке тебе еще рано тянуться.
Пока мы хлебали кашу-суп, старшина курил, прикрыв глаза и грея лицо на солнце.
– Что, Андрей, с комбатом цапнулись?
Откуда он это узнал? Ведь Гречухи поблизости не было. Но имелась у нашего старшины особенность – он всегда был в курсе всех дел. Еще он умел довольно точно предсказывать погоду, и за неимением санинструктора обрабатывал раны, лечил всякие болячки.
– Дали задание дзот уничтожить, – сказал Егор Гнатенко. – А нашими пулями бревна не подожжешь.
– Конечно, – кивнул Гречуха. – Сырые они. Но влепили вы в амбразуру крепко. Я чую, кого-то из фрицев уделали. Стреляют без конца, разозлили вы их.
Гостей у нас сегодня хватало. Явился комсорг полка Валентин Трушин. Или, как официально именовалась его должность, помощник комиссара полка по работе с комсомолом. Крепкий, такой же розовощекий, как наш пулеметчик Антон Бондарь, он вызывал у меня двойственное чувство.
Как и многие окопники, я не любил штабных. Ну, ладно, комиссар полка. Ему и по должности, и по возрасту положено из штаба политработой руководить. А Трушин, молодой политрук, что соответствовало званию старшего лейтенанта, тоже протирает штаны в штабе, выбираясь иногда на передовую.
Гречуха встал, козырнул. Нам во время еды вставать было не обязательно.
– Политинформацию проводить будете, товарищ политрук?
Трушин почуял, что старшина с тяжелым взглядом и медалью "За отвагу" хотя и приветствовал его почтительно, строго по Уставу, готовит какую-то подковырку.
– Со списком комсомольцев надо разобраться, – озабоченно ответил Трушин, будто это было самое главное дело в полку. – Вот Бондарь и Скворцов на учет еще не встали.
– Непорядок, серьезное упущение, – согласился Гречуха. – Только зря вы рискуете. На самый передний край явились. У нас тут недавно стрельба была, бойца миной убило. Вызвали бы людей на полянку в лесу, там безопаснее.
Комсорг по сравнению с нами выглядел настоящим боевым командиром. Портупея с пистолетной кобурой, автомат ППШ на плече, туго набитая полевая сумка, синие галифе, блестящие сапоги. В окопах таким чистеньким не останешься.
Сегодня, спасаясь от мин, мы хорошо поползали по земле. Гимнастерку и брюки руками не ототрешь, стирать надо. Еще меня злил его сытый вид и автомат, который комсоргу был совсем не нужен. Завтракал небось не жидкой перловкой с вонючим комбижиром! А насчет автоматов – нам, бронебойщикам, они бы очень пригодились.
Таскать одновременно противотанковое ружье и винтовку несподручно. Да и ситуации возникают такие, что приходится вести бой с вражеской пехотой, экипажами подбитых танков. Винтовками трудновато обороняться, когда нет поддержки.
Правда, нашему отделению жаловаться не приходилось. Кроме пулемета "дегтярева" и ППШ, который выдали мне, имелись два трофейных автомата.
– Может, перловки откушаете, товарищ политрук? – продолжал Гречуха. – У меня в термосе еще горячая осталась.
– Спасибо, я позавтракал, – поспешно отказался Валентин Трушин, видимо чуя носом противный запах комбижира. – А что за стрельба была?
– На передке всегда стреляют.
Подтверждая слова старшины, ударил одной и другой очередью немецкий МГ-34. Невдалеке треснули разрывы легких, 50-миллиметровых мин.
– Это их Андрей Коробов со своими ребятами разозлил, – пояснил Гречуха. – Вон дзот продырявили и наблюдателя завалили.
– Андрей, тебе в комсомол надо вступать, – строго сказал Трушин. – Все отделение комсомольцы, а ты в стороне.
Я не стал объяснять, что в школе меня принимать не торопились. Мало того, что семья середняцкая, да еще в колхоз вступать отказались. А на лесоучастке мужики были в возрасте, и такая выматывающая работа, что не до собраний.
– Не достоин, – коротко отозвался я. – Сегодня боевое задание не выполнил. Дзот не сумел уничтожить.
– Это, конечно, плохо, товарищ Коробов, – так же строго проговорил комсорг, который немецкие дзоты или доты вблизи отродясь не видел. – Но командир ты смелый, инициативный. Пиши заявление. Одну рекомендацию я тебе дам, а другую – кто-то из комсомольцев.
– Ладно, в другой раз.
– Пиши, пиши, – засмеялся Савелий. – Вступишь в комсомол, заработаешь еще одну медаль и заменишь товарища Трушина. Не век же ему в комсоргах сидеть. Пора и повоевать.
Наверное, Трушин был неплохим парнем. Потому что покраснел. Не по себе стало. Он хорошо знал, как относятся бойцы и командиры к политработникам. Но комфортная штабная жизнь уже изменила его. Ушли прочь мечты совершить подвиг, поднять роту (а может, батальон) в атаку и, получив легкое ранение, принять из рук полковника орден Красного Знамени.
– Смело действовал, товарищ Трушин!
– Служу трудовому народу!
Насмотрелся Валя Трушин на мертвые тела тех, кто шел в атаку. Знал, сколько отпущено жизни на переднем крае бойцу, взводному, командиру роты.
И раны люди чаще всего получали не легкие, а такие, что невольно вызывали у комсорга дрожь. Бывая в политотделе дивизии и проходя мимо санбата, видел красноармейцев с дергающимися обрубками ног или рук, с наглухо забинтованными лицами, а гимнастерки были сплошь пропитаны кровью.
Пули и осколки разбивали кости, ребра, мошонки. А ранения в живот? Когда две-три пули пронизывали внутренности, почти не оставляя шансов выжить. Глаза этих обреченных людей смотрели с отрешенной безнадежностью. Словно уже с того света.
Однажды комсорг видел, как хоронили погибших. В обтесанную лопатами воронку складывали и сбрасывали, как мешки, тела в грязно-желтом белье. Разутых, скорченных после смерти на поле боя.
– Вы бы поаккуратнее, – сделал замечание комсорг старшему из похоронщиков, непонятно в каком звании. – Люди все же.
Он тогда недавно вступил в должность помощника комиссара, чувствовал гордость после напутственных слов командира полка:
– Ты теперь главный комсомолец. Воспитывай молодежь, как учат партия и товарищ Сталин.
Похоронщики были одеты в испятнанные бурыми пятнами бушлаты, ватные штаны и подбитые кожей добротные валенки, покрытые слоем такого же бурого льда. Старший из них немного подумал, что ответить сопляку в новеньком полушубке, с планшетом и кобурой на поясе.
– Стараемся, – хрипло отозвался начальник команды. – А вы проходите, товарищ политрук, чего остановились? Нам зевак хватает. Работа и без того нервная, а тут еще ходют, глазеют.
Похоронщик был крепко выпивши, а из ямы, несмотря на мороз, несло запахом гнили. Трушин поспешно ушел. Понял, что нарвется на всякие неприятные слова. Утешая собственное самолюбие, рассуждал, что работа у этих грубых, неопрятных людей действительно тяжелая и грязная. Пожалуй, похуже, чем на передовой.
Спустя какое-то время он, непонятно зачем, заговорил с одним из командиров рот о том, как тяжело приходится похоронщикам, которые изо дня в день имеют дело с погибшими товарищами. Тот поднял его на смех.
– Вон кому тяжко, – тыкал ротный в сторону своих бойцов. – Вчера в атаке половина людей на поле осталась. Завтра снова атаковать. Каково сидеть и собственную смерть караулить? А похоронщики еще те пройдохи. Мертвяков чистят, барахло на жратву и спирт меняют.
Политрук заспорил о тяжелой моральной стороне их труда. Командир роты перестал смеяться и зло оборвал молодого комсорга:
– Ты думаешь, тыловые крысы знают такие слова, как "мораль" или "совесть"? Попал ко мне один из проворовавшихся похоронщиков. Винтовку с примкнутым штыком ему сунули, а она вся ржавая, в снегу долго пролежала, затвор не двигается. "Как же я с ней воевать буду"? Я ему отвечаю: "Ты сначала добеги живым до фрицев, а там добудешь исправное оружие". Веришь, слюни распустил, и живот от страха схватило.
– И что с ним дальше было? – не удержался от вопроса комсорг.
– А что с такими бывает? В снег закопался, только задница наружу. Рассчитывал, что без него обойдутся. Ну и получил пулю. Не знаю, от своих или немцев. Я не разбирался.
Трушин тогда лишь вздохнул. Слышал о подобных случаях, когда стреляли своих. В штабе на такие вещи внимания не обращали, замалчивали. Пули в спину получали далеко не лучшие из бойцов или командиров. Как ни разбирайся, никто ничего не скажет. На передовой свои законы. Штабникам никто их растолковывать не будет.
Я написал на половинке тетрадного листа заявление с просьбой принять меня в ряды Ленинского комсомола. Политрук внимательно прочитал его, затем вернул листок:
– Допиши: "Если погибну, прошу считать меня комсомольцем".
– Дописывайте сами. Я умирать не собираюсь. Достаточно, что брат погиб и отец без вести пропал.
Трушин не стал со мной спорить, свернул листок. Когда прощались, он отозвал меня в сторону и шепнул:
– Тебе медсестра Руднева из нашей санчасти привет передавала. Симпатичная девушка. Я бы не терялся.
– Какая Руднева? – не понял я.
– Сима Руднева. Была направлена в полковую санчасть из санбата.
Я едва не подпрыгнул и в порыве чувств обнял комсорга. Хоть одна хорошая новость за последнее время!
В тот же вечер, отпросившись у Зайцева, собрался в санчасть. Некстати появился Ступак, который имел привычку постоянно обходить позиции.
– Чего тебе там надо? – услышав обрывок разговора, недовольно спросил он. – Заболеть решил?
– Никак нет, товарищ комбат, – улыбаясь во весь рот, доложил я. – Хочу проведать знакомую девушку.
Ступаку нравилось, когда к нему обращались не по званию, а по должности. Капитанов в полку много, а комбатов всего три.
– Раз хочешь, то шагай, – с усмешкой проводил меня комбат. – Часов в одиннадцать чтобы на месте был. Управишься за это время?
– Так точно, – козырнул я.
Слишком торопился. Даже не успел обидеться на двусмысленные оскорбительные для Симы намеки комбата. Ступак опять был выпивши, что с него возьмешь! Хорошо хоть про дзот больше не напоминал.
Увидев Симу, я заулыбался в полный рот, как в разговоре с комбатом. Выглядела она по-другому. Вместо белого халата на ней была туго затянутая воинская юбка, сапожки и гимнастерка с сержантскими петлицами. Я сделал движение, чтобы обнять ее (ведь она сама хотела этой встречи), но девушка отстранилась:
– Не надо. Лишнее это, на людях обниматься.
– Ну, пойдем тогда прогуляемся.
На нас с любопытством смотрели санитары и легкораненые, проходившие лечение в полковой санчасти.
– Устала я, – без всякого выражения проговорила Сима. – Ночное дежурство и после целый день на ногах.
Может, как солдат я уже был далеко не новичком, но с девушками обращаться не умел. Не слишком задумываясь, ляпнул:
– А чего ж тогда приглашала?
Санитарки и бойцы при этих словах насторожились, вытянули шеи, ожидая продолжения. Сима покраснела:
– Я вызывала к нашему хирургу. У вас было сотрясение мозга, необходимо пройти обследование. Вдруг какие осложнения? Но вы поздно явились. Подойдите завтра с утра.
– Я завтра не смогу. Кроме того, я хотел узнать…
Сима уже поворачивалась, чтобы уйти, но один из раненых, мужик в возрасте, раздувая самокрутку, добродушно заметил:
– Чего до завтра ждать? Пойдите, поговорите. Парень хороший, за два километра сюда торопился.
Здоровенный конопатый санитар, хорошо откормившийся при санчасти, хихикнул. Сима покраснела еще больше:
– Пойдемте, Коробов. Что вы хотели узнать?
Мы молча отошли от любопытных глаз, и Сима неожиданно обрушилась на меня:
– Зачем ты цирк устроил у всех на виду? Приглашала я его! Очень было нужно. Теперь сплетни пойдут.
– Перестань, Сима. Я очень хотел тебя увидеть. Как узнал, сразу прибежал.
– Мог и сам без приглашения зайти. Или дел много? Зиночку свою никак не забудешь?
Юность легкомысленна, как мотылек. О Зине, с ее дурацким "би-би" и необходимостью таскать на свидания ворованные продукты, я уже забыл. Иногда всплывало в памяти обнаженное женское тело рядом со мной, но я старался об этом не думать.
Сима мне нравилась. Небольшого роста, светловолосая, она смотрела в санбате на меня, словно чего-то ожидала. Я тоже ее вспоминал, временами жалел, что у нас ничего не получилось. Потом начались бои, гибли товарищи, и сам я оказывался на краю смерти.
Жестокость и кровь войны отупляют человека. Постоянное ожидание, что старуха с косой не сегодня завтра догонит тебя, наполняло голову какой-то безнадежной пустотой. Лишь ночью, в минуты затишья, в землянке или дежуря в траншее, приходили воспоминания о матери, всех других близких мне людях. Изредка вспоминал Симу, стройную, улыбавшуюся мне санитарку. Считал, что все уже в прошлом и судьба никогда не сведет нас вместе.
Но у судьбы свои законы. Мы снова встретились, и я хотел сказать девушке что-то приятное, пусть даже соврать:
– Я про тебя все время думал.
– Даже когда ночью через речку по тросу перебирался? – насмешливо спросила Сима.
– Нет, тогда не думал. Ждал, когда мина сверху свалится. И вода со льдом, как кипяток, обжигала.
– Жора Крупин живой? – уже спокойнее спросила она.
– Живой. В шестой роте служит, вместе со мной.
– Не хотел он выписываться. Боялся.
– Я тоже не герой. Брата убили, не мог больше отлеживаться.
– Слышала про тебя. Твое отделение два танка подбило. Правда, наградами что-то обошли.
– Я ведь не капитан и даже не лейтенант. Носил бы "кубари" или "шпалы", может, и ты бы меня по-другому встретила.