В одном месте командирам преградил путь снежный пятачок, сплошь усеянный телами погибших красноармейцев. Невозможно было шагнуть, чтобы не наступить на мертвого бойца. Погибших уже начали убирать, но не успевали. Помедлив, Рекунков продолжил путь. Он хотел осмотреть подбитые танки. Не выдержав, обернулся к комиссару:
– Значит, набили мы фрицев, а их увезли.
– Наверное, – уже осторожнее отозвался комиссар.
– Зато наши десятками лежат. Или сотнями? Не пробовал посчитать?
– Кому положено, посчитают.
Комиссар, из бывших райисполкомовских работников, шагал след в след за подполковником. Он старался не смотреть под ноги, но взгляд невольно останавливался на убитых. За три месяца пребывания на фронте, а точнее, в штабе полка, он выбрался на передовую всего второй раз.
Прежнего комиссара накрыло миной, когда он шел проводить беседу с людьми о победоносном наступлении под Москвой. Говорят, более-менее целой сохранилась лишь кожаная полевая сумка. Оторванные ноги и смятое тело завернули в издырявленную осколками шинель и похоронили в закрытом гробу.
Новый комиссар всегда об этом помнил и берег себя. Не для того прислали сюда руководителя промышленного города, чтобы он угодил под мину или снаряд.
Картина была жуткая. Комиссар невольно пожалел, что так плотно позавтракал бутербродами с американской колбасой, маслом, а к чаю опустошил полпачки печенья. Теперь к горлу подступала тошнота.
Боец, на которого он едва не наступил, лежал с разорванным животом. Еще трое или четверо красноармейцев лежали рядом. Видимо, угодили под разрывы мин: излохмаченные осколками шинели, оторванная нога, разбитая в щепки винтовка и огромная, уже замерзшая лужа крови, растопившая снег до земли. Комиссар обошел пятачок стороной, жалея, что не остался в штабе.
Возле взорванного, продолжавшего дымить Т-3 лежал обугленный, как головешка, немецкий танкист, поодаль еще один. В нос комиссару ударил запах горелого мяса, снова подступила тошнота. Но особенно страшно выглядели тела бойцов, раздавленных, перемолотых гусеницами танков. Комиссар старался на них не смотреть.
Командир первого батальона докладывал Рекункову о результатах боя, и подполковник одобрительно кивал. Немецкие потери составили четыре сгоревших танка, в том числе два тяжелых Т-4. Еще две-три машины получили повреждения, но немцы утащили их на буксире.
– Кто танки уничтожил? – спросил подполковник.
– Все вместе работали, – широко улыбался командир первого батальона. – Два танка на мины нарвались, гусеницы порвали, их бойцы добили. Пушек хоть мало осталось, но тоже били в цель. Бронебойщики неплохо отличились. Как минимум два "панцера" подожгли. Еще один продырявили, но сумел гадюка уйти.
– А ты чего молчишь, Зайцев? – тоже улыбаясь, спросил Рекунков.
– Чего я вперед комбата полезу.
– Ладно, не скромничай. Значит, неплохо твои бронебойщики воевали?
– Считаю, нормально. Правда, подпускать танки приходилось поближе, потери в роте большие. Только убитых тринадцать человек и раненых сколько. Расчеты срочно пополнять надо.
Комиссар, боровшийся с тошнотой (да еще накатывало вчерашнее похмелье), уже не мог молча стоять среди исковерканных трупов и вдыхать все эти запахи.
– Чего вы стонете, товарищ старший лейтенант? Тринадцать человек у него убили! Пускайте слезу, а мы вас пожалеем. В батальонах десятки погибли, два комбата с тяжелыми ранениями выбыли. Нам паника сейчас не нужна, все силы в кулак…
Комиссар возмущенно тряс двойным подбородком, но Рекунков не дал закончить ему возмущенную речь:
– Ну-ка, глянем вон на тот Т-4. Громила, нечего сказать, а против наших бойцов ничего сделать не мог.
Рекунков уже видел, что есть о чем докладывать в дивизию. Четыре сожженных танка – это результат. И не какие-то чешские обрубки или пулеметные танкетки, а самые сильные немецкие "панцеры" Т-3 и Т-4.
– Тех, кто участвовал в непосредственном уничтожении танков, представить к медалям, – приказал Рекунков. – Люди должны знать, что их смелость всегда будет отмечена. Кого можно, в звании повышайте.
Он обращался к комбатам, два из которых были новые (бывшие командиры рот), командиру ПТР, начальнику почти полностью выбитой артиллерии полка и лейтенанту, временно возглавлявшему остатки саперной роты.
– Есть представить.
– Да сильно не размахивайтесь. Я полста человек за четыре танка не могу наградить.
– Старшина Гречуха отличился, – сказал Зайцев. – Не побоялся на поврежденный Т-4 залезть, хотя тот из всех стволов стрелял. Офицера задушил, затем танк бутылкой с горючкой поджег.
– А еще фрицев убитых почти сорок человек насчитали, – подсказал адъютант. – Да в танках сгоревшие остались.
– Ты наши потери лучше посчитай. Чую, один батальон как корова языком слизнула.
– На то и война, – солидно заметил комиссар. – Пошлем сегодня же запрос на пополнение.
– А кто мне комбатов заменит? – спросил Рекунков. – Командир саперной роты еще с Первой мировой в армии. Лучше него специалиста во всей дивизии не было. Кем его заменять?
Лейтенант Ступак Юрий Ефремович, неожиданно был назначен командиром второго батальона. Он невольно отвел глаза. Может быть, и правда, несмотря на опыт, далеко ему до прежнего комбата. Поэтому и поставили на должность лишь временно.
Бегло осмотрев позиции, Рекунков убедился, что потери полка большие. Хвалиться подбитыми танками перед штабом дивизии надо осторожно. Хуже всего, что немцы, ударив во фланги, сумели потеснить два соседних полка слева и справа. Полк Рекункова остался на острие. На него в любой момент могли снова обрушить танки. Из артиллерии уцелели три "сорокапятки" и две легких трехдюймовых пушки. Для них успели переправить машину снарядов. Но для двух десятков противотанковых ружей патронов осталось в обрез.
– Штук по двадцать пять на ружье, – докладывал Тимофей Макарович Зайцев. – Раскапываем окопы, где ребят раздавило. Может, еще какой запас отыщем. Гранаты и бутылки с горючей смесью есть. Но немного.
– Патроны и гранаты я пришлю, – уезжая, пообещал Рекунков.
Вовремя уехал на "Виллисе" командир полка со своей свитой. Немцы продвинулись еще и установили дополнительно несколько минометов.
Сумели эвакуировать одну партию раненых, доставить еще какое-то количество боеприпасов и продовольствия. Но, когда повезли оставшихся два десятка раненых, перегруженную "полуторку" накрыло прямым попаданием.
Из горевшего грузовика сумели выбраться всего пять-семь человек, которые могли двигаться. Вместе с шофером они кое-как выползли в безопасное место.
Потом немцы атаковали снова, атаки отбивали. Но об этом я ничего не знал. Лежал в полубреду в санбате.
Глава 4
Санбат, возвращение в полк
Дивизионный санбат располагался в лесистой балке на окраине полуразрушенного хутора Авилов и представлял собой брезентовый палаточный городок. Я попал в палатку человек на тридцать, где лежали контуженые и раненные в голову.
Первые дня три то ли спал, то ли находился в забытьи. Помню плохо. Очнулся, когда приспичило по нужде. Мне совали "утку", пытались стянуть кальсоны. Увидев, что эти дела придется делать на глазах у молоденькой санитарки, я кое-как поднялся и заковылял наружу.
– Куда идешь? Тебе нельзя двигаться, – пытались удержать меня.
– Сейчас… сейчас, – пробормотал я и вывалился из палатки.
Кое-как сделал, что нужно, среди кустов, а назад идти сил не оставалось. Меня тащили под мышки двое санитаров и костерили на чем свет стоит:
– Застеснялся он, говнюк! Чего выделываешься?
– Заткнитесь, – только и сумел ответить я, с трудом ворочая языком, и снова погрузился в сон.
Раны оказались так себе. Каска и шапка частично защитили от града мелких осколков разорвавшейся за спиной 50-миллиметровой мины. Помог и бруствер, который старательно нагребал вокруг окопа мой погибший помощник Гриша Тищенко. Но несколько кусочков металла все же достали меня.
Хирурги наложили штук шесть швов на выбритую голову, один осколок извлекли из кости черепа, другой пробил ухо. Хорошо подвыпивший хирург, в заляпанном кровью халате, осмотрел рану и заявил:
– Половинку уха отрезать придется. Ничего, зато не потеряешься. Приметный будешь. – И заржал. Увидев, что я не на шутку расстроился, хлопнул по плечу: – Зашьем как надо. Не бойся, парень, ухо резать не будем.
Раны, конечно, болели. Одна воспалилась, ее долго и болезненно чистили, снова зашивали. Но противнее всего были последствия контузии. Меня то бросало в пот, то подступала тошнота. Сон скорее напоминал бред. Лязгали гусеницы, прямо на меня несся громадный танк, а Гриша Тищенко спрашивал:
– Как же ты без уха стрелять будешь?
Я ему что-то отвечал. Приходя в себя, непонимающе разглядывал палатку и ряды кроватей. Как я сюда попал? Ощупывал бинты на голове, ухо было на месте. Я успокаивался и снова засыпал.
Дня через четыре впервые рискнул поесть. До этого мне делали инъекции глюкозы. Преодолевая тошноту, выпил сладкого чаю и отщипнул кусок булочки.
– Ну что, очухался, герой? – спросил меня сосед по койке с повязкой на глазу.
Повязка придавала его лицу хитроватое выражение, как у жулика в старом фильме.
– Это ты герой. Жаль, глаза одного не хватает.
– Зато у тебя ухо дырявое, – скалил зубы одноглазый. – Навоевался? Во сне все с танками сражался, гранаты швырял.
– Он же бронебойщик, – сказал другой сосед. – Зовут тебя как?
– Андрей.
– Меня Георгий. Жора, значит. А пирата одноглазого – Костя.
Несмотря на потерю глаза, Костя выглядел бодро. Его должны были скоро перевести в госпиталь, вставить искусственный глаз, а затем комиссовать и отправить домой.
Косте было восемнадцать, самый младший из нас. Хотя ранение и почти месяц в санбате изменили, состарили лицо, сделали морщинистым и серым. Рана заживала плохо, и переводить Костю в госпиталь пока не рисковали. Ему требовался покой.
Младший сержант Константин Пронин был ранен в первом своем бою. Служил связистом, бежал по линии и нарвался на взрыв такой же мелкой 50-миллиметровой мины, от которой пострадал и я.
– Чуть не под ногами сучка фашистская рванула, – рассказывал Костя. – Повезло. Шинель в клочья, винтовку разбило, даже флягу в двух местах продырявило. А мне всего один осколок достался, ну, еще башкой о лед хорошо приложился.
– Повезло, – хмыкнул Жора, служивший в стрелковой роте. – У нас в последней атаке мины да пулеметы половину людей выбили. Кому руки, кому ноги поотрывало, а у тебя всего лишь глаз. Плохо, что девки кривых не любят. Разве что баба-вдова клюнет, которой деваться некуда.
– Чего им кривых бояться? – наивно спрашивал бывший связист. – Тем более мне искусственный глаз вставят. Врач говорит, от настоящего не отличишь.
– Кривые, они порчу наводят, – продолжал дразнить Костю сосед. – Тебя и Симка, наша санитарка, стороной старается обойти. От кривых все болячки. И прыщи, и золотуха, и даже в кишках запор. Не веришь? У Симки спроси.
Сима была скромная, заботливая санитарка. Конечно, как всем немногим девушкам в санбате, ей проходу не давали, но она умела отваживать назойливых кавалеров. Хотя говорят, что был у нее роман с летчиком-лейтенантом и еще с кем-то.
– Брешешь ты все, – подумав, важно отозвался Костя. – Завидуешь мне и несешь всякую чушь.
– Ой-ей, чему завидовать!
Но мы видели, что Жора действительно завидует Косте. Георгий с августа сорок первого воевал в пехоте. Попадал в окружение, был три раза ранен. На этот раз его контузило тяжелым снарядом. Чудом уцелел. Когда бежал, споткнулся, и фугас рванул впереди. А пробеги еще десяток шагов, разорвало бы в клочья, как двоих других друзей-приятелей, слишком спешивших.
Я знал, что Жора выздоравливает, но продолжает охать и стонать, пытается хитрить. Куда ему рваться? Дома жена с ребенком остались, брат погиб. Говорят, Бог троицу любит. Три раза из-под смерти ушел, а в четвертый – удачи не жди.
Познакомившись с Георгием поближе, узнал, что на фронт он уходил, готовый сражаться с гадами-фашистами до победы. Но столько за полгода натерпелся и насмотрелся – что-то в нем сломалось.
– Ты город Спас-Деменск знаешь? – спрашивал меня Жора. – Даже не город, а так, городишко между Смоленском и Калугой.
– Читал что-то или по радио слышал, – ответил я.
– Я оттуда непонятно как живым выбрался. Полк целиком в атаку бросили. Только вперед! Не знаю, как в других ротах, а в нашей из ста двадцати человек восемь осталось. Ну, десяток, может, успели руки поднять и в плен сдаться, а остальных выкосили, как траву.
Жора трясущимися руками свернул цигарку, прикурил.
– Через сутки собрали, что могли, тыловиков в строй поставили, и снова вперед. Тут я не скажу, сколько в живых осталось. Мало, очень мало. Мне повезло: угодил под пулеметную очередь шагах в семидесяти от исходной позиции. С перебитой ногой дополз, а там меня санитары подобрали. Два с половиной месяца в госпитале пролежал. Если бы не санбаты и госпитали, давно бы убили. Я как-то посчитал: из семи месяцев в армии я четыре с лишним после ранений лечился. У пехотинца жизнь короче, чем воробьиный нос.
– А надо мной издеваешься, – обиженно заметил Костя. – Кривой, уродливый, девки меня стороной обходить будут.
– Может, завидую, – вырвалось у Жорки. – Войне конца-края не видно. Вряд ли выживу я, вот и несу всякую чушь.
– Нельзя так рассуждать. Ты ведь уже заранее себя похоронил.
– Привык. За три раза башку отбили, на все наплевать. Детей только жалко.
Меня отыскал Саня Назаров. Он уже выздоравливал, готовился к выписке. Поболтали с ним о том, о сем, вспомнили роту, ребят.
Мне за две недели уже порядком надоело в санбате. Погода стояла собачья: дождь со снегом, ветер, никуда не выйдешь. Процедуры да бесконечная трепотня.
Имелась и другая причина. Не могу точно вспомнить название моего лечебного отделения. Но лежать в нем было тяжко. В соседней палатке раненные в руки – ноги лечились. Там тоже веселого мало, многие с ампутациями, то рука, то нога отрезана.
А у нас с ранениями головы и контузиями лежали. Людей умирало много. Пожалуй, больше, чем в любом другом отделении. И это сильно действовало на нервы. Вдруг следующий ты будешь? С головой не шутят, любой удар неизвестно чем закончится.
Через две койки от меня лежал парень, вроде целый – и ран нет. Но контузия – штука коварная. Однажды поднялся среди ночи шум, сестры, врачи бегают. А это тот бедолага умирает. Он до этого и ел нормально, и ходил потихоньку. Вдруг скрутило его, сознание потерял, унесли в изолятор, а к вечеру концы отдал.
Привозили ребят с пулевыми ранениями в голову. Некоторых держали, чтобы окрепли немного, а затем в госпиталь переводили. Другие операции не подлежали. Пуля или осколок в глубине мозга – как извлечешь? Вот и умирали один за другим. Да и те, кого в госпиталь отправляли, по слухам, тоже в большинстве долго не жили.
Ясно, что в такой обстановке не очень-то лежать хочется. А тут еще Костя хиреть начал. Я это как-то мимо пропустил. Жорка встречался с одной местной девкой, пообещал меня с подругой познакомить. Ну, я и загорелся.
Георгий – мужик себе на уме. Постарше, похитрей нас. Вполне бы обошелся без напарника. Но в один из дней в санбат явился капитан из финчасти и выдал раненым жалованье.
Я получил тысячу с лишним рублей. Существовал ли тогда приказ о премировании за подбитые танки, не знаю. Но мне, кроме жалованья, начислили неплохую премию. Деньги – это хорошо, но меня бы больше устроила медаль. Обещали же. Про награды капитан из финчасти ничего не знал, а насчет денег сказал, что они всегда пригодятся. Матери, мол, отошлешь.
Но Жорка (он получил какую-то мелочь) нашел моим деньгам другое применение.
– Хочешь, с девкой познакомлю? – спросил он.
– Ну и что я с ней делать буду? Под дождем шататься да про любовь болтать?
– Все будет как надо. Девка года на три тебя постарше, живет с ребенком, бабкой и подругой эвакуированной. Ну, с подругой у нас все на мази, а Зинка пока одна. Муж без вести пропал, прежний кавалер на фронт ушел.
Я согласился. Даже сердце заколотилось. Хотя шел мне двадцать первый год, с женщинами я дела не имел. Такое было время, да и бойкости, как у Жорки, никогда не хватало.
– Только с пустыми руками идти не годится. Знаешь сам, как люди живут.
Я с готовностью отдал Георгию все свои деньги. Он купил у снабженцев две банки тушенки и пачку кускового сахара на полкило. Договорился с санитаркой Симой насчет комплекта военной формы на вечер.
В отделении имелся небольшой вещевой склад. Заведовала им Сима. По доброте душевной она выручала самовольщиков, хотя не одобряла, когда женатые шляются по местным девкам.
Сима глянула на меня с укором (а может, показалось – я ведь был неженатый) и выдала во временное пользование поношенные, но вполне приличные ботинки, шинель, гимнастерку и брюки.
Помню, что на петлицах гимнастерки были три медных угольника – она принадлежала старшему сержанту, а я был всего лишь сержантом.
– Надо бы по одному угольнику снять, – заикнулся было я.
– Брось, – отмахнулся Жорка.
Он был младшим сержантом, однако на его петлицах имелись целых четыре угольника ("пила", как мы их называли), что соответствовало званию старшины.
Ну, и пошли знакомиться. По дороге Жорка купил в каком-то доме две бутылки самогона и полведра картошки. Все это аккуратно сложил в вещмешок. Продуманный мужик, я бы не догадался насчет мешка.
– Что, у них картошки нет на раз сварить? – удивился я.
– Ты как школьник, – покачал головой мой приятель. – С пустыми руками к бабам не ходят.
Подругу Жорки звали Аня, мою новую знакомую – Зина. Аня сразу обняла Жорку, чмокнула в щеку, развязала вещмешок, стала ворошить пакеты. Капризно спросила:
– Чего ж ты селедочки не принес? Самая закуска под водку. Мы рыбы уже сто лет не видели.
– В следующий раз, – пообещал Жора. – Дружок предлагал, но она плохая, поржавела за зиму.
Этот осмотр подарков и Жоркино вранье мне сразу не понравились. Какая еще селедка, если мы почти все деньги истратили. И кто нам ее продаст? Тушенка и сахар ворованные. С такими штуками можно и под суд влететь.
Не прибавила мне оптимизма и Зина. На лицо она была ничего, но какая-то громоздкая, с двойным подбородком, как у нашего комиссара.
Наверное, чтобы поднять себе цену, со мной разговаривала, даже не улыбаясь. Мол, много вас таких ходит. Это не помешало ей задать мне с десяток вопросов. Женат – не женат, где работал, какую должность до армии занимал и так далее. Мне это не понравилось еще больше. Однако я пытался шутить, даже отпустил Зине пару комплиментов, на которые она никак не отреагировала. Приняла, как должное, отвернувшись от меня и доставая вилки-ложки.
– Ладно, Зина, хватит жениха мурыжить, – вмешалась Аня, более веселая и живая по характеру. – Давай за стол садиться.
– Жених! – фыркнула та. – Штаны небось у дружков одолжил для такого мероприятия?
Хихикнула бабка, сидевшая вместе с трехлетним сыном Зины за столом. Сынок наворачивал сахар с хлебом, а бабка рассматривала меня, как цыган коня на базаре.