Ковальчук ушел, разведчики зашли в землянку. На ящике из-под патронов лежали нарезанные куски черного хлеба, стояли котелки с гречневой кашей, мятые алюминиевые и жестяные кружки. Афанасьев сел возле своего котелка, открутил крышку фляжки, разлил по кружкам.
– Давайте Файзуллина помянем. Хороший был боец. Вот и искупил Ринат свою вину перед Родиной. Получается, за свою Астрахань жизнь отдал. Вечная ему память!
Бойцы выпили, принялись за кашу. Кузенбаев съел две ложки, но вдруг остановился, стукнул себя ладонью по лбу, поморщился от боли, качая головой, запричитал:
– Ой, бой! Сапсем забыл! – Аманжол расстегнул ватник, засунул руку под мышку, бережно вытащил сверток. – Вот, у немес на табуретка лежал, где лошадь был, я забирал.
В свертке оказалась палка копченой колбасы. Афанасьев достал нож, нарезал колбасу кружками. Взял двумя пальцами кусочек, положил в рот, смакуя, медленно разжевал. Немецкая колбаса была жестковатая, но вкусная.
– Под такую закуску можно еще выпить, – он встряхнул флягу. – Как раз еще по одному разливу хватит. Давайте за то, чтобы наш Кузя снайпера немецкого укокошил.
Когда разведчики выпили и закусили, Кузенбаев сказал:
– Когда этот сволыш убью, мине старший лейтенант отпустит, тогда сто пятьдесят второй бригада проситься буду. Там мои земляки мно-га ест.
Афанасьев, пережевывая очередной кусок трофейной колбасы с хлебом, обратился к Кузенбаеву:
– Медведя еще не убил, а шкуру делишь. Как думаешь снайпера выслеживать? Откуда он стрелять будет, с позиций или с "ничейной земли", неизвестно. Чтобы его обнаружить и убить, не имея снайперской винтовки, тебе придется пробираться близко к немецким позициям, а наверняка фрица бить, надо иметь его от себя метрах в ста. Так что прежде надо крепко подумать, как его, гада, уничтожить.
– Моя голова мыслишка немнога ест, вместе думать будем.
* * *
Думали долго. После полудня Ковальчук в новой шапке-ушанке принес обещанные бинокль, свою простреленную фуражку и две винтовки – одну простую трехлинейку, другую снайперскую. Ее-то он и протянул Аманжолу:
– Обнаруженная вами минометная батарея сегодня была уничтожена нашими артиллеристами, теперь дело за тобой, Кузенбаев. Держи. У комбата взял. Он сказал, что это винтовка снайпера, которого убил фриц.
Кузенбаев взял винтовку, погладил приклад, ствол, отдал Селиванову.
– Я за него мстить буду, но ты мине винтопка другой давай.
Ковальчук согласился.
– Что ж, тебе виднее. А теперь говорите, как собираетесь снайпера обезвредить?
Разведчики рассказали ему свой план. Командир роты после недолгих раздумий и небольших поправок план одобрил. Кузенбаев и Селиванов, не теряя времени, пошли пристреливать винтовки. Ночью метрах в пятидесяти от окопов на нейтральной полосе выкопали ячейку для стрельбы с колена на двоих, перетащили лишний грунт к своим окопам, замаскировали. Перед рассветом в ячейке обосновались Селиванов и Вострецов. Тогда же на ничейную землю уполз Кузенбаев. Утро выдалось ветреным, но ясным, а значит, солнце будет слепить немцев, в том числе и снайпера, оно же поможет заметить блики на оптическом приборе снайперской винтовки. Это было на руку разведчикам.
"Спектакль" начался ближе к полудню. Над бруствером окопа, неподалеку от землянки командира роты Ковальчука, где находился его наблюдательный пункт, мелькнули на секунду и исчезли фуражка, шапка-ушанка и каска. Это бойцы штрафной роты изображали приезд начальства. Спустя четверть часа они вновь приподняли одетые на приклады винтовок головные уборы над окопом. Только теперь старшина Афанасьев привязал к прикладу с фуражкой бинокль. Все замерли в ожидании: Ковальчук, Афанасьев, стрелки и пулеметчики роты, готовые при надобности прикрыть огнем Селиванова, Вострецова и Кузенбаева, который притаился на нейтральной полосе, высматривая вражеского снайпера. Но тот не стрелял. Аманжол чувствовал, как мерзнет и дубеет от холода и неподвижности тело, как от ветра и напряжения начинают слезиться глаза, но терпеливо ждал. В ожидании обшаривал глазами близлежащую местность, прикидывал, где мог залечь противник. Он с детства помнил наставления своего отца и знал, что главное на охоте – терпение и умение спрятаться, слиться со степью. А потому лежал, крепко прижимался к земле, в месте, где не было ни высокой травы, ни кустиков, ни воронок и бугорков, которые могли привлечь внимание вражеского снайпера. Он знал, его преимущество в этом и в том, что его винтовка не имеет оптического прибора, а значит, не будет давать бликов. И все же на душе было тревожно: "А вдруг все зря, и немецкий снайпер больше не появится?" Нет, не зря. Кузенбаев услышал короткий и четкий звук выстрела из снайперской винтовки. Его взгляд метнулся к склону. Там, в нескольких метрах выше изуродованной взрывом полевой кухни, зияла воронка. Аманжолу показалось, что выстрел прозвучал оттуда. Кузенбаев зацепился взглядом за воронку. Теперь дело за Селивановым.
Как и было обговорено, Николай выстрелил наугад и тут же спрятался в ячейку. Снайперская винтовка с оптическим прицелом осталась наверху. Гришка слегка приподнял над ячейкой чучело в маскировочном халате, тронул винтовку. Немецкая пуля прошила "голову" чучела.
Аманжол знал, что немецкий стрелок не упустит возможности записать себе на счет еще одного русского снайпера. Он слышал второй выстрел, видел, как блеснуло на солнце стекло оптического прицела. Этого ему было достаточно. Теперь следовало все рассчитать и сделать поправку на ветер. Кузенбаев прицелился, плавно нажал на спусковой крючок. Глухой, продолжительный звук выстрела из трехлинейки слился с пулеметной очередью со стороны советских окопов. Аманжол знал, стрельба не случайна, пулеметчики глушат его выстрел, чтобы немцы не догадались, откуда он был произведен. Противники ответили выстрелами из винтовок и пулеметов, но перестрелка длилась недолго, не более пятнадцати минут. Затем наступила относительная тишина. Немецкий снайпер больше не стрелял. Теперь оставалось дождаться темноты и уползти к своим…
На следующий день немецкий стрелок не появился, не беспокоил он роту и в последующие два дня. Стало понятно, пуля Кузенбаева попала в цель.
Глава двадцать первая
Старший лейтенант Ковальчук сдержал свое слово и написал представление о досрочном снятии судимости и награждении разведчиков медалями. Кузенбаеву он объявил личную благодарность, а комбат обещал ходатайствовать о направлении его для обучения в снайперскую школу, чему Аманжол был несказанно рад.
Разведчики жили ожиданием дня, когда они смогут покинуть штрафную роту, но для некоторых из них все сложилось иначе…
На третий день после охоты за снайпером Ковальчук вызвал Афанасьева к себе в землянку. Командир роты встретил разведчика в веселом расположении духа; сегодня он получил письмо от жены, которая написала, что все живы и здоровы. Потирая руки, Ковальчук спросил:
– Ну как, старшина, настроение?
– Нормально. Ребята ждут, что начальство решит насчет снятия судимости.
– Я думаю, ответ будет положительным, а пока тебе, старшина, предстоит выполнить важное задание, – лицо Ковальчука стало серьезным. – Сам знаешь, линия фронта у нас не сплошная, а поэтому надо таким положением дел пользоваться. Короче, ты помнишь место, левее участка обороны нашего батальона, где ты прошлый раз с полковыми разведчиками гражданского человека в тыл к немцам провожал?
– Помню.
– Так вот. Ты тогда был за старшего, тебе и сейчас карты в руки. Приказ такой: сопроводить диверсионную группу, без шума вывести ее в тыл немцев и благополучно вернуться назад, а заодно поглядишь, что у немцев и как. Лишние сведения о противнике нам никогда не помешают. И еще. С партизанами никому не разговаривать, вопросов не задавать. Ты общаешься напрямую со старшим группы. Понятно?
– Так точно. Кто идет со мной?
– Комбат сказал, пусть берет, кого хочет.
Афанасьев ответил, не раздумывая:
– Я бы своих ребят взял, из штрафников.
– Штрафников?! Сопровождать диверсионную группу в тыл врага! Ты что, старшина, рехнулся?! Знаешь, что нам за это может быть? Ты в них уверен?
– Уверен. Ребята надежные. Большинство комсомольцы. Я был с ними в разведке, а вы, товарищ старший лейтенант, сами писали на них представление о досрочном снятии судимости и награждении медалями. Я готов нести полную ответственность.
Старший лейтенант хмыкнул, сурово посмотрел на старшину.
– Не боишься? В случае чего по головке не погладят, можешь и партбилета, и звания лишиться, а то и жизни.
– Не боюсь. Каждый день под смертью ходим.
В голосе Афанасьева слышалась уверенность и твердость. Ковальчук задумался, после короткой паузы сказал:
– Оно верно, только если бы все было так просто. Отвечать не только тебе одному придется… Надо обсудить твое предложение с комбатом и комиссаром.
* * *
Ночь выдалась темной, безлунной. Тучи с вечера заволокли небо. Время от времени срывался мелкий моросящий дождь. Лишь один раз, перед выходом разведчиков и группы партизан, луна на короткое время показала свой лик, но и этого времени Селиванову и Вострецову хватило, чтобы узнать среди диверсантов Ксению и Бадму. Гришка бросил взгляд на Николая. Лицо Селиванова показалось ему бледным. Был ли тому виной лунный свет или переживания, Гришка не знал, но в этот момент ему до боли стало жалко товарища. Ему вспомнилась Маша. Защемило сердце. Ах, если бы он мог, хотя бы вот так, как Николай на Ксению, посмотреть на нее, но он мог видеть Машу только во сне и на фотографии, которая всегда была с ним в кармане гимнастерки. Со времени ареста они так и не увиделись, да и увидятся ли когда-то еще? Нужен ли он ей после того, что произошло? Гришка решил твердо: "Пока не искуплю вину и не вернусь в обычную часть, писать Маше не буду".
Ксения тоже узнала их. Гришка видел ее растерянный взгляд, видел, как она, не отрываясь, смотрит на Николая. Приказ выдвигаться прервал их короткое, случайное и молчаливое свидание. Многое ли они успели сказать глазами? Многое ли поняли? Гришка помнил, как им перед курсантами разведшколы зачитывали приказ о наказании. Помнил, как они опускали головы и прятали глаза от взглядов товарищей, а ведь еще недавно они стояли перед ними гордые тем, что их наградили и присвоили звания. Но как после этого было стыдно смотреть в лицо майору Доброву, командирам-преподавателям, курсантам, Черняховскому, Бадме, Ксении. Помнил, как переживал Николай, и понимал, что ему вдвойне тяжелее подвергаться позору перед любимой девушкой. Он знал, Селиванова и сейчас мучил вопрос, что она думает о нем? Но что бы они ни думали, в данное время стоило выбросить лишние мысли из головы, ведь предстояло выполнить задание, пересечь нейтральную линию. И Ксения, и Николай были разведчиками и понимали, что не имеют права подвести товарищей.
Первым поползли старшина Афанасьев, Селиванов и Вострецов. Им предстояло вести за собой группу партизан и прикрыть их в случае опасности. Пробирались ползком и перебежками. Ничейную землю миновали без происшествий. Время от времени то справа, то слева в небо взлетали осветительные ракеты, один раз вдалеке прозвучала короткая пулеметная очередь. Тогда пришлось затаиться, но теперь можно было встать. Предстояло поскорее покинуть передовую линию немцев и увести диверсионную группу в тыл. Шли след в след. Каждый держал под контролем свой сектор обзора, готовый к любым неожиданностям. Селиванов, как и другие, вглядывался в темноту и боролся с желанием обернуться и увидеть Ксению. Это стало возможным, когда оказались в тылу противника и остановились в камышовых зарослях небольшого озерца – остатка пересохшего ерика. Старший группы подошел, крепко пожал руку Афанасьеву.
– Спасибо, разведка. Желаю вам добраться назад без происшествий.
– И вам вернуться. Вы ведите группу через камыш, а мы след дальше продолжим и повернем к нашим позициям…
Кто-то тронул Селиванова за локоть. Николай обернулся. Перед ним стоял Бадма. Калмык протянул руку.
– Ну, здравствуй, десантник.
Селиванов пожал протянутую ладонь.
– Здорово, Бадма.
– Тут с тобой еще кое-кто хочет поздороваться. – Бадма шагнул в сторону, к стоящему рядом Вострецову. Перед Николаем оказалась Ксения. За спиной вещмешок, снайперская винтовка. У Николая от неожиданности пересохло в горле.
– Ксения! – выдавил он.
Девушка уткнулась ему в грудь. Селиванов хотел ее обнять, но услышал голос командира диверсионной группы:
– Бадма, строй отряд. Выдвигаемся.
Бадма подошел, тронул Ксению за плечо.
– Пора. – Селиванову на прощание бросил: – Бывай, Николай.
– До встречи.
Ксения оторвалась от его груди, поцеловала в щеку, прошептала:
– Береги себя.
Селиванов вымолвил:
– И ты.
И все, а сколько ему хотелось сказать, сколько объяснить, но война распорядилась иначе. Она не дала им времени даже для того, чтобы сказать люблю…
* * *
Партизаны уходили в ночь, одетые в шинели, гражданские пальто, ватники. Уходили, увешанные оружием, взрывчаткой, боезапасом, провиантом. Всем тем, что могло им помочь уничтожать врага и приносить ему вред. Уходили молодые ребята: русские, украинцы, калмыки, татары. Уходили в неизвестность… С ними могли бы идти и Селиванов с Вострецовым, но судьба уготовила им иной путь…
Афанасьев подал команду, разведчики вышли из камыша, встали на старый след. Теперь их путь лежал обратно, но не успели они сделать и двух шагов, как Афанасьев остановился, поднял руку вверх. Разведчики замерли. Сзади, со стороны ничейной земли, послышался конский храп и едва различимый топот копыт. На короткое время в ночи блеснул и погас луч фонарика. Звуки приближались. Теперь послышались и человеческие голоса. Чуткое ухо Санджи Манджиева уловило знакомую речь.
– Командир! Это калмыки.
Афанасьев подал сигнал спрятаться в камыше. Едва разведчики вошли в заросли, появились всадники. Теперь оставалось надеяться, что разъезд проедет мимо, но они остановились. Их было четверо. Один из них слез с лошади, включил фонарик, склонился над землей. Было ясно, что он изучает следы. Разведчики знали, что калмыку, жителю степей, так же, как и им, не составит труда их прочитать, даже ночью. Калмык пошел к камышам. В шаге от зарослей выпрямился, постоял в раздумье, позвал:
– Нимгир!
Один из калмыков подъехал. Они заговорили. Гришка не понимал по-калмыцки, но явно различил слова русский и разведка. Это значило, что калмыки обнаружили следы группы, которые привели их к зарослям. В свете фонарика разведчики смогли рассмотреть, что калмыки были в немецких касках и полевой форме солдат вермахта. Калмык с фонариком шагнул в камыш, под кованым сапогом хлюпнула грязевая жижа. Луч света зашарил по утоптанному камышу – месту, где совсем недавно диверсанты прощались с разведчиками, метнулся к тропе, по которой они ушли. Калмык сделал еще один шаг, повел фонариком влево, затем вправо. Луч высветил узкоглазое, широкоскулое лицо Манджиева. Калмык отпрянул от неожиданности, открыл рот, чтобы предупредить товарищей, но тут же почувствовал удар ножом под левую лопатку. Он несколько раз конвульсивно дернулся и затих. Мертвого легионера уложили на камыш. Афанасьев подал знак Манджиеву. Санджи, имитируя голос убитого, крикнул:
– Нимгир!
Второй калмык слез с лошади, шагнул в камыши. Сильные руки разведчиков скрутили, умело повалили его в грязь, заткнули рот кляпом. Афанасьев прошептал:
– Манджиев, Кузенбаев. Каски. Фонарик. Не упустите коней.
Аманжол и Санджи надели немецкие каски, вышли из камыша. Аманжол взял за повод лошадь и, подсвечивая себе путь, направился к всадникам. Прикрываясь лошадью, они подошли к ним вплотную. Манджиев тихо произнес несколько слов на калмыцком языке. Когда один из всадников наклонился, он схватил его за руку, сбросил на землю, ударил ножом. Аманжол направил свет фонарика в лицо второму. Это его спасло. Калмык держал карабин на изготовку у пояса, а потому успел выстрелить. Свет фонарика помешал ему прицелиться точнее. Пуля скользнула по каске, не причинив Кузенбаеву вреда. На помощь из камыша выскочили разведчики. Помня приказ Афанасьева не поднимать шума, Гришка метнул нож. Испуганная выстрелом лошадь калмыка шарахнулась в сторону и помчалась в степь, унося с собой раненого хозяина… У разведчиков остались три лошади, трофейное оружие, два убитых легионера и один пленник. Афанасьев вытащил калмыка из зарослей, вынул изо рта кляп, подозвал Манджиева.
– Санджи, спроси у него, из какого он подразделения, есть ли рядом кто-то еще и знают ли они об обнаруженных следах?
Переводить не пришлось, пленник заговорил на русском:
– Мы из калмыцкого кавалерийского эскадрона. Следы обнаружили случайно. Осветительная ракета помогла. С нами пятый был, мы его к командиру послали, сообщить, а сами по следу пошли. Я все скажу. Только не убивайте меня!
Афанасьев снова засунул кляп пленнику в рот.
– Если их гонец успел сообщить о следах, то в скором времени стоит ждать гостей.
Манджиев снял с головы немецкую каску.
– Как бы на выстрел еще кто-нибудь не пожаловал.
– Плохо, что без шума не обошлось. Еще хуже, если нападут на след партизанской группы.
Селиванова словно ожгло, до боли сжалось сердце, на миг он представил, что может случиться с Ксенией, если диверсионный отряд будет обнаружен.
– Командир, мы не должны этого допустить. Вы уходите назад, а я их отвлеку.
Вострецов встал рядом с Николаем:
– И я.
К ним присоединился Манджиев:
– Разрешите мне с ними. Я в этих местах родился. Степь для меня своя.
Афанасьев задумался. Решение давалось ему тяжело. Оставить товарищей, значит, обречь их на верную гибель, не делать этого – подвергнуть опасности диверсионную группу. Ответственность решения мешала старшине сосредоточиться. Доводы Селиванова развеяли сомнения:
– От кавалеристов нам вместе вряд ли удастся оторваться, к тому же они могут перекрыть путь к отходу. А если мы их отвлечем на себя и уведем дальше в немецкий тыл, то уйти удастся и вам, и партизанам.
– Что ж, у вас три лошади, оторваться от погони сможете.
Подошел Магомедов:
– Командир, убитых куда? Может, в камышах спрятать?