– Оставьте рядом. Если калмыки в камыш сунутся, то могут на след партизан наткнуться. – Афанасьев вновь обратился к Селиванову. – Возьмите карабины, пригодятся. Действуйте, как задумали. О вашем поступке, по возвращении в роту, доложу старшему лейтенанту Ковальчуку. Селиванов, остаешься за старшего. Ну, удачи вам! – Афанасьев обнял Селиванова, Гришку, подошел к Манджиеву. Санджи кивнул на пленника:
– Что с "языком" делать будем?
– С ним до рассвета ничейную землю не перейдем. Времени осталось мало. Если здесь шум начнется, нам не до него будет…
Глава двадцать вторая
Афанасьев с Магомедовым и Кузенбаевым ушли. Селиванов велел забрать у убитых оружие. На лошадях отъехали от камышовых зарослей чуть более двух сотен шагов. Остановились, стали слушать степь.
Ожидание было недолгим. Не прошло и получаса, когда разведчики услышали топот копыт. У озерца раздались голоса. Селиванов тянуть не стал, надо было поскорее отвлечь всадников от следов, он достал фонарик, посветил. Короткой вспышки хватило, чтобы привлечь внимание кавалеристов. У озерца раздались крики, темная масса поскакала в направлении разведчиков. Селиванов, не целясь, выстрелил из трофейного карабина, в ответ раздались выстрелы. Николай вскочил на лошадь.
– Уходим!
Лошади понесли разведчиков в степь, увлекая за собой погоню…
* * *
Ночь подходила к завершению, но оторваться от преследователей разведчикам не удавалось. Они смогли отвлечь вражеских кавалеристов от группы Афанасьева и диверсантов, но теперь было важно самим остаться живыми, не попасть в плен и вернуться к своим. Однако шансов осуществить задуманное было мало. С рассветом их не оставалось бы вовсе. Селиванов это понимал и лихорадочно искал выход. Понимал это и скакавший первым Манджиев. Мысль пришла, когда он увидел перед собой темный горб невысокого вытянутого холма. Когда возвышенность скрыла их от погони, он остановил лошадь:
– Николай! Гришка! Стой! Слезайте!
Селиванов и Вострецов остановились, но покидать лошадей не торопились.
– Скорее! Так надо!
После недолгого раздумья Николай решил довериться товарищу и спрыгнул с лошади. За ним последовал Гришка. Санджи, не теряя времени, стал с криками, не жалея, стегать лошадей по крупам. Перепуганные животные помчались в степь. Санджи махнул рукой в сторону от бугра.
– Быстрее! Уходим!
Бежали, пока не услышали рядом с бугром звуки погони. Как по команде рухнули на землю, притаились, сжимая в руках оружие, приготовились к самому худшему.
Погоня прошла мимо, вслед за лошадьми разведчиков, но расслабляться было рано. Надо как можно скорее уйти подальше от опасного места. Манджиев повел их по известному только ему пути, к месту, где можно переждать светлое время суток, чтобы с наступлением ночи попытаться пробиться к своим.
* * *
Утро разведчики встретили в низинке, поросшей типчаком, ковылем и полынью. Продолжать путь днем было опасно: в степи человека видно за версту, а потому разведчиков ожидал вынужденный отдых. Селиванов открутил колпачок фляжки, глотнул воды, протянул Манджиеву. Санджи помотал головой.
– Не хочу. Кушать охота.
Селиванов отдал фляжку Вострецову.
– А я курить страсть, как хочу. Знать бы, что так наша разведка затянется, взял бы с собой жратвы и кисет тоже.
– Я бы от еды не отказался, а табак мне не нужен, я не курю.
– Знаю. Тебе, брат, легче. – Селиванов сорвал засохший стебель ковыля, прикусил зубами, посмотрел на безоблачное небо. – Хорошо, что погода спокойная, нормально отлежаться можно. В снег или дождь туго бы пришлось.
Манджиев перевернулся на спину:
– Хорошо. Если бы зима была, было бы плохо. Зимой шурган бывает.
Гришка удивленно спросил:
– Это что еще за шурган. Никогда о таком не слышал.
– Шурган – буря, сильный ветер со снегом и песком. Он скот губит и людей.
– Понятно.
Николай выплюнул изо рта стебелек.
– Я вот что, Санджи, думаю; покуда мы здесь отлеживаемся, земляки твои небось всю степь обшарили и следы наши отыскали. Афанасьева и партизан они уже вряд ли достанут, а вот на нас выйти вскорости могут. А уж от калмыков пощады не жди.
Манджиев покосился на Николая:
– Не забывай, что я тоже калмык. Меня они тоже не пощадят… А я пощадил. Односельчанин мой, калмык, в бою струсил, а мне командир роты приказал его расстрелять. Я ему объяснял, что не могу в земляка стрелять, он свое: "Я приказываю". А как я мог? Как мне потом родителям его в глаза смотреть? Я отказался, вот он меня за это в штрафную роту и отправил. Плохой человек. Людей не жалел, перед начальством выслуживался. – Манджиев, помолчав, спросил: – Ты говорил, что из казаков будешь?
– Из казаков. Из донских.
– А разве казаки тебя пощадят? Их тоже немало немцам служат. Говорят, целые кавалерийские эскадроны и полки казачьи в немецкой армии есть.
Селиванов заиграл желваками.
– Это ты верно сказал. Немало обиженных советской властью к немцам на службу перешло. Да и пленные, кому жизнь дороже, тоже. Только из этих не все немцам верой и правдой служить будут. Кузенбаев говорил, что некоторые солдаты из туркестанских батальонов, где и его земляки есть, к нам перебегают.
– Выходит, специально в эти батальоны пошли, чтобы при случае поскорее на нашу сторону перейти и снова немцев бить.
– Получается, и такие есть.
Гришка не утерпел:
– Предатели они и есть предатели, и их надо уничтожать и…
Селиванов оборвал:
– Много ты понимаешь. Тебе в плену приходилось быть?
– Нет, не приходилось.
– То-то и оно. И в окружении тоже. А если ты тяжело ранен был или контужен и тебя без памяти в плен взяли, получается, что ты предатель?
Гришка молчал.
– Помнишь наш с тобой разговор насчет плена? Я тогда сказал, что лучше немцу в глотку вцепиться.
– Помню.
– Так вот не все, Вострецов, так просто. Жизнь штука сложная, и она может не дать тебе возможности достойно погибнуть. Но стремиться к этому надо. – Селиванов размял затекшую шею. – О жизни поговорили, теперь давай о деле. Гнездышко это уютное, но улетать из него придется, ночью двинемся на восток, если нас до вечера патруль не обнаружит. Я так понимаю, что мы забрались далеко в немецкий тыл, а значит, чтобы до рассвета миновать ничейную землю, идти нам предстоит долго и быстро…
Глава двадцать третья
На восток выдвинулись, как только начало смеркаться. Идти долго и быстро не получилось. Холод и сырость не дали как следует отдохнуть и набраться сил. Не прибавило силы отсутствие воды и пищи. В животе у Гришки то и дело урчало, будто там притаился злобный зверек. Желание размять затекшие и замершие тела вначале прибавило разведчикам ходу, но вскоре усталость навалилась на плечи, ухватила за ноги. Поступь стала тяжелее, ночь темнее. Неожиданно впереди послышались едва слышный шорох и злобное рычание. Разведчики остановились, замерли. Первым заговорил Манджиев:
– Это волки или собаки.
– Понял, что не зайцы.
– Их несколько.
– Чую. Было дело, сам на волков охотился. Может, мы на их лежку напоролись или на место, где они добычу поедают. Развелось тварей, война им нипочем.
Война волкам и собакам была почем. Одних она заставляла уходить с места обитания, других оставляла без хозяев и крова. И те и другие приспосабливались, чтобы не умереть от голода. Война же помогала им выживать. Они быстро привыкали к выстрелам и промышляли в тылах, неподалеку от мест боев. Здесь можно было поживиться трупами убитых солдат и лошадей, отбить от стада корову или зарезать барана. Нападали оголодавшие стаи и на людей, но Селиванов знал, что им это не грозит. Четвероногие выбирали в жертву одиноких путников, а сейчас звери чувствовали, что людей много и они с оружием. Николай махнул рукой вправо.
– Уходим стороной. Оружие держать наготове.
Селиванов оказался прав, звери не напали. Были они сыты или побоялись, он не знал, но был рад тому, что не пришлось стрелять, а выстрелы могли их выдать. Когда разведчики про-шли сотню шагов, вслед им раздался протяжный волчий вой.
"Ишь ты, никак зверюга победную песню поет", – подумал Николай.
Пошли дальше, вскоре в темноте показался тусклый огонек. Селиванов остановился, поднял руку. Знаком подозвал к себе Манджиева, шепотом спросил:
– Что это?
– Здесь кошара должна быть.
– Надо бы разведать, кто там хозяйничает. Может, поживиться чем получится. Боюсь, без воды и съестного мы до наших недотянем.
– Главное, чтобы там собак не было, а то получится, как в прошлый раз, когда у немцев кухню угнали…
Собак не было. К кошаре подобрались без шума. Залегли рядом с загоном. Внимательно слушали звуки, всматривались в темноту. На фоне темного ночного неба едва разглядели силуэт длинного низкого здания, под односкатной крышей которого тусклым красноватым световым пунктиром выделялись четыре узких оконца. Кошара. К ней притулился навес, под которым стояли лошади. Ветерок принес запах их пота и свежего конского навоза, чуткий слух разведчиков уловил фырканье животных и шаги у ворот. Из кошары доносились голоса людей. Говорили на калмыцком и русском языках. Селиванов наклонился к Вострецову, шепнул на ухо:
– Посмотри, сколько под навесом лошадей?
Гришка уполз в темноту и вскоре вернулся с добытыми сведениями.
– Шесть и верблюд.
Селиванов прикинул, что легионеров должно быть не более семи. Один на часах. Значит, в кошаре шестеро. Что ж, внезапность – это половина победы.
Одна из воротных створок открылась, в полосе света показался силуэт человека с винтовкой, к нему подошел тот, чьи шаги слышали разведчики. После короткого разговора он зашел в кошару, прикрыл за собой створку. На часах остался его сменщик. Надо было действовать, пока глаза часового не привыкли к темноте. Селиванов и Манджиев переглянулись…
Часовой удивился, когда перед ним внезапно возникла темная фигура в маскировочном халате. Крикнуть он не успел. Финский нож Селиванова сделал свое дело. Тело аккуратно положили на землю, подбежали к воротам. Гришка рванул створку на себя, Селиванов и Манджиев ворвались в кошару с криками: "Хенде хох!" и "Руки вверх!"
Легионеры сидели вокруг костра, над которым висел котел с бурлящим варевом. Соблазнительный запах мясной похлебки, перемешанный с запахом дыма и овечьего помета, заполнял кошару, но разведчикам сейчас было не до запахов. Оторопевшие от неожиданности легионеры быстро пришли в себя, один из них метнулся к винтовке, другой бросился на Селиванова. Заговорили автоматы. Несколько коротких очередей, и все затихло. Когда Гришка зашел в кошару, из шестерых легионеров в живых осталось только двое: старик в халате и лисьей шапке и раненный в ногу щуплый юнец в немецкой форме. В неосвещенном углу кошары послышался тихий шорох. Разведчики мгновенно обернулись на звук, приготовились стрелять. Их остановил хриплый голос:
– Не стреляйте! Свои!
Селиванов, не опуская оружия, приказал:
– Выходи на свет, кто есть.
Тот же хриплый голос ответил:
– Не можем. Связанные мы.
Селиванов вытащил фонарь, направил в угол. Луч света осветил сгрудившихся в углу людей в шинелях, гимнастерках и ватниках. Их было семеро. Двое из них в гражданском. Селиванов увидел, что у всех связаны руки и ноги.
– Кто такие?
– Пленные мы. С нами местных двое.
Манджиев подошел к пленным. Двое гражданских оказались калмыками.
– Откуда?
Одетый в пальто калмык снял кепку, ответил:
– Из Элисты. Меня Арсланг зовут. Был в истребительном отряде. Ранили. Когда немцы вошли в город, остался отрезанным от своих. Пересидел у родственников, когда рана зажила, решил пробиваться к Астрахани. Чуть не дошел, конный разъезд перехватил. Били, допрашивали, потом вместе с пленными отправили. Из разговора конвойных понял, что нас ведут обратно в Элисту, в лагерь для военнопленных. А его, – калмык кивнул на соседа в ушанке и стеганом халате, – из родного хотона забрали, это значит из селения по-нашему, неизвестно за что. Один из легионеров говорил, что он заподозрен в помощи партизанам. Не знаю, так ли это. Немой он от рождения, что с него, бедняги, взять?
Пленный с хриплым голосом взмолился:
– Братцы, развяжите! Дайте попить! Вторые сутки глотка воды во рту не было. Эти сволочи измывались над нами, как хотели.
Селиванов кивнул Гришке на пленных:
– Развяжи.
Пока Гришка развязывал пленных, Селиванов и Манджиев собрали трофеи – шесть винтовок, три ножа, кинжал, шашку, револьвер, половина мешка с борцогами – обжаренными в бараньем жиру пресными лепешками, кисет с табаком, трубку, плитку зеленого чая, семь фляжек с водой. Одну фляжку Селиванов протянул пленным:
– Пейте.
Первым, растолкав остальных пленных, к фляжке приложился хрипатый. Глотнул раз, второй, поперхнулся.
Селиванов с упреком сказал:
– Ишь ты, дорвался. Куда спешишь? Никто у тебя флягу не отнимает.
Хрипатый жадно глотнул и выдохнул воздух, утер губы:
– Вы чего это подсунули?
Манджиев повел носом, подошел к хрипатому, взял фляжку, понюхал.
– Это арькэ – калмыцкая молочная водка из арьяна. – Манджиев мотнул головой в сторону мясного варева. – Водка есть, еда есть, праздновать будем, командир.
– Праздновать будем, когда немца одолеем, а пока надо освобожденных из плена бойцов накормить и самим подкрепиться. Но прежде не мешало бы с "языками" разобраться.
Селиванов подошел к старику и юноше в немецкой форме.
– Санджи, допроси их. Узнай, из какой воинской части, где она сейчас находится, кто командир, какое имели задание?
Манджиев подошел, заговорил на калмыцком языке. В разговор вмешался калмык в кепке по имени Арсланг.
– Старик не с ними. Он по пути встретился и к нам присоединился. У него лошадь с жеребенком пропали, он их искал. Парень тоже нам ничего плохого не делал, а вот этот русский, – калмык указал на убитого в черной папахе, – нас плеткой бил и велел воды не давать.
Труп лежал лицом вниз, Селиванов перевернул бездыханное тело. Убитый действительно оказался славянской внешности – курносый нос, густые русые усы и чуб, остекленевшие светло-серые глаза.
Селиванов указал недавним военнопленным на трупы.
– Унесите их подальше от кошары и закидайте травой.
Манджиев закончил допрос, обратился к Селиванову:
– Все верно, старик мирный житель, а парень неделю как на службе. Говорит, не по своей воле пошел к немцам. Заставили. Что будем с ними делать?
– Все так говорят, когда в плен попадают, а очутись у него в руках, он с тебя живого кожу драть будет… Если старик пообещает, что не расскажет о нас, то можно его отпустить. А этого, – Селиванов кивнул на юношу, – в расход.
Черные зрачки Манджиева впились в лицо Николая.
– А если он понял свою вину и захочет перейти на нашу сторону?
– С раненой ногой он будет нам обузой, а у нас еще освобожденные пленные. Я не могу рисковать их жизнями! И нашими тоже! Оставлять его живым нельзя. Гришка! Пленного в расход! Патроны не трать. Возьми трофейную винтовку.
Вострецов подошел к пленному, ухватил за ворот.
– Вставай.
Молодой калмык тяжело поднялся, снял серую немецкую шинель. Тело парня сотрясала дрожь, в глазах стояли слезы. Гришка понял, что калмык догадался, о чем говорили Селиванов и Манджиев. Догадался и старик. С причитаниями он стал хватать ноги разведчиков и юноши. Николай выдернул ногу из объятий старика, спросил Манджиева:
– Чего ему надо?
– Просит не убивать парня. Говорит, что возьмет его с собой и вылечит.
– А он может поручиться, что этот парень не расскажет о нас первому встречному вражескому патрулю?!
Манджиев отвел взгляд. Селиванов жестко приказал:
– Вострецов! Чего стоишь?! Исполняй!
Гришка под вопли старика вывел молодого калмыка из кошары. Парень шел медленно, сильно припадал на раненую правую ногу, то и дело останавливался. Вострецов не знал, пленнику в самом деле тяжело идти или он тянет время, но подгонять не стал. Дело, порученное Селивановым, было ему не по душе. Ему много раз приходилось убивать врагов и издалека, и в рукопашной, и ножом в разведке, но расстреливать пленного – впервые. Одно дело, когда противник вооружен, другое, когда перед тобой безоружный, раненый юнец. Гришка остановил пленника через двадцать шагов, в месте, где пленные сложили тела убитых легионеров. Калмык остановился, уставился на темнеющий в ночи бугорок из трупов, прикрытых травой. Он понимал, что не может убежать или броситься на противника, понимал, что обречен. Ком подступил к горлу Вострецова, он боялся, что парень повернется, посмотрит ему в глаза, и тогда он не сможет выстрелить. Но приказ надо было выполнять, к тому же в темноте он не сможет разглядеть его глаз. Однако, чем больше шло время, тем меньше Гришке хотелось стрелять. На миг он представил калмыка на своем месте и понял, что тот бы его не пожалел. Вострецов стиснул зубы, нажал на спусковой крючок. Выстрелил один раз. В затылок. Калмык повалился, словно срубленное дерево. Проверять, жив легионер или нет, не стал. Не оборачиваясь, медленно пошел к кошаре. В голове шумело, ноги казались ватными. У входа его встретил Санджи Манджиев. Взгляд его был неприветлив, но угрюмый вид Вострецова смягчил его:
– Иди ешь, я покараулю.
– А ты?
– Мне что-то не хочется.
– И мне тоже.
Подошел Селиванов.
– Вот что, ребятки, это война, и сопли здесь распускать не самое время. Вы думаете, у меня сердце из железа? Вам парня жалко? А мне, думаете, не жалко?! А тех, кто по всему фронту от Кавказа до Карелии убитыми лежат, и тех, чьи кости от Карпат до Волги разбросаны, вам не жалко?! А может, такой же засранец убил моего брата или сотни других братьев, сестер, отцов и матерей?! Или убил, если бы ему представилась возможность отомстить за застреленных нами дружков или полученное прежде ранение. Или я не прав?
Манджиев, не отрывая глаз от кончиков своих сапог, вымолвил:
– Прав.
– А раз прав, значит, идите есть, я в охранении постою. Воду, водку, похлебку и лепешки разделите поровну между нами и пленными. И старика не забудьте.
Манджиев и Вострецов зашли в кошару, Селиванов достал трофейный кисет, бумагу, сделал самокрутку, закурил, пряча огонек в кулаке. Ему было о чем подумать…
Манджиев и Гришка быстро разделили продукты, принялись вместе с военнопленными за еду. Старик от угощения отказался. Разведчики, понимая его состояние, особо не настаивали. Голод взял свое. Манджиев быстро расправился с едой, сменил Селиванова. Когда с приемом пищи было покончено и заварили чай, Николай позвал Манджиева:
– Садись у ворот да в щелку поглядывай, а между делом с нами будешь думу думать и разговоры вести.
Когда Санджи притулился к внутренней стороне створки, Селиванов обратился к недавним военнопленным:
– Что думаете делать, товарищи бывшие красноармейцы?
Хрипатый ответил за всех:
– А чего тут думать, с вами мы.
Селиванов перевел взгляд на калмыка в кепке.
– Что ты решил?
Арсланг не раздумывал:
– Я для того к Астрахани и пробивался, чтобы к своим присоединиться.
Селиванов кивнул на немого:
– А он?