Дратов не ответил. Когда речь заходила о квантунцах, он предпочитал помалкивать, считая, что отношения казачьих генералов со своими покровителями – не его ума дело. Атаман тоже не спешил продолжать разговор. Осчастливив себя еще одной рюмкой, он несколько минут молча закусывал.
– В каком чине Курбатов должен был прибыть в Германию, не помните, Дратов?
– Уже полковником, – вздохнул адъютант. Он всегда томился, узнавая, что кому-то посчастливилось дослужиться до того чина, в котором он столь долго пребывает, не имея почти никаких шансов на генеральские лампасы. – По вашему личному приказу повышен.
– Ну и что? – проворчал генерал. – По моему. Незаслуженно, считаешь, погоны эти ему как лучшему диверсанту достались, в соболях-алмазах?
– Я такого, прошу великодушия, не говорил. Курбатов их как раз достоин. Отчаянной храбрости офицер – наш князь. Чего не могу сказать о некоторых иных, нацелившихся в генералы. Сами, извините, знаете, о ком речь веду.
– Не нуди, Дратов, – грубо урезонил его командующий, прекрасно соображая, что имелся в виду, прежде всего, полковник Родзаевский, которого адъютант откровенно недолюбливал.
– Да я-то что? Я, прошу прощения, всего лишь высказываю свое мнение, – повинился тот.
– Интересно, как он там перед Скорцени предстанет, наш князь? – ушел от этого бесплодного разговора генерал-атаман. – Примет ли его первый диверсант рейха? Воспримет ли?
– Воспримет, куда денется. Ведь прошел же, факт. Да и Фон Тирбах подтвердит. Вся японская контрразведка и японское посольство – в свидетелях. Вот только затылки нам теперь следует чесать по другому поводу.
Семёнов вопросительно и с настороженностью взглянул на полковника.
– Именно это и имею в виду, господин командующий. Что всем нам, точнее, командному составу армии, пора направить стопы свои в том же, берлинском, направлении. Только маршрут избрать покороче и понадежнее. Похоже, делать на этой маньчжурской помойке, где мы уже никому не нужны, извините, нам больше нечего.
– Я потому и послал Курбатова в центр Европы, что хочу напомнить об атамане Семёнове и его войске, в соболях-алмазах!
18
Русский ресторанчик "Белый орел", принадлежавший потомку князей Куракиных, считался в Тайларе офицерским. Сейчас он томился своим обычным дневным бездельем. Два небольших зала его были обрамлены плотно зашторенными кабинками, куда без стука и разрешения официант не входил, и где всласть можно было наслаждаться нежностью состоявших при отеле юных китаянок, самой "престарелой" из которых едва перевалило за девятнадцать.
Однако сегодня генералам Семёнову и Бакшееву было не до "азиатской эротики", как именовали недорогие, но все еще вполне романтические кабинные попойки порядком обнищавшие казаки. Пропустив по рюмке и в сумрачном молчании закусив бифштексом с кровью, они решили, что разговор, начатый вчера по дороге до Тайлара, следует продолжить. Но уже более спокойно и основательно.
– Согласен, энерал-казак, – прервал тишину главнокомандующий. – Забрасываемся в тылы красных, создаем партизанские базы в Даурии, постепенно захватываем плацдарм… Но хотелось бы знать, как мыслите себе начало всей этой операции? Какой акцией следует всколыхнуть поостывших под красными репрессиями забайкальских казачков? Кто будет новоявленнвым атаманом повстанческих отрядов?
– И символическое возвращение в Даурию, и личность атамана должны быть эффектными, – пробасил Бакшеев.
Он понимал, что это пока еще не долгожданное согласие Семёнова, за которым последует приказ о переходе границы, а всего лишь предположение, своеобразный "штабной покер". Тем не менее оживился: вот уже месяца два, как атаман почему-то и слышать не желал ни о каком конфликте с красными. По этому поводу среди офицеров вверенного Бакшееву Захинганского казачьего кавалерийского корпуса уже гуляли самые мрачные предположения, в принципе сводившиеся к одному: "Похоже, отвоевался наш генерал-атаман. Не до России ему, окончательно объяпошился!".
Ясное дело, генерал-майор понимал, что причина более – в политическом курсе императорского правительства и в ситуации, сложившейся на тихоокеанской арене военных действий. Однако большинству корпуса такое объяснение казалось неубедительным.
– Начнем с просачивания мелких диверсионных групп. Благо, есть опыт ротмистра Курбатова.
– Теперь уже полковника, – вальяжно уточнил атаман.
Он очень возгордился тем, что казак его выучки сумел так красиво пройти по тылам и красных, и германцев, от Маньчжурии до самого Берлина, поразив контрразведки двух стран своей силой, храбростью и выучкой.
Когда (как сообщил вчера по телефону офицер кемпейтай из штаба Квантунской армии) германские, румынские, итальянские и прочие газеты опубликовали рассказ о диверсионном рейде Легионера, вот тогда Европа наконец снова вспомнила о существовании где-то там, в Маньчжурии, его армии. Хотя до явления Берлину личности Курбатова даже белогвардейские центры делали вид, что такой русской воинской силы уже давно не существует, а сам Семёнов – всего лишь тень из прошлого, со времён Гражданской войны. Так что для пропаганды и самого имени атамана, и для славы его войска полковник сделал столько, что переоценить это просто невозможно.
– Полагаю, – молвил Бакшеев, – сейчас нужно срочно увеличивать набор в разведывательно-диверсионную школу, создавая группы, в которых готовили бы только командиров повстанческо-партизанских отрядов, безо всяких там шпионских страстей.
– Лихо заворачиваешь, энерал-казак, – проворчал Семёнов, наблюдая, как подчинённый в очередной раз наполняет рюмки из срамного на вид, похожего на соединенные женские ягодицы, графина. – Да только японцу, видишь ли, разведданные подавай: где советское войско, сколько его, откуда и куда передвигается, в соболях-алмазах.
– И какой им от этого прок, счетоводам хреновым? – генерал-майор презирал "самураев" настолько глубоко, что даже не пытался скрывать этого. Ко всему, связанному с ними, их армией и страной, он относился, как к чему-то примитивному, пошлому, совершенно не достойному уважения истинно русского человека. – Уверен, Советы специально гоняют туда-сюда эшелоны с парой запасных полков, подставляя их императорской разведке, чтобы сбивать её с толку, бестолковую.
– …А заодно и германца, поскольку часть собранной информации япошки отдают абверу. Но это уж пусть они там между собой разбираются, в соболях-алмазах. Иное дело – штаб Квантунской армии до сих пор не может простить нам Курбатова: почему, мол, ни в России, ни в Германии на их разведку не работает?
– И в Германии – тоже? Союзники ведь.
– За союзниками японцы привыкли шпионить тщательнее, нежели за врагами. По себе знаю. Однако Легионера я им не отдам.
– "Маньчжурских стрелков" они не получат, это уж точно! – неожиданно взревел Бакшеев, удостаиваясь при этом благодарного взгляда собеседника. Он вновь, без тоста, опустошил рюмку – помнил, что Курбатов и его группа, пусть даже погибшая, все еще оставались последней радостью атамана, одной из немногих рыцарских страниц истории его воинства.
Другое дело, что Семёнов уже не раз пожалел, что не приказал князю вернуться в Маньчжурию, где тот сразу бы возглавил разведшколу. А теперь и не известно, согласится ли новооиспеченный полковник вернуться в их "дикоазиатию". Вспомнив об этом, Бакшеев произнес:
– Не знаю, как японцам, а вот нам с вами Легионер пригодился бы. Хотя бы для поднятия духа наших погрустневших казачков. И потом, имея в своем распоряжении такого, самим фюрером – будем считать – обласканного обер-диверсанта, мы создадим прекрасный отряд, который будет действовать в Даурии. Может, связаться с ним по японским каналам и приказать возвратиться в ваше распоряжение?
– Еще один рейд через всю "единую и неделимую"?
– Подобрал бы группу офицеров – благо в Германии и в Италии наших ребят хватает, в том числе и сибиряков, – да прошелся еще раз, показав чекистам, кто они есть и чего стоят на самом деле.
– Вряд ли, в соболях-алмазах, – задумчиво, всей пятерней поскреб щеку атаман.
– Что, не подчинится приказу?
– Не в этом дело.
– Полагаете, не сумеет пройти?
– Подобные чингисхановские походы дважды в жизни не случаются. Зазря такого казака погубим.
– Погубим, так погубим, – не стал Бакшеев убеждать атамана в исключительности талантов князя. – Солдат – он и есть солдат.
– Осади коня, энерал-казак, – зло опустил кулак на стол, будто молот на наковальню, Семёнов. – Полковник Курбатов – это уже не просто солдат, это легенда всего нашего, "семёновского", если угодно, движения. Новейший его герой и последняя гордость. Самая яркая строка в его истории…
Комкор понял: атаман "пошёл в разнос". Поэтому он на какое-то время умолк, давая тому возможность успокоиться. Ясно было, что разговор угасал. Зашли в тупик не только полупьяные соображения, застопорился сам процесс их белого "брожения". И чтобы сдвинуться с места, нужно не плакаться друг другу в жилетку, а принимать жесткие решения. В том числе и относительно дальнейшей службы Легионера.
19
Бакшеев в очередной раз выплеснул содержимое рюмки себе в рот, поморщился, словно проглотил разжигающую внутренности кислоту, и набыченно, исподлобья проследил за выражением лица генерала. Тот сидел, запрокинув голову, с надменным видом полководца, только что выигравшего колоссальное сражение. Все остальное в этом мире уже кажется ему безразличным, не имеющим абсолютно никакого значения ни в его личной судьбе, ни в судьбе армии.
Уловив это, командир Захинганского казачьего корпуса грустно ухмыльнулся. Он давно замечал: главком уже не заботится ни о чём в достаточной мере. Единственное, что его по-настоящему занимает, так это размышления о том, каким он предстанет перед историей.
Натуру Семёнова генерал Бакшеев основательно познал еще во времена сибирского властвования Колчака. Уже тогда атаман стремился во что бы то ни стало вырваться из-под влияния и главенствующей тени Верховного правителя, намереваясь со временем то ли занять его место, то ли еще при жизни последнего сепаратно объявить себя правителем независимой Казачьей Страны Даурии.
Именно эта идея – создания такой страны – сроднила Бакшеева и с движением "семёновцев", и с самим атаманом. Мало того, командир корпуса настроен был настолько решительно, что, если бы генерал-лейтенант Семёнов вдруг решил отречься от своего замысла, он готов был сам подхватить знамя борьбы, но действовать уже более радикально. И в пропагандистском, и в стратегическом плане куда твёрже Семёнова.
Вот только пошёл бы на это Бакшеев лишь в том случае, если бы Семёнов отправился в мир иной или действительно отказался от своей, ныне символической, должности верхглавкома. А пока что они нужны друг другу. Комкор восхищался, как умело атаман налаживает отношения с представителями штаба да с японскими дипломатами, и очень ценил это, понимая: для столь утонченной науки у него, Бакшеева, не хватит ни гибкости, ни терпения. Семёнов же знал, как умеет держать дисциплину в войсках генерал-майор, и давно решил для себя в случае освободительного похода в Россию назначить Бакшеева походным атаманом, то есть по существу командующим войсками, оставив за собой пост Верховного правителя Даурии.
Было время, когда оба они оказались у самой грани своей мечты. Тогда Колчак издал указ о предоставлении генерал-лейтенанту Семёнову "всей полноты военной и гражданской власти на территории Российской Восточной Окраины". Но поскольку в указе не определялись: ни само понятие Окраины, ни её географические пределы, то атаман мог определять их по собственному усмотрению. Тем более что еще раньше тот же адмирал Колчак вдруг наделил его полномочиями "Главнокомандующего вооруженными силами Дальнего Востока и Иркутского военного округа".
Для Семёнова не стало тайной, что Бакшеев не одобрял этого решения адмирала, считая, что вплоть до возрождения монархии тот сам должен оставаться Правителем всея Россия, в том числе и той её части, которая временно находится под контролем коммунистов. Причем первую вспышку его недовольства вызвал ещё более ранний указ Колчака передать "Верховную Всероссийскую власть, – как говорилось, – Главнокомандующему вооруженными силами Юга России генерал-лейтенанту Деникину".
"С чего вдруг?! – изумлялся он на офицерском совете армии. – На каком основании?! Деникин что – коронован, объявлен наследником престола или хотя бы его регентом? Или, может быть, он кем-то назначен премьер-министром?".
Однако Семёнов знал, что благородно негодовал Бакшеев лишь на совете. На самом же деле его, самого претендующего на роль вождя сибирского Белого движения, это буквально бесило: прежде всего, по какому праву и исходя из каких таких побуждений адмирал, уже пользующийся огромным авторитетом у правителей Антанты и белого воинства, вдруг решил передать "всю полноту власти", в общем-то, совершенно безвестному генералу Деникину? Ну, добро бы еще Петру Краснову, а то ведь… К тому ж коль принял прежде одну резолюцию, то почему вдруг на Восточной Окраине пораждает таким образом третьего правителя?
Однако все это уже в прошлом. От данного постановления их отделяют теперь многие годы "великого маньчжурского сидения".
– Что задумался энерал-казак? – подозрительно взглянул Семёнов на своего заместителя и тут же поманил рукой официанта, чтобы вновь заказать водки и телятины.
– Да так, о своём, о личном.
– Не о своём, и не о личном, в соболях-алмазах, – незло возразил генерал. – Опять что-то замышляешь? Впрочем, можешь не исповедоваться, и так знаю: нет для тебя большей радости в жизни, нежели в очередной раз заклеймить атамана как сладострастного властолюбца, в которые записал меня давным-давно, со дня появления указа "сибирского адмирала".
Бакшеев поневоле вздрогнул. Он давно слышал о способности главкома угадывать помыслы недругов своих, но на сей раз тот воистину поразил его своей прозорливостью. Хотя это не помешало комкору артистично возмутиться и начать оправдываться:
– У вас, ваше превосходительство, нет оснований именно так истолковывать…
Однако Семёнов бесцеремонно, словом и пренебрежительным жестом, прервал его:
– Заклеймил, энерал-казак, заклеймил, – окончательно перешел он на "ты", что всегда служило Бакшееву тревожной приметой. – Но ведь я и не отрицаю. Да, я люблю власть и стремлюсь к полководческой славе.
– Это уже никого не удивляет, – проворчал Бакшеев.
– Но чего бы я стоил, если бы к этому не стремился? Я создал эту армию. Благодаря мне она существует. Спасибо скажи, что ты, Бакшеев, все еще генерал, а не цивильная обмотка на сапоге пьяного маньчжура.
– Я попросил бы вас, господин главнокомандующий… – побагровел генерал-майор.
С извинениями атаман, как правило, не спешил. Никогда. Даже когда прекрасно осознавал, что неправ.
– Если собираешься возражать, энерал-казак, то давай, как подобает, по существу, а не бабьими эмоциями. Но подозреваю, что ответить тебе нечего… Да, так уж сабельно сложилось, что числимся мы посреди всей этой всемирной грызни, вроде как бы, в запасе.
– Тыловые, пьянствующие крысы – вот мы кто!
– Я бы выразился мягче: эдакая невостребованная пока армия резерва…
– Только, черт знает, чьего "резерва": то ли германского вермахта, то ли квантунцев, – саркастически заметил Бакшеев.
– А то и европейского белого движения, вкупе с нарастающим движением власовцев, в соболях-алмазах.
– Эта неопределенность меня и раздражает, – примирительно обронил Бакшеев.
– Думаешь, меня, полководца, забытого богом войны, такая судьба радует? Вокруг нас – бои-сражения, миллионы погибших, а мы с тобой так и остаемся "энералами", не удостоенными, как говаривали в старину, "чести поля боя". И, по всей вероятности, так и дождемся конца, ни разу не сразившись ни с одним из вероятных противников. А следовательно, не познав ни славы Аустерлица, ни горечи Ватерлоо.
"Забытый богом войны полководец, – не без ехидства повторил про себя Бакшеев. Определение явно импонировало ему. – Пожалуй, так оно и есть. С той только поправкой, что и тебя самого тоже следует причислить к нему. А посему грош вам цена теперь обоим". Вслух же он произнес:
– Нет, атаман, я так не думаю. Лично я – нет. Но из этого не следует, что так не думают многие наши старшие офицеры.
– Коим и думать по этому поводу не положено, – стукнул кулаком по столу главком. – Кто конкретно?
– С вашего позволения, обойдемся без имен, – нервно помахал руками Бакшеев. – Важна суть: они считают, что как боевой атаман вы себя уже исчерпали и в этой войне вы уже "пас".
– Почему они так решили? – недоверчиво прищурился Семёнов.
Он и в самом деле не верил, что офицеры поставили на нем крест. Однако, считая эти "слухи" всего лишь домыслами Бакшеева, генерал всё же жаждал аргументов.
– Исходят из того, что свою "большую игру" в освободительном движении вы завершили вместе с Гражданской войной.
– Значит, как полководец я так и "полег" где-то на полях её сражений?
– В определенном смысле – да.
– И что же, по-вашему, уготовано такому главнокомандующему, если он все еще обладает полной властью? Рискнете поднять бунт? Решитесь на заговор против своего казачьего атамана? Выкладывай, энерал-казак, выкладывай!
– О бунте речи не идет.
– Пусть те, кто решится помышлять о нем, знают: даже до расстрела не снизойду. Как собак, перевешаю.
– О, нет, в жестокости расправы никто и не сомневается.
– А вдруг кто-то решил усомниться, в соболях-алмазах?! – все агрессивнее становился Семёнов, словно уже сейчас готов был подписывать приговоры, кто осмелился…
Бакшеев умышленно выдержал небольшую паузу, дабы позволить атаману немного поутихнуть. Он прекрасно помнил, как легко можно его "завести" и скольких усилий стоит потом охладить пыл.