Облегчало жизнь комкору только то, что, в общем-то, окончательно успокаивать главкома он и не собирался. В нём давно созрела готовность подсунуть батьке-атаману пяток имен "зарвавшихся" офицеров, то ли на жестокую промывку их мозгов, а то ли на скорую расправу. Бакшеев понимал: месть генерала нескольким своим подчинёнными, если, конечно, правильно её потом преподнести и истолковать, могла бы послужить той последней каплей в чаше терпения, которая и так уже давно переполнена. Единственное, чего при этом нужно опасаться – что этот очередной "бессмысленный кровавый русский бунт" может смести и его самого.
Но сложность заключалась не только в этом. Кемпейтай внимательно следила, чтобы в число наказуемых атаманом не попадали офицеры, когда-либо оказывавшие услуги то ли ей, то ли… разведке советской. Для тесно сотрудничающих с японской разведкой это было проявлением опеки. А что касается замеченных в связях с коммунистами, то японцы опасались, как бы семёновская контрразведка не поспешила с ликвидацией тех, кто мог бы дать им ценные сведения. К тому же они желали знать, насколько глубоко и по каким каналам проникают красные в белоказачьи ряды "маньчжурских станичников". Поэтому квантунцы с немыслимой дотошностью разбирались с каждым попавшим в немилость казачьим офицером.
Задевать сейчас японцев не стоило: они и так были раздражены упорством русских, и не имело значения, что в основном – военными успехами… Советов. К тому же Бакшеев никогда не исключал: и свои казачки в отместку за его доносы тоже в спину могут стрельнуть.
– Пока нет смысла особо волноваться, господин атаман, – рассудительно пошел он на попятную. – Вы же знаете: как только войско долго засиживается в казармах, начинается мелкая буза. А коли так, тут и моей плетки достаточно.
Семёнов подозрительно воззрился на комкора, оставил в покое графин с водкой, за который в очередной раз было взялся своей, словно в печи обожженной, пятерней, и нервно постучал костяшками обеих рук по краю стола.
– И все же… – хитровато прищурился он, максимально приближая свое полное, потное, увенчанное лысеющей макушкой, лицо, к собеседнику, – что они пророчат мне в этой офицерской, смею полагать, "бузе", в соболях-алмазах?
– В офицерской. А значит, самой опасной. Без поддержки командиров здесь, на чужбине, казачки голов не поднимают. Знают, мстить будут все: и свои, и японцы, и даже множество раз обиженные маньчжуры.
– Так что именно предрекают?
– Разное, – пожал плечами Бакшеев, чувствуя себя в роли мелкого эскадронного "стукача". Сейчас ему хотелось как можно скорее уйти от этой темы, как-то замять её. Однако атаман оставался непреклонным:
– Это не ответ, энерал-казак, – решительно помахал он вновь зажатым в кирпичную пятерню водочным графином.
– Что теперь вас ждет "дорога дальняя" по маршруту: Токио – Рим – Берлин и негромкая слава последнего провинциального вождя беляков Сибири, – с неожиданной для самого себя жестокостью сформулировал это предсказание командир Захинганского корпуса – единственного по-настоящему боеспособного соединения казачьей армии атамана Семёнова.
20
Генерал Бакшеев ожидал, что в ответ на угрозы "буянов" атаман лишь иронично ухмыльнется, однако тот по-прежнему оставался предельно собранным и серьезным.
У портьеры генеральской кабинки появились две юные маньчжурские особы, однако Семёнов, которому обычно очень трудно было отказать себе в удовольствии хотя бы полапать очередное "подношение" владельца ресторана, на сей раз с отвращением отмахнулся от них.
– Предвижу "последним вождем", – заявил он, – историки казачества все-таки будут считать генерала Краснова, в соболях-алмазах. Неминуемо наступит время, когда в центре Москвы будет стоять памятник русским казакам, сражающимся сейчас под знаменами СС, и на нем будут выбиты имена его самого, Шкуро и других. Причем воздвигнут монумент, независимо от того, победит ли Белое движение в России или нет.
Молвив это, атаман наполнил рюмки "семёновской", как её называли уже и казаки, и японцы, водкой, и с напряжением уставился в командира корпуса.
– Полемично, атаман, – охотно принял вызов Бакшеев, радуясь освобождению от дальнейших пыткок по поводу зачинщиков "офицерской бузы". – В роли одного из основателей русского казачьего движения времен Второй мировой, – да, приемлю Краснова. К таковым, действительно, его можно будет отнести. Но не более.
– Отчего столь категорично?
– Потому что от реальных дел Петр Краснов давно отошел. Конечно, он все еще служит в рейхсминистерстве восточных территорий Германии, возглавляемом Розенбергом, и время от времени даже напяливает германский мундир. Однако факт остаётся фактом: по-настоящему в эту войну ему не пришлось командовать даже казачьим полком. И вряд ли уже представится такая возможность.
Лицо Семёнова заметно просветлело. Чувствовалось, он и сам не раз искал доводы, хотя бы теоретические, для уничтожения Краснова на своем пути.
Впрочем, порой у него появлялись и более основательные идеи. Например, с помощью Легионера вообще устранить Краснова физически. Затем прибыть в Берлин в ипостаси единственного лидера Белого движения и самолетами германской транспортной авиации перебросить в Сибирь, где советских войск сейчас очень мало, несколько тысяч диверсантов. Те, сметая все на своем пути, двигались бы в сторону Даурии, где в это время уже орудовала бы основная масса его казачьей армии.
После рейда ротмистра Курбатова атаман начинал вообще приходить к мысли, что оперировать на передовой огромными массами войск уже нецелесообразно. (Небольшие, хорошо подготовленные подразделения способны нанести значительно больший урон в живой силе и технике и притом понести значительно меньше потерь, нежели массы свежемобилизованных и наспех обученных крестьян и торговцев.)
Семёнов настойчиво требовал бы от фюрера объединить его движение с движением власовцев, а затем высадить два десанта в Заполярье – в устьях Оби и Лены. Освобождая из коммунистических концлагерей тысячи заключенных, а следовательно, обрастая людьми, эти десантные отряды создали бы там еще два очага повстанческого сопротивления. Превратить всю Сибирь в сплошную стену отпора коммунистам, – вот что он готов был предложить Гитлеру, а также Муссолини, Антонеску, Хорти и, конечно же, японскому императору Хирохито.
Даже самому Семёнову все эти прожекты порой казались фантастическими. Но они уже были стремлением к действию, чего японцы так опасались, консервируя его движение, армию и полководческие амбиции. Так что теперь Бакшеев привел именно те аргументы, с помощью которых пытался полемизировать со сторонниками своего главного конкурента, генерала Краснова, и сам атаман.
Хотя, в конечном итоге, этот "полуэссэсовец" Краснов – не в счет: министерский чиновник не может претендовать на лавры полководца, а значит, и на титул вождя. Таковы законы военного времени.
Из этических соображений, но также не может притязать на это и вчерашний красный генерал, любимец Сталина, коммунист-перебежчик Власов.
– Я тебе вот что скажу, энерал-казак, – доверительно исповедался главком, – как бы они там, на Западе, ни мудрили, а все сходится на том, что атаман Семёнов – уже сам по себе "история России", летопись белоказачьего движения, пусть даже и на закате его… Никто не сможет оспорить тот факт, что имя моё уже принадлежит летописям, по крайней мере, пяти государств: России, Японии, Китая, Маньчжурии и Монголии. Так что недругам придется смириться.
– Но ведь никто и не собирается умалять вашу личную роль в становлении общего дела в Сибири и на Дальнем Востоке.
– Еще как собирались! В том числе и ты, энерал-казак. – свою присказку атаман употреблял и с другими старшими офицерами, однако Бакшееву почему-то казалось, что выдумана она было главкомом специально для него. Он терпеть её не мог.
– Я в подобную полемику не вступаю, – заявил комкор.
– Готов поверить. В то же время скажу: есть способное помирить нас, в соболях-алмазах. Как заместитель главнокомандующего ты, энерал-казак, давно принадлежишь к тем же анналам, что и я. Так спрашивается: чего мы с тобой не поделили?!
– Извините, господин генерал-лейтенант, но меня больше волнует судьба России, нежели мое место в ней.
– Все это похвально, в соболях-алмазах, – снисходительно молвил Семёнов. – Но если разобраться, то, создав такую армию, как наша, пусть даже и не воюющую, следует подумать не только о том, чтобы, в конце концов, мы стали принадлежать истории своей страны, но и о том, чтобы отныне сама её история принадлежала нам. Как тебе такой поворот общественной мысли, энерал-казак?
– Но видите ли… – пытался возразить Бакшеев, однако генерал резко прервал его:
– Поэтому прекрати рассказывать мне байки о всяком там казачьем неудовольствии да наводи порядок в войсках и на вверенной тебе штабом армии территории. Сабельно, твердой, кровавой рукой наводи! – потряс он перед лицом генерала своим багровым волосатым кулаком. – Иначе вынужден буду задаться вопросом: "А на своем ли ты месте, энерал-казак?! Способен ли ты наладить этот самый порядок в нашей Казачьей Семёнии?!"…
Бакшеев не испугался. Он знал, как главком тщательно собирал в своём особняке все, что имело хоть какое-то отношение к его собственной персоне. Человек, так рьяно заботящийся об увековечивании личного имени, по его мнению, вряд ли будет по-настоящему ввязываться в уже проигранную его могущественными союзниками войну. А значит, скорее всего, найдет себе приют где-нибудь в Западной Европе.
Приходя к такому выводу, он всякий раз вспоминал о полковнике Курбатове и поручике фон Тирбахе, подозревая, что сейчас они как раз и готовят базу для появления в Европе своего покровителя. Причем появления вместе с архивом армии, её казной и всем прочим, дающим возможность безбедственно трудиться над своими полководческими мемуарами.
Но стоит ли в таком случае ждать, пока атаман сбежит со всеми атрибутами армии и с властью, данной ему еще Колчаком? Не лучше ли свергнуть его прямо сейчас и то ли казнить, то ли отпустить с богом, но уже в качестве отставного и разжалованного, а значит, безопасного и совершенно никому не нужного в Европе?
Задаваясь этим вопросом, генерал Бакшеев всякий раз останавливался на мысли, что Семёнова следует отстранить от командования, и сделать это нужно немедленно. Вот только на этой стадии своего бунта он и застревал, ни разу не сумев продумать хоть какой-нибудь более или менее действенный путь смещения. Слишком узким для такого оказывался его мозг.
21
– Разрешите, господин генерал-лейтенант, – появился в проёме ресторанной кабинки адъютант Семёнова полковник Дратов.
– Какого лешего?!
– Прошу великодушия, господин генерал-лейтенант, – Дратов был потомственным армейским кавалерийским офицером; к казачьей вольнице относился с недоверием и плохо скрываемым презрением, а потому всегда и везде предпочитал обращаться к главкому с употреблением его армейского чина, а не казачьего звания "атаман". – Но дело в том, что в штабе вас уже второй час дожидается полковник Родзаевский.
– И это позволяет вам, адъютанту, тревожить меня по столь мизерному поводу?! – налились кровью белесые глаза атамана.
– Я смею думать, господин главнокомандующий, – не дал выбить себя из седла старый кавалерийский рубака, – что Родзаевского давно можно было бы послать к черту.
– Так пошлите же его туда! – артистично воздел руки к небесам Семёнов.
– Но в таком случае, не получив вашего благословения, он не сможет послать в Россию группу диверсантов, отобранных из числа членов Русского фашистского союза.
Семёнов и Бакшеев переглянулись: атаман – победно, а его заместитель вопросительно, поскольку ему о подготовке диверсии ничего известно не было.
– Полковник решил, что группа уже полностью готова? – поинтересовался главком.
– Прошла все мыслимые и немыслимые в подобных случаях испытания. По крайней мере, так утверждает Родзаевский.
– Сабельно-сабельно! – расцвел атаман.
– По стопам ротмистра, князя Курбатова, значит? – растерянно молвил Бакшеев, чувствуя, как на данном этапе атаман явно переигрывает его, а главное, обнаруживая, что тот уже далеко не во всем доверяет своему заму.
Кстати, генерал-майор заметил: в последнее время полковник, этот новоиспеченный генсек своей партии, как-то слишком уж зачастил не только в штаб атамана, но и к тому в дом. А недавно адъютант Родзаевского и его личный секретарь поручик Ветров доставил в штаб Бакшеева целую библиотечку книжечек и несколько опубликованных генсеком статей, сопровожденных запиской автора: "Надеюсь, после прочтения моих книг придёт лучшее взаимопонимание. Поскольку, несмотря на кое-какие расхождения во взглядах, мы с вами всё же – единомышленники. К монархии – через фашизм! Слава Великой России! Генеральный секретарь Всероссийской фашистской партии, руководитель Русского фашистского союза полковник Константин Родзаевский".
Бакшеев был яростным монархистом. Однако же он никогда не связывал возрождение монархии в России с утверждением в ней фашизма как явления в мировой политике временного, а для России еще и чужеродного.
Но самое сложное в их отношениях заключалось в другом: Бакшеев принципиально отказывался видеть в "поляке с еврейскими кровями" Родзаевском, в этой ничтожной, как он считал, личности, идейного лидера русского освободительного движения. Он не желал принимать его ни в качестве генсека, ни в качестве теоретика Семёновского белоказачьего движения. А ведь именно к этому полковник как раз и стремился. Ему уже мало было партии и военизированного Русского фашистского союза. Для начала ему хотелось стать фюрером всей Освободительной армии Семёнова и целиком русского населения Маньчжурии и Монголии. Но это – для начала!..
Бакшеев никогда не был любителем чтения, однако книжечки Родзаевского все же одолел. Уже хотя бы потому, что этого потребовал главком Семёнов. По "странному совпадению", на второй день после того как Ветров доставил книги своего патрона: "Монархия или республика?", "Фашистское мировоззрение", "Тактика Всероссийской фашистской партии", "Государство российской нации", "Наше оружие", "Лицом к России" и несколько других, позвонил Семёнов и настойчиво посоветовал:
– Ты бы, энерал-казак, книженции эти, родзаевские, все-таки прочел.
– Действительно, чем мне еще заниматься, как не его книженциями? – возмутился Бакшеев.
– Не руби с плеча, энерал-казак. Это ведь не просто литература, это уже идеология.
– Какая уж тут рубка?
– Время такое: хочешь противостоять коммунистам – научись понимать, что такое фашизм. И не обязательно в германском его образце. Улавливаешь: фашизм можно сотворять и в сугубо русском виде. У меня вот на столе брошюрка с речью архиепископа Мелетия, который, если помнишь, в тридцать шестом выступал здесь, в Харбине, на торжествах по случаю годовщины Всероссийской фашистской партии.
– Да помню-помню, – поморщился Бакшеев.
– Тогда я как-то не очень прислушивался к нему, а сейчас вот прочел: "Ныне, когда Россия мечется в тяжелой болезни, создание партии фашистов – не только своевременное и желательное, но и продиктовано исторической необходимостью, нашими национальными интересами". Ведь сабельно говорит, а!
– Может, и сабельно, – уже не столь агрессивно проворчал Бакшеев. – Вот вашу книгу воспоминаний я прочел, и она действительно пришлась мне по душе. Сразу видно, написана настоящим солдатом, прошедшим Первую мировую, как подобает георгиевскому кавалеру.
– Ну, то война, а то – идеология, – явно стушевался атаман, не ожидавший, что Бакшеев примется расхваливать его мемуарное творение.
– Без идеологии начинать восстание в России невозможно – согласен.
– И не только в России. Без идеологии, как оказалось, вообще ничего путного ни в одной стране произойти не может, в соболях-алмазах. А смотри, что пишет сам Родзаевский: "Главной целью нашей партии является подготовка русской эмиграции к реальной национальной революционной работе, к проникновению в Россию и освобождению её от еврейского коммунизма любой ценой!".
– А еще он считает, что своей диктатурой Сталин подготовил благодатную почву для фашизма, – решил блеснуть эрудицией и Бакшеев. – Я читал составленный Родзаевским "План построения фашистской партии в СССР". Так он чуть ли не похлопывает Кровавого Кобу по плечу, видя в нем единомышленника, в отличие от многих других партработников жидо-коммунистов.
– Тогда в чем дело, энерал-казак?!
– Все это правильно: статейки, брошюрки… Но, признаться, фигуры вождя в Родзаевском не просматривается. Не тянет наш полковник. Нижегородский Фюрер – он и есть нижегородский фюрер.
Семёнов недовольно покряхтел: не любил, когда его втягивали в политические диспуты. Но на сей раз получалось, что затевал эту дискуссию сам.
– Хотя он всего лишь… Родзаевский, но ты читай-читай. Ульянов – Ленин тоже был всего лишь иудеем, а смотри ж ты…
– Да, уж: Ленин, Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин… Священный Кремль Московский в синагогу превратили! К тому же в большинстве своем под псевдонимами да кличками попрятались. Видно, судьба наша с вами, атаман, такая, что еще цитаты из Родзаевского зазубривать придется, – вздохнул Бакшеев.