– Любопытно было бы взглянуть, как это у него получается.
– Нужно ли? Господина майора это оскорбит. А у него большие связи. И в этом городе, и в штабе армии.
– Своими опасениями вы лишь раззадорили меня.
Небрежным движением руки отстранив лейтенанта, Имоти ринулся к камере. Препятствовать ему дежурный не посмел, предпочитая остаться вне этой схватки.
Дверь оказалась незапертой. Майор слишком понадеялся на личную охрану в лице дежурного лейтенанта. Остальных двоих охранников он попросту убрал из коридора, чтобы не суетились.
Ворвавшись в камеру, Имоти схватил тщедушного майора за загривок, стащил с молча сопротивлявшейся русской и отшвырнул к двери.
– Вам не кажется, майор, что эта женщина изначально предназначена не для вас? – почти прошипел он, едва сдерживая желание вышвырнуть начальника следственной тюрьмы за дверь, прямо вот так, со спущенными штанами, с которыми перепуганный разозленный майор никак не мог совладать.
– Как вы позволили себе столь недостойно унизить офицера? – задыхаясь от обиды, прошипел Тосузи.
– Вам бы уже пора смириться с тем, что в этом мире встречаются женщины, которые не могут и не должны опускаться до связи с вами.
– Но я прошу вас объясниться, господин подполковник! – брызгал слюной майор, осознав наконец: чин нападающего не так уж велик, чтобы тот мог вести себя подобным образом с самим начальником тюрьмы.
– Я ведь предупреждал вас. Всё, что эта женщина знала, она уже сообщила следователю. А все, что ей надлежало получить, – давно получила. И чтобы больше никто к ней не прикасался!
Майор испепелил Имоти мстительным взглядом, однако дальше пререкаться не стал. Что-то подсказало ему: о влиянии этого человека в штабе армии нельзя судить только по его чину.
– Господи, неужели весь этот тюрем-бордель закончился? – приподнялась со своих устланных циновкой нар Лукина, когда Тосузи в конце концов укротил свои штаны и вышел.
Вначале она было решила: подполковник тотчас же воспользуется возможностью самому "допросить" её. Однако произошедшая на её глазах потасовка позволяла предположить: что-то там у японцев не сработало!
– Вы правы: он прекратился, – подтвердил подполковник. – Помолитесь!
– Меня отпустят?
– Наоборот, расстреляют. Завтра на рассвете.
Лукина то ли простонала, то ли негромко вскрикнула и, поджав ноги, отползла по нарам к стенке, словно стремилась пройти сквозь неё, раствориться в камне.
– Расстреляют? Что вы такое говорите? Вы уверены?! То есть я хотела сказать, без суда?
– Какой еще суд? – нахмурил густые косматые брови Имоти. – Разве, стреляя в генерала Семёнова, вы исходили из решения суда?
– Но это атаман Семёнов. Его давно осудил весь советский народ, сама история.
– Очень убедительная ссылка, – признал Имоти. Выглянув из камеры, он увидел, что майор все еще стоит в коридоре и о чем-то вполголоса совещается с дежурным. – Господин Тосузи, прикажите принести арестованной какой-нибудь халат. Последние допросы мы проведем в присутствии высокого гостя из Токио.
Майору не нужно было объяснять, о ком идет речь. Он знал, в эти дни в Тайларе полуинкогнито находится генерал Судзуки. И все же затребовал письменное распоряжение о выводе террористки за пределы тюрьмы. Однако Имоти оказался готовым к этому. Он извлек из кармана штабной бланк с небрежно начертанными на нем иероглифами и, прежде чем начальник тюрьмы успел прочесть их, гаркнул:
– Я приказал принести заключенной халат, господин майор! Поэтому советую поторопиться!
Пока майор занимался поисками пристойной одежды, Имоти вернулся в камеру и был удивлен состоянием подследственной. Лукина уже выглядела довольно спокойной, словно сообщение о предстоящей казни вообще не произвело на неё никакого впечатления.
– Вы – мужественная женщина, – не удержался он.
Террористка иронично ухмыльнулась и, немного помолчав, вполголоса процедила:
– Таких женщин не расстреливают, господин подполковник, ни в одной контрразведке мира.
– Мне импонирует ваша самоуверенность. Но хотелось бы знать, чем она подкреплена.
– Неужели непонятно?
– Не пытайтесь убедить меня, что только вашей верой в свою неотразимость.
– Такие понятия, как "роль", "легенда", для вас, надеюсь, не новинка? – ехидно процедила Лукина, и подполковник уловил, насколько ей не хотелось упоминать о них. Потому, что нельзя было выходить из этой роли, из легенды.
– Мне уже многое в этом мире не в новость, госпожа Лукина. Время от времени сие навевает грустные мысли.
45
Атаман дочитал русскую эмигрантскую газету, недавно доставленную в Маньчжурию какими-то окольными путями из Стамбула, и с презрением отшвырнул её.
Только что он прочел статью о том, как где-то на Одере фюрер планирует создание оборонной линии под кодовым названием "Восточный вал", и рассвирепел: "Какой еще "Восточный вал" на Одере, в соболях-алмазах?! Восточные валы нужно было создавать здесь, на востоке России. Договориться с японцами да перебросить сюда хотя бы два-три отборных полка да сотни две хорошо обученных парашютистов!..".
"Ни хрена германцам теперь не поможет", – метался по своему штабному кабинету Семёнов. – "Никакие "валы", никакие "альпийские крепости". Теперь их зажали со всех сторон, а союзники разбегаются, как попавшее под облаву мелкое ворье. Иметь такую вымуштрованную армию, владеть такой мощной идеологией, забить танковые поля и летное поднебесье такой техникой – и все это так бездарно проср!.. На подобное способен только фюрер".
– Только фюрер был способен на подобный провал. Позор! – взревел в голос атаман, с такой решительностью подходя к окну, словно намеревался выброситься из него. – Как только он мог прийти к власти, – эта австрияцкая мразь, этот бесталанный ефрейторишко?!
Выдержав паузу, обессиленно, словно актер после "гамлетовского" монолога, главком опустил голову и страдальчески пробормотал:
– Но ведь пришел же он каким-то образом к этой самой власти! Добился, сумел, удержался! А ты, энерал-казак – нет! Наверное, потому и не смог, что слишком быстро потерял волю к победе, жажду её.
Теперь генерал-атаман прекрасно понимал: запах крови, настоянный на поту победы, – вот что ведет в эти дни красных! Вот что движет ими! Тем более, между ними и англо-американцами началась гонка за самый вожделенный приз войны – рейхсканцелярию фюрера, рейхстаг, центр Берлина.
И Сталин не уступит. О, нет, неистовый кавказец не сдастся. Он поставит под ружье все, что способно оставаться в строю. Всех славян в окопах сгноит, поскольку для него они такое же пушечное мясо, каковым для корсиканца Наполеона были французы. И пока японцы по-прежнему будут трусливо прятаться за маньчжурскими холмами, Кровавый Коба погонит на Западный фронт всех годных к службе сибиряков и дальневосточников.
Остановившись подле окна, за которым суетился заплеванный, немыслимо опостылевший маньчжурский городишко, атаман изрыгал такие ругательства, что стены его штаба содрогались от ненависти и душевного бреда.
Полковнику Родзаевскому пришлось трижды натужно прокашливаться, прежде чем атаман пришел в себя и обратил на него внимание.
– Чего тебе, фашист, твою мать?! – проворчал он, исподлобья глядя на Нижегородского Фюрера.
Это матерщинное прозвище Семёнов уже не раз преподносил в виде полуиздевательской шутки, однако Родзаевский всегда воспринимал её с покорностью придворного шута, принимающего даже пинки своего повелителя как благодеяние.
– Поступило сообщение из-за границы, – напомнил о себе полковник.
– Из-за какой такой границы? – мрачно спросил атаман, усаживаясь за свой широченный ореховый стол, на правом конце которого всегда лежала шашка, а на левом – пистолет. И не потому, что Семёнов постоянно опасался покушения, а потому, что чтил оружие в качестве символов своей власти.
– Из-за советской, естественно.
– Не советской, а русской, в соболях-алмазах! – жестко поправил его атаман.
В последние дни отношения полковника и главкома резко ухудшились. Они и раньше были натянутыми, поскольку ни идей фашистских атаман не желал признавать, ни уж тем более – полковника Родзаевского в образе мессии. Семёнов всегда подозревал, что тот тайно готовит переворот в его "Маньчжурской Даурии", решив, что именно он должен стать во главе армии, так же, как и армия должна стать под знамена русского фашизма.
Теперь Родзаевский, понятное дело, приутих. Но в сорок первом, когда германцы подступали к Москве, он определенно мнил себя в роли кремлевского дуче. А как полковник жал тогда на атамана, добиваясь чина генерал-майора; как болезненно ощущал, что в Кремль он может попасть только во главе хоть какого-нибудь войска. Пусть даже после германского обоза.
Однако главком всегда прекрасно понимал степень опасности, грозящей ему из-за "фашизации белоказачества", к которой Нижегородский Фюрер так стремился.
– Увы, пока что – советской, господин генерал-лейтенант, – напомнил теперь полковник не столько с иронией, сколько с явным упреком.
– Так, пойди и отбей её! – огрызнулся Семёнов. – Ты ведь у нас теперь "великий фюрер Всея России". Вон, сразу два бездаря, Гитлер и Муссолини, – сунулись к Волге, а теперь, – продырявил он пальцем эмигрантскую газетенку, – в панике окапываются на Одере и где-то там, за Неаполем.
– Я неплохо информирован о положении дел в Европе, господин генерал-лейтенант.
– А если неплохо, тогда говори, что хотел.
Прежде чем изложить то, с чем пришел к главнокомандующему, полковник мстительно осклабился.
– Только что пришла весть от лазутчика, который сообщает, что все диверсанты поручика Живалова действительно погибли, а сам он раненым попал в руки красных.
– Однажды вы уже сообщали о гибели всей группы, включая командира.
– Вы правы, господин генерал: несколько дней назад у нас уже имелись сведения, что все погибли, но тогда это были непроверенные предположения. К тому же неизвестной оставалась судьба самого поручика Живалова.
Семёнов оставил в покое газетенку и молча, свирепо уставился на Нижегородского Фюрера.
– А что теперь вы знаете о поручике?! Что он ранен и попал в плен? Как это произошло, при каких обстоятельствах?
– Подробностей мы, возможно, так никогда и не узнаем, господин главнокомандующий. Но и того, что нам уже известно, вполне достаточно.
– Вся группа погибла, а сам поручик подался к чекистам – так следует понимать?
– Собственно, у нас нет оснований утверждать, что поручик сам сдался красным.
– Теперь у нас основания какие угодно, полковник! Сколько ж они там продержались, за границей, диверсанты ваши хреновы?
– Собственно в России – всего три дня. Несколько попыток перехода границы из Маньчжурии оказались неудачными, и пришлось переправлять наших стрелков через Монголию. Ранее вместе с группой Курбатова мы потеряли лучшего нашего проводника – поручика Радчука. Теперь в запасе ни одной надежной пограничной тропы.
Атаман подошел к шкафчику, извлек из него бутылку коньяка и две рюмки, однако так и застыл с ними в руках, словно не мог понять назначения этих предметов или же не решался отведать содержимого.
– Группу маньчжурских стрелков Курбатова мы не потеряли, полковник, – сухо произнес он.
– Но если исходить из потерь личного состава и перехода двух ведущих диверсантов на сторону немцев…
– Никто не смеет считать, что рейд Легионера – наша очередная неудача. Не по справедливости это, – исподлобья взглянул атаман на Нижегородского Фюрера, как бы прицениваясь: достоин тот рюмки напитка из атаманских запасов или нет.
– И все же лучшего проводника мы потеряли, – упрямо проворчал полковник, наблюдая за тем, как Семёнов ставит на стол бутылку, усаживается за него и жестом приглашает занять кресло напротив.
– Неужели всего три дня?! – недоверчиво покачал головой атаман, наполняя рюмки и считая вопрос о значимости рейда Курбатова закрытым.
– Неполных, – без сожаления уточнил Родзаевский, с удовольствием прибавляя про себя к перечню поражений собеседника еще одно.
– Но они хоть что-нибудь успели сделать? Хоть чем-то проявить себя: решительное нападение, диверсия на железной дороге?
– К сожалению, ничего и ничем! – это "к сожалению" было всего лишь данью приличия.
– Но как же так?! Их столько готовили! А поручик, поручик-то наш!.. Даже застрелиться не сподобился. Представляю, как теперь советские газеты распишут житье-бытье наше замухрыжное на подачках японских, причем – со слов "раскаявшегося и повинившегося беляка-семёновца".
– Это уж, как водится. Прецеденты известны.
– Но известны и другие примеры. Ротмистр Курбатов, например, вон сколько прошел…
– Оставим в покое Легионера, господин генерал. Не тот случай.
– Почему "оставим"? Почему "не тот"? Образца для подражания боимся?
– Теперь это уже не образец. Другие люди, иная военно-политическая ситуация. Кстати, наши агенты считают, что группу Живалова красные вели от самой границы, – Родзаевский подошел к висевшей на стене карте.
– То есть знали о ней еще до пересечения границы?
– Похоже на то.
– Значит, кто-то выдал её, а точнее – сдал.
– Не исключено. Маньчжуры отличаются исключительной продажностью, поэтому красные вербуют агентов не только в среде русской эмиграции, но и в среде оппозиционных маньчжуров, одинаково ненавидящих и китайцев в купе с японцами, и своих собственных монархистов.
– Хотелось бы знать, кто именно здесь у нас крысятничает.
– Попытайтесь подключить к этой операции вашу японку, Сото. Пусть хоть раз поработает на русскую освободительную армию.
– Сочту нужным, подключу, – резко парировал генерал-атаман, недовольный тем, что Родзаевский пытается диктовать ему, как вести себя с женщиной.
– Фротову, конечно, тоже следует поднапрячься, но все же японка могла бы…
– Своей навязчивостью, полковник, вы способны вывести из себя кого угодно, – сквозь зубы процедил атаман, инстинктивно хватаясь за лежащую на столе шашку и заставляя Нижегородского Фюрера отшатнуться. – И куда же её довели, эту вашу группу?
– Где-то вот здесь, в Бурятии, в районе горы Барун-Шабартуй, группу окружили и ликвидировали.
Атаман приблизился к карте, внимательно всмотрелся в горный рельеф в точке, на которую указал полковник, и вернулся к столу.
– Что-то здесь не так, – произнес он. – Какого же дьявола их так долго вели? Какой в этом смысл? Зачем нужно было зазря рисковать, вместо того чтобы провести ликвидацию у самой границы?
– Судя по всему, хотели заманить подальше и взять живьем. Всех до единого. К тому же рассчитывали пройтись по выпытанным явкам и базам. Но что-то там у них не получилось, что-то не сработало. При подготовке следующей группы следует учесть многое из выявленного во время рейда группы Живалова. Жаль только, что ни один из стрелков не уцелел, его показания были бы сейчас ценнее показаний доброго десятка русских агентов.
Оба отрешенно помолчали, и взялись за рюмки. Атаману коньяк показался таким же скверным, как и принесенная Родзаевским новость.
– Думаю, посылать еще одну группу пока что бессмысленно, – произнес он.
– Если прорываться, то значительными силами, – поддержал его полковник, в самом тоне своем закладывая основы временного перемирия.
– …К чему мы сейчас тоже не готовы.
– Поскольку не готовы и японцы. Каждое последующее поражение германских войск приводит их в состояние прострации. Недавно я встречался с начальником разведуправления Квантунской армии. Настроение у него такое, что, будь он русским, наверняка, запил бы от безысходности.
Семёнов воспринял это как намек или напоминание. С презрением взглянув на сосуд с коньяком, он достал из тумбочки бутылку "Русской водки" и гранёные стаканы. Молча налил себе и собеседнику. Не произнеся ни слова, выпил.
– Теперь уже очевидно: Германия войну проиграла, – мрачно проговорил он, подсовывая Родзаевскому кусок сухой конской колбасы. – Как дальше, полковник? Каков следующий ход? Что видится впереди нашим фашистским идеологам?
Фюрер отпил немного, а маньчжурскую колбасу, или, как её еще называли казаки, "кобылятину" – острую и жесткую, жевал с удовольствием. Он вообще очень быстро и прочно прирос к местному быту и национальной кухне.
– После этой войны в Европе и мире будет очень много кавардака. Уже по окончании её прольется море крови, ибо тяжкой и беспощадной будет месть победителей, как и сабельный передел границ, земель и всевозможных сфер влияния.
– Это понятно, – проворчал Семёнов, жуя. – Меня сейчас другое интересует: вот, лично ты со своими фашистами что делать собираешься?
– Мысль одна появилась.
– Мысль, – кивнул атаман. – Допустим. Какая ж такая мысль и под какую такую закусь?
– Хочу связаться со Сталиным.
Семёнов не то чтобы поперхнулся, а просто-таки застыл с набитым ртом.
– С кем, с кем ты хочешь связаться, Родзаевский?! – срывающимся голосом просипел он.
– Со Сталиным.
Взгляд, которым Семёнов одарил Нижегородского Фюрера, был достоин взгляда лучшего петербургского психиатра. Из него источались опыт, ученость, интуиция, словом, все что угодно, кроме обычного человеческого сочувствия.
– И от чьего имени, позвольте вас спросить, вы намерены вести эти переговоры? – въедливо поинтересовался генерал-атаман, мысленно сказав себе: "Если скажет: "От вашего", тут же, "не сходя с седла", пристрелю!".
По тому, сколь неуверенным был ответ полковника, атаман понял, что первоначально тот действительно порывался произнести именно это, но, предугадав реакцию главкома, поостерегся.
– От своего, понятное дело. Если, конечно, не последует возражений.
– Ага, от своего имени, говоришь? Уже немного проясняется. Любопытно было бы поприсутствовать при вашей беседе. И на какой же, позвольте спросить, предмет встречу планируешь, "Черчилль" ты наш мелкопоместный? Какие такие переговоры будут предшествовать протоколу к меморандуму "Сталина – Родзаевского", наподобие пакта "Молотова – Риббентропа"?
– На вашем месте я не стал бы иронизировать по этому поводу, господин генерал, – обиделся полковник.
– А как я должен вести себя на "своем месте", когда мой казачий фюрер приходит с подобной бредью? Под какое сопровождение должен слушать её? Излагай, коль уж начал!
– Хочу предложить свою идеологическую помощь в переустройстве послевоенной России. Если коротко, то смысл наших переговоров должен заключаться именно в этом.
– Кому… помощь?! Сталину, что ли?! – Семёнов хохотал так, что лицо его побагровело от напряжения, и казалось, он вот-вот вывалится из кресла. – Вождю мирового пролетариата?
– Позволю себе напомнить, что партия, возглавляемая фюрером, никогда фашистской не называлась, поскольку на самом деле она называется Национал-социалистической рабочей партией Германии. Обратите внимание: "социалистической" и "рабочей". А на чем основывается идеология нашего Кровавого Кобы?
– Считаешь, что до сих пор без тебя Сталин не справлялся?