15
Мужчины молча прошли по пустынным, окаймленным фруктовыми деревьями переулкам, затем вышли на полого спускающуюся к кромке моря тропинку. Несколько минут постояли на ней, умиротворённо глядя на штилевую гладь, посреди которой врастал в горизонт корпус небольшого военного судна да серели паруса китайских джонок. Затем, постепенно обгоняя оживленно болтающих между собой на смеси из русско-китайско-японских слов рыбаков, стали спускаться к усеянному галькой пляжу, расцвеченному телами загорелых, шумливых мальчишек.
Чтобы не привлекать их внимание, атаман повел майора к небольшому утёсу, нависающему над миниатюрной бухточкой. Вода в ней всегда оставалась до глубинной прозрачности чистой и всегда заметно охлажденной двумя прибрежными родниками. Из-за холода мальчишки и прочий дачный люд предпочитали в этой бухточке не купаться, зато её давно облюбовал себе атаман.
– Так это и была та японка, лейтенант контрразведки, о которой докладывала в Москву наша агентура? – несмело нарушил молчание Петраков, только теперь окончательно придя в себя после пережитой засады.
– Она, – вздохнул атаман. – Только давайте забудем о том, что произошло.
– Как скажете, господин генерал. Мне и самому нет резона раздувать эту историю.
– Того же мнения, майор. Полагаю, нам следует вернуться к проекту, родившемуся у нас с вами по дороге к поместью, – предложил генерал, подходя к давно приглянувшейся ему башнеподобной скале. Местные называли её "сторожевой". – Имею в виду концепцию создания Маньчжурской России.
– Я ведь уже сказал, что воспринимаю её вполне нормально, – пожал плечами майор. – Вряд ли найдется хоть одна истинно русская душа, которая попыталась бы возмутиться против неё.
– Но просто так, силами оккупационных красных войск, основать на Ляодуне русское казачье государство не получится. Против этого выступят не только китайцы и японцы, но и французы, англичане, американцы. Никому не захочется мириться с длительным присутствием здесь советских войск. Однако тут всё еще остаются потомки тех русских, которые укоренились на нем со времен Русско-японской войны, обороны Порт-Артура. Добавьте к ним еще и нашу, белую эмиграционную волну. Так что полуостров, получается, – вторая родина русских маньчжур. Идеологических аспектов мы сейчас касаться не будем…
– Не будем, – миролюбиво согласился майор, и Семёнов не мог не обратить внимания на то, как до обидного безразлично относится сейчас красный офицер к его прожектам. Но это лишь подстегнуло атамана.
– В таком случае на первых порах от Москвы потребуется всего лишь финансовая и дипломатическая поддержка. И пока ваши войска будут находиться здесь на правах победителей-квантунцев, мы сумеем сформировать своё правительство и армию да собрать некое Учредительное собрание, которое бы провозгласило создание нового русского государства, союзного Советской России.
– Могу лишь повторить уже сказанное, господин генерал, – нервно откликнулся майор, – с моей стороны возражений не последует.
– И хорошо, и прекрасно. "И правильно, и осень-то харасо!", – вспомнилось ему жизнерадостное восклицание Сото. – Для меня это очень важно.
– Вот только решения принимаю не я, – поспешно напомнил ему Петраков. – И не уверен, что кто-либо там, в Москве, станет прислушиваться к моему мнению.
– Высказывать предложение буду я, господин майор. Ваше дело – активно поддержать его.
Майор застенчиво осмотрелся и, сняв кальсоны, вошел в воду нагишом. Генерал последовал его примеру.
Петраков всего лишь минут пять поплескался в прибрежном мелководье, у самых родниковых устьев. Семёнов же сразу нырнул и, пройдя под водой всю бухточку, выплыл у двух прибрежных скал. В сознании это казака море всегда порождало иллюзию какой-то особой раскованности и внутренней свободы. Будучи физически сильным, выносливым человеком, он всякий раз уходил в морскую стихию с той же безоглядной удалью, с какой, сидя в седле, множество раз отправлялся в степные пространства Бурят-Монголии. Вот и сейчас, прорвавшись через пенный прибой у подводных камней, он, широко взмахивая руками, грёб в сторону японского сторожевика, и казалось, не найдётся силы, способной остановить его.
Когда между кораблём и атаманом возникла еще и парусная джонка, майор откровенно занервничал, метнулся к кобуре, но лишь после того, как взвел курок пистолета, понял, насколько бесполезной может оказаться сейчас в его руках эта армейская игрушка. К тому же он обязан был придерживаться жесткого приказа командования: любой ценой воздерживаться от любой стрельбы на Ляодуне, дабы не спровоцировать на конфликт японцев или китайские силы самообороны.
Увидев на полпути к сторожевику это грузовое судёнышко с четырёхугольным парусом, Григорий и сам загорелся мыслью окликнуть хозяина. Попросить, возможно, даже заставить, этого рыбака подбросить его поближе к кораблю. Он был уверен, что и на сей раз имя и чин его сработают. А для капитана не составит труда связаться по рации со штабом Квантунской армии, с её контрразведкой. Но как раз тогда, когда рыбак направил свою лодку к рисковому пловцу, чтобы подобрать его, тот неожиданно вдруг повернул к берегу.
– Я вот о чем подумал, – проговорил атаман, едва ощутив ногами каменистое дно побережья. – Формирование правительства Маньчжурской России я готов начать уже завтра. Не дожидаясь указаний из Москвы. А в тот день, как к вокзалу Дайрена подойдет первый эшелон с красноармейцами, мы уже могли бы объявить об образовании союзного государства.
– Мне кажется, пока что вы слишком плохо представляете себе, в какой роли оказались, – мстительно молвил майор, не желая прощать атаману устроенной нервотрепки с самовольным заплывом.
– Вот я и пытаюсь определить эту самую роль, – спокойно заметил бывший главком – Причем не только свою, в соболях-алмазах.
– Всё еще полагаете себя в этом праве? – откровенно "завёлся" энкавэдист.
– Сами признали, что решаете это не вы, а те, в Москве, – с наслаждением растирал своё уставшее, пропитанное морской солью тело Семёнов.
Майор уже облачился в мундир и только портупею с расстегнутой кобурой все еще держал в руке. В какой-то момент ему показалось, что атаман еле сдерживается, чтобы не вырвать её и не выхватить пистолет. Он был крайне удивлен, когда Семёнов вполне благодушно заявил:
– Кстати, вы могли бы войти в состав моего правительства, в должности, скажем, министра внутренних дел.
Ответом ему стал нахрапистый смех контрразведчика.
– Это вы меня метите?! Нет, что, действительно вы метите меня в свои министры?!
– Можно даже по совместительству с должностью вице-премьера, – подрастерялся Семёнов, чувствуя, как неожиданно развеиваются его последние иллюзии.
– …Не вздумайте произнести нечто подобное в присутствии Ярыгина или любого другого сотрудника консульства! – угрожающе подался к нему командир десантников. – Услышу нечто подобное – лично пристрелю. Тотчас же, на месте! Мне только этого сейчас не хватало. В радиодоносах в Москву меня и так уже, наверняка, называют пособником белобандита. И купание это неожиданное, авантюрное – тоже аукнуться может.
Выслушав все, атаман на какое-то время застыл с широко разведенными руками. Он чувствовал себя так, словно его прилюдно выпороли или, что еще унизительнее, – на офицерской вечеринке плеснули в лицо остатками недопитого вина.
"А ведь ты, рубака, кажется, так ничего и не понял! – безнадёжно ухмыльнулся про себя майор. – Потерпи, при первом же допросе на Лубянке тебе быстро объяснят, кто ты есть на самом деле, тля лагерная!".
16
Москва, август 1946 года…
Григорий опустил голову на грудь и, сомкнув веки, вызвал в памяти берег моря и точеную фигурку Сото – последней женщины, которую ему суждено было видеть и ощущать рядом с собой. Как же гибельно он устал от всех этих допросов, обвинений и прокурорско-судебных мудрствований! С каким непростительным легкомыслием отдал он себя когда-то в руки этих энкавэдистских костоломов! И это он, боевой, несколько войн прошедший генерал!..
– Подсудимый Семёнов, вы признаёте, что в 1918 году по вашему личному приказу в городе Троицкосавске Забайкальской области была создана особая тюрьма, куда свозили "неблагонадёжных" арестованных – имеется в виду невнушающих доверия с вашей, белогвардейской точки зрения, – из районов Западной Сибири и Дальнего Востока?
Атаман устало взглянул на военного прокурора, ироничным взглядом прошелся по членам Военной коллегии Верховного Суда, восседавшим за столом во главе со своим председателем – Ульрихом. Склонив голову, по-самурайски упираясь кулаками о колени, он долго раскачивался всем туловищем из стороны в сторону, то ли отрицая услышанное, то ли сокрушенно размышляя о превратностях своей судьбы.
– Это была городская тюрьма, – ответил он, только когда прокурор повторил свой вопрос. – Возможно, она существовала там со дня основания города. Даже не сомневаюсь в том, что существовала.
– Но ваши подчиненные расширили её, используя казармы местного гарнизона. По приговору специального суда, возглавляемого сотником Соломахой, там было казнено свыше тысячи пятисот заключенных. И более трехсот пятидесяти человек умерло от голода и болезней.
– Насколько мне известно, когда городом овладели красные, там тоже была тюрьма, и за годы советской власти там было истреблено вдвое больше людей, чем за период временного пребывания в Троицкосавске моих частей, – спокойно ответил Семёнов. – В те годы было голодно. Возможно, кто-то действительно умер от голода, но в основном умирали от ран, тифа и прочих болезней.
Прокурор взглянул на секретаря суда и сидевших рядом с ним стенографистов, и те без слов поняли: "Этот ответ в протокол не заносить!". Сам же он оспаривать слова атамана не стал, а ровным, монотонным голосом продолжил допрос:
– Вы признаете тот факт, что на станции Андриановка военнослужащими ваших частей были расстреляны три тысячи человек? И что трупы их вывезли в сорока вагонах и закопали?
– Мне об этом ничего не известно.
– То есть вы не желаете признавать этот факт? Несмотря на то, что он засвидетельствован показаниями нескольких свидетелей.
– Я лишь сказал, что лично мне об этом ничего не известно. Не исключаю, что речь идет о захоронении погибших во время боев за эту станцию, причем допускаю, что в число погибших входили и мои солдаты, а также мирное население. В том числе и люди, которые были расстреляны коммунистами.
– Подсудимый Бакшеев, вам тоже ничего не известно по этому факту?! – набыченно поинтересовался военный прокурор, сорокапятилетний, с апоплексически багровой лысиной подполковник юстиции, с набором орденских колодок на кителе. Все замечания подсудимых обвинители попросту игнорировали.
– Мне не приходилось бывать на этой станции. Но знаю, что там велись бои, как, впрочем, и по всей Забайкальской железной дороге.
– Подсудимый Семёнов, какие конкретные меры вы предпринимали против мирного населения районов, которые оказывались в зоне действия ваших войск.
– Когда речь шла о враждебном нам населении, предпринимались меры, обычные в данной ситуации. В том числе и принудительного характера.
– Расстрелы применялись?
– Конечно же, применялись, – пожал плечами атаман. – Без этого борьба невозможна.
– И вешали тоже?
– В основном расстреливали.
– И многих расстреляли?
– Я не могу сказать, сколько было расстреляно, поскольку непосредственно на казнях не присутствовал.
– А другие формы репрессий вы применяли? Если население оказывало вам сопротивление, ваши люди сжигали деревни?
– Если население оказывало слишком яростное сопротивление… – пожал плечами атаман, – не исключаю, что кое-кто из моих подчиненных прибегал и к подобным методам устрашения. Жестокости гражданских войн и бунтов общеизвестны, в соболях-алмазах.
– На предварительном следствии, подсудимый Семёнов, вы не отрицали тот факт, что ваши войска финансировались японским правительством, – подключился к допросу Ульрих. Задавая какой-либо вопрос или выслушивая ответы, он всей грудью налегал, буквально ложился на широкий дубовый стол и, близоруко щурясь, без конца то снимал, то вновь надевал очки, небольшие свинцовые кругляшки стекол которых были похожи на ружейные стволы расстрельной команды.
– А какой смысл отрицать то, о чем было известно всей Маньчжурии?
– Как это осуществлялось на практике? Как поддерживалась связь с японской военщиной?
Атаман и генерал Власьевский хмуро переглянулись. Это в обязанности Власьевского входило – налаживание связей с командованием Квантунской армии, через него происходило получение из японских источников финансов, оружия, обмундирования и амуниции. Однако Семёнов не хотел прикрываться сейчас его именем, поэтому, исподлобья глядя на Ульриха, процедил:
– Для поддержания связей с тыловой службой Квантунской армии при моем штабе постоянно пребывал японский майор Куроки. Именно через него осуществлялось все снабжение моих частей. После того как Куроки был отозван японцами, финансирование и снабжение Захинганского казачьего корпуса и других моих частей осуществлялось через представителя японской военной миссии в Тайларе – подполковника Курасаву, который тоже числился прикомандированным к моему штабу.
– Согласно показаниям подсудимого Власьевского, на содержание вашей армии японцы отпускали свыше трехсот тысяч золотых иен в месяц. Вы подтверждаете это?
– У нас с вами нет оснований не доверять показаниям генерала Власьевского, – не скрывая горькой иронии, ответил атаман. – Ему это известно доподлинно. Я знаю лишь, что на содержание моей армии японское правительство выделяло что-то около четырех миллионов золотых иен в год.
Он вновь метнул взгляд на Власьевского. Тот предпринял попытку грустно и благодарно улыбнуться в ответ, однако это ему не удалось. Еще во время первого судебного заседания атаман заметил, что Власьевский, по существу, сломился и теперь панически боится каких-либо обращенных к нему вопросов. Даже не приговора, а самих вопросов. Произошла эта "ломка" после того, как председательствующий на суде спросил:
– В материалах дела запротоколирован такой факт. Неподалеку от местечка Маковеево, где располагался штаб карательной дивизии генерала фон Тирбаха, группа насильственно мобилизованных казаков одной из станиц перебила своих офицеров и вернулась к семьям.
– То есть вы хотели сказать, что, нарушив присягу, эта часть казаков перебила своих командиров и дезертировала, – уточнил атаман, хотя обычно в полемику с обвинителями старался не вступать и в допрос своих подчиненных не вмешивался.
– Речь идет о насильственно мобилизованных, – жестко уточнил обвинитель.
– Они были призваны на службу в российскую армию по законам военного времени. По законам… военного времени, – подчеркнул он. – При этом я исходил из мандата Временного правительства на формирование воинских частей; то есть того законного правительства, в которое, насколько мне помнится, входили и большевики. И хочу обратить внимание: эти солдаты приняли присягу на верность Отчизне.
– Но вы же заставляли их воевать против армии рабочих и крестьян.
– Против субъектов той политической силы, которая совершила государственный переворот. Причем основная масса их бойцов тоже состояла из насильственно мобилизованных. В моих же частях сражались сотни людей, в свое время насильственно мобилизованных красными, но дезертировавших оттуда. Мы принимали их только потому, что они бежали из частей мятежников. Относительно же наших казаков-дезертиров, то, по казачьим традициям, станичные старейшины сами обязаны были пресекать подобные дезертирства. – Семёнов оглядел нескольких присутствовавших в зале офицеров, и все они постарались опустить головы или отвернуться. Как военные они понимали, что подобные преступления жестоко караются в любой армии мира. Вопрос заключался лишь в том, какими методами это происходит.
– Подсудимый Власьевский! Правда ли, что по вашему личному приказу, – проигнорировал обвинитель замечания атамана, – в станицу, откуда происходили эти казаки, прибыл карательный отряд офицера Чистохина? Приказав всем старикам станицы собраться, командир отряда запряг их в сани и заставил везти тела убитых офицеров на кладбище. Там стариков расстреляли на офицерских могилах, а станицу сожгли. И правда ли, что вы лично наблюдали за этой казнью?
Своё участие в этой карательной операции Власьевский, конечно, отрицал, но, что касается самого рейда… Сколько их, – горестно подумалось атаману Семёнову, – таких вот карательных акций, убийственно приправленных жаждой мести и пьяными причудами неотвратимо звереющих на пепелищах Гражданской войны офицеров, происходило в те годы! А ведь в Первую мировую ничего подобного, вроде бы, не наблюдалось. Воистину, всякая гражданская война ни пощады, ни пределов жестокости не знает!"