- Мертвяк с железной ногой… Запарился… Кажись, хана мне пришла, - изменившимся до неузнаваемости голосом проговорил он.
- Садись скорей в ходок!..
- Подмогни…
Емельян поднял отца на ноги. Тот закачался, как пьяный, и сразу рухнул мешком на землю.
- Тятька, ты чего?! - склонившись над ним, перепугался Емельян и заметил, что отец уже не дышит…
Первым желанием Хоботишкина-младшего было схватить торбу с золотом и бежать сломя голову, куда глаза глядят. Он сорвал с плеч отца заветное богатство, однако с ужасом подумал, что колхозники, обнаружив мертвого старика и запряженного в ходок Аплодисмента без председателя, сразу все поймут и догадаются, чьих это рук дело. Рыть отцу могилу было некогда - несмотря на проливной дождь, солнце уже подсвечивало небо на востоке. И тут Емельяну стукнула мысль: утопить труп в пруду. Привязывая жарковским ремнем вальцовую шестерню к ногам отца, он вовсе не предполагал наводить подозрение на Жаркова. Просто под рукой, кроме ремня, ничего не оказалось, а отрезать конец от вожжей Емельян пожалел.
Застоявшийся за ночь жеребец резво взял с места, но, чмокая копытами по раскисшей от ливня дороге, быстро выдохся. Езда походила на затяжной кошмарный сон. Несколько раз Емельяну хотелось застрелиться. В такие приступы он нащупывал торбу с золотом и успокаивался. На полпути к Томску попалась неширокая речка с мостиком, Хоботишкин утопил в ней берданку и картечные патроны. Заряженный наган был надежнее ружья. Промокнув до нитки, в середине дня Емельян остановился у обнесенного высоким бревенчатым забором одинокого дома на опушке мрачного урочища, В таких усадьбах, в стороне от сел, обычно жили кержаки, занимающиеся пасечным делом. Крепкий чернобородый старик в брезентовом плаще с надвинутым на голову капюшоном отворил добротные ворота и разрешил поставить жеребца под навес, чтобы тот не мок на дожде. Проголодавшийся Аплодисмент жадно набросился на лежавшую под навесом охапку свежего сена.
В доме, кроме старика, никого не было. Хозяин быстро вскипятил чайник. Наблюдая исподлобья за продрогшим Емельяном, с намеком сказал:
- Коняга, паря, у тебя чистой орловской породы. Случаем, продать не намерен?..
- Это не мой конь, - буркнул обжигающийся круто заваренным чаем Емельян.
- Вижу, что краденый, потому и приценяюсь. Не отдашь ли по сходной цене?..
Чувствуя, как заколотилось от страха сердце, Хоботишкин выпучил на старика глаза:
- Чего городишь, дед?..
Старик хитро подмигнул:
- Испужался?.. Ходочек тоже добрый. Может, его продашь, а?.. К следующему утру я так перелицую тележку - никакой хозяин не признает.
- Зачем тебе ходок?
- Цыгане тут таборами часто бродят, нуждаются в лошадях да телегах.
- Так и быть, подарю ходок вместе со сбруей, - стараясь задобрить старика, сказал Емельян.
- Если не шутишь, спасибо, - старик сунул руку за ситцевую занавеску на русской печи и достал оттуда поношенный буденовский шлем с красной матерчатой звездой над козырьком. - Из суеверия в долгу не хочу оставаться. Возьми, паря, за твою щедрость. Носи на счастье казенную шапку. А картузик свой скинь. Ты в нем на жулика похож, подозрение вызываешь. Не заночуешь у меня?..
Хоботишкин от ночлега отказался. Старик явно был, как говорится, ухо с глазом. За ночь он мог не только шутя прибрать к рукам торбу с золотом, но и косточки ночлежника зарыть надежнее, чем отец зарыл Жаркова. Наскоро допив чай, Емельян, даже не просушившись, закинул за плечи торбу, поверх нее натянул жарковский кожаный пиджак - отчего стал похож на горбуна - и, взобравшись на Аплодисмента, поскакал дальше.
Вечером Хоботишкин подъехал к леспромхозовскому поселку Калтай. До Томска оставалось - рукой подать, но появляться ночью в большом городе Емельян не осмелился. Попросился переночевать к глуховатой сгорбленной старушке, избенка которой стояла на отшибе, среди густого ельника. Старушка, видимо, разглядела на шлеме пятиконечную красную звезду и согласилась приютить "служивого". Хоботишкин наконец-то просушил у раскаленной печки одежду и вместе с хозяйкой избы поужинал "чем бог послал". Укладываясь спать на полу, он тайком сунул за пазуху наган, а торбу положил под голову. Спалось плохо. Назойливо кружились вопросы: что делать с золотом? как жить дальше? куда девать Аплодисмента?..
С восходом солнца Хоботишкин приехал на Томский базар. Привязав жеребца к коновязи, стал подыскивать покупателя из людей крестьянского вида. Однако все, к кому бы Емельян ни обратился с предложением насчет орловского рысака, смотрели на него, будто на прокаженного. С запозданием он сообразил, что при коллективизации частная лошадь нужна крестьянину, как мертвому припарки. Единственное, что удалось сделать за первый день в Томске - продать какому-то лысому мужику в ювелирной мастерской за пятьдесят рублей два золотых червонца. Много или мало заплатил мужичок, Хоботишкин не знал, но обрадовался. На вырученные деньги можно было не тужить больше месяца. Вернувшись на базар, Емельян купил полнехонькое ведро овса, всыпал его голодному Аплодисменту и чуть не со слезами простился с любимым жеребцом. После он узнал, что базарное начальство передало оказавшегося "бесхозным" жеребца в ближайшее отделение милиции, где Аплодисмент под новой кличкой "Рысак" легко прижился на служебной конюшне.
А жизнь Емельяна Хоботишкина не складывалась. Без документов его принимали лишь на поденную работу грузчиком то на речной пристани, то на лесоперевалочном комбинате, то на железнодорожной станции. Устроиться получше не помогла и справка, которую сфабриковал сам себе с помощью колхозной печати. С этой справкой только пускали ночевать в Дом крестьянина. Работать физически Емельян не любил, да и силенок для такой работы у него, тщедушного, не хватало. Поэтому целыми днями он бродил по городу или слонялся бесцельно на базаре. Здесь однажды познакомился со старым Рафаилом Валеевичем Муртазиным. До революции Муртазин держал скорняцкую мастерскую, а когда частное предпринимательство закрыли, стал подрабатывать скорняжным делом в обход закона. Жил старик одиноко в крепеньком домике по улице Татарской. У него-то и поселился Хоботишкин накануне надвигающейся зимы, предварительно зарыв свою торбу с золотом и наганом в самом глухом углу университетской рощи.
Стали скорняжничать вдвоем. Точнее, набивший руку на подделках, Рафаил Валеевич из третьесортных, купленных за бесценок шкурок "стряпал" нарядные с виду шапки, а Емельян продавал их на базаре по приличной цене. Промысел был рискованным - милиция строго выслеживала спекулянтов и частных предпринимателей. Емельяну долго везло. Муртазин перекроил жарковский пиджак, сделав из него малорослому Хоботишкину подстеженное ватой полупальто. В таком "кожане" да при красноармейском буденовском шлеме Емельян стал походить на уволенного в запас красноармейца, что, видимо, притупляло бдительность милиции. Однако в конце концов он все-таки попался.
Задержанного с поличным Хоботишкина доставили в кабинет начальника милиции, и здесь, за начальственным столом, Емельян не то с испугом, не то с радостью увидел своего дальнего родственника по материнской линии Ерофея Ниловича Колоскова, который до революции часто бывал в их доме. Колосков тоже с первого взгляда узнал Емельяна - уж очень сильно тот походил на отца. Не долго думая, Емельян "пустил слезу", что, мол, уже несколько месяцев не может подыскать в Томске подходящую работу и, чтобы не подохнуть с голоду, вынужден подрабатывать торговлей. Хмуро выслушав его, Ерофей Нилович стал расспрашивать об отце. Емельян принялся вдохновенно врать. Дескать, отец самым первым из березовцев вступил в колхоз, передал туда все свое хозяйство вместе с крупорушкой, но вот, мол, у него самого, у Емельяна, нет расположенности к крестьянскому труду, а поэтому и отпросился он из колхоза для трудоустройства в городе.
- Какую же работу здесь ищешь? - спросил Колосков.
- Милиционером хочу устроиться, - нагло заявил Хоботишкин.
Ерофей Нилович прочитал его "колхозную" справку и отрицательно повел головой:
- Нет, родственник, с таким документом в милиционеры ты не годишься. Почему в Красной Армии не служил?
- Не взяли по здоровью, - на этот раз Емельян сказал правду.
Колосков подумал:
- Рабочим на наш конный двор пойдешь?..
Хоботишкин растерялся:
- А возьмут туда?
- Я поручусь за тебя, но предварительно уплати штраф за сегодняшнее правонарушение.
- У меня ни копейки нет, - заканючил Емельян.
- Деньги одолжу. С получки рассчитаешься, - сухо сказал Колосков.
Так Емельян Хоботишкин оказался в числе конюхов, ухаживающих за лошадьми районного отделения милиции. Жить он продолжал у Муртазина. Старый Рафаил Валеевич был огорчен выходом из дела компаньона, однако в жительстве не отказал. Милицейский конюх - это, хотя и небольшая шишка, но все-таки своего рода ширмочка для прикрытия дома от подозрения.
Летом 1932 года Емельяну выделили комнатку в общежитии, где проживали одинокие милиционеры и другие сотрудники отделения. Хоботишкин тут же купил крепкий чемодан, уложил туда вырытую ночью в университетской роще торбу и, замкнув надежным навесным замком, засунул в угол под железную кровать с казенной постелью. Ни с кем из сослуживцев Емельян дружбы не заводил. Жизнь шла тоскливо. Свободными от работы вечерами, когда одиночество становилось невмоготу, он уходил на улицу Татарскую к старику Муртазину и до полуночи слушал рассказы Рафаила Валеевича о прошлой жизни. На ломаном русском языке "просвещал" скорняк Емельяна и в юридических вопросах. Иной раз к старику забегали компаньоны, с которыми Муртазин завел дела после Хоботишкина. В один из вечеров здесь появился подвыпивший здоровенный мужчина с уголовными замашками. Узнав от старика, что Емельян имеет отношение к милиции, он бесцеремонно потребовал:
- Слышь, лягавый, душа из тебя винтом, добудь мне официальную бумагу о подтверждении личности Семена Павловича Губанова.
- Где я такую бумагу возьму, в конюшне? - попробовал отшутиться Хоботишкин.
- Где хочешь, сморчок, там и бери! - рыкнул мужчина и посмотрел на Муртазина: - Пахан-Раф, выдай лягашу за мой счет бумажный червонец для подмаза…
Старик без слов выложил на стол две пятирублевых купюры. Хоботишкин хотел отбояриться от сделки, но пятерки были такими новенькими, что у Емельяна аж дух захватило. Покосившись на деньги, он сказал:
- Справку колхозника попробую раздобыть.
Мужчина грозно сверкнул нетрезвыми глазами:
- Учти, "проба" должна быть настоящей. За липу, клянусь покойной мамой, секир-башку схлопочешь…
- Печать будет настоящая, - пообещал Емельян и в следующий вечер принес Муртазину справку.
Говорят, мир тесен. В этом Хоботишкин убедился в один из декабрьских дней 1932 года, когда, находясь в коридоре отделения милиции, увидел, как в кабинет к начальнику ввели задержанного "Губанова", а следом туда же вошел угрюмый кузнец Степан Половников. Скорее инстинктом самосохранения, чем умом, Емельян почувствовал, что дело для него запахло керосином. Затаившись у окна, он видел, как сидящий на улице в санях Федя - сын кузнеца рассматривал привязанного к коновязи оседланного Аплодисмента и как потом, выйдя от начальника, кузнец, нахлестывая, погнал свою лошадку не на базар, а вдоль улицы, ведущей из города.
Какой разговор состоялся в кабинете Колоскова и чего напугался Степан Половников, Емельян не знал, но не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если при Половникове у "Губанова" нашли колхозную справку - беды не миновать. Еще страшнее стало Емельяну от того, что Половниковы, конечно же, узнали председательского жеребца.
Впоследствии, на допросе, Хоботишкин пытался убедить Тропынина, будто вовсе не хотел убивать кузнеца, однако в конце концов вынужден был признать, что тайком угнал от коновязи Аплодисмента и погнался за Половниковыми с намерением выведать у Степана содержание разговора в кабинете начальника милиции, после чего застрелить и самого кузнеца, и его сына Федю, чтобы они не рассказали в колхозе, где находится председательский жеребец. О том, что Половниковы, отправляясь в дальний путь, наверняка прихватили с собой ружье, Емельян предполагал, но не думал, что они станут отстреливаться.
Вывалившись после перестрелки из седла, Хоботишкин не рискнул дальше гнаться за земляками. Да и раненый картечью Аплодисмент не мог бежать. Емельян с трудом отвел жеребца с дороги в лес и выстрелил ему в ухо:
В те сутки Хоботишкину надо было заступать на дежурство по конюшне в двенадцать часов ночи. Расставшись навсегда с Аплодисментом, Емельян заторопился в Томск. Будто на зло ему, разыгрался встречный ветер, переметающий поземкой и без того невидимую в темноте санную дорогу. Он ни за что не успел бы ко времени, если бы не подвернулся попутный почтовый извозчик из Юрги. От мелодичного звона колокольчика под дугой Хоботишкин мало-мальски успокоился. Однако, когда сменяющийся конюх сказал, что днем его разыскивал начальник милиции, внутри у Емельяна словно что-то оборвалось.
- Зачем я понадобился начальству? - спросил Хоботишкин.
- Об этом Ерофей Нилович не доложил, - усмехнулся конюх. - Приказано, как придешь на смену, немедленно явиться к нему.
Почти в бессознательном состоянии Хоботишкин вошел в кабинет Колоскова. Ерофей Нилович сурово посмотрел на него:
- Ты где пропадал?
- У старого хозяина квартиры картишками забавлялся, - мигом соврал Емельян и, заметив, что лицо Ерофея Ниловича еще более посуровело, торопливо добавил: - Мы не на деньги играем, а так это… в подкидного дурачка.
- Пока служишь у нас, прекрати всякую игру, - сделав ударение на слове "всякую", вроде бы с намеком сказал Колосков и, как показалось Емельяну, подозрительно спросил: - Не знаешь, кто теперь в Березовке председателем колхоза?..
- Когда я уезжал оттуда, был Афанасий Кирилыч Жарков, - вывернулся Емельян, похвалив себя в душе за то, что свою справку "оформил" задним числом, когда Жарков был еще жив.
- А Семена Павловича Губанова знаешь?
- Первый раз о таком слышу, - опять соврал Емельян.
Колосков показал губановскую справку:
- Посмотри, Жаркова ли здесь подпись?..
Перепуганный Хоботишкин уставился на свою собственную писанину, как баран на новые ворота.
- Будто бы… его…
- А почерк чей?.. - опять вроде бы с намеком спросил Колосков.
- Колхозный счетовод-учетчик Лукьян Хлудневский, кажись, так пишет, - продолжал лгать Емельян.
- Твою справку он писал?
- Не-не знаю, - заикнулся от растерянности Хоботишкин и вновь ускользнул: - Вручал ее сам Жарков, а кто написал - откуда мне знать…
Больше Колосков не задал ни одного вопроса, однако из его кабинета Емельян вышел с обреченным настроением. Ерофей Нилович - мужик неглупый. Чтобы основательно разобраться, он наверняка отыщет в отделе кадров справку Емельяна и сравнит с губановской. Тогда - крышка. Обе справки хотя и написаны измененным почерком и разными чернилами, но писала-то их одна рука, Емельянова.
Начавшаяся с вечера поземка к полуночи разбушевалась такой пургой, что света белого не видно стало. Светящееся в кабинете Колоскова окно сквозь снежное месиво казалось едва приметным желтым пятном. Около часа ночи "пятно" погасло, и вскоре из дверей милиции вышел Ерофей Нилович. Прикрываясь от ветра поднятым воротником полушубка, он сутуло направился к мосту через Ушайку, сразу за которым в двухэтажном деревянном доме находилась его квартира. Хоботишкин сжал в кармане рукоятку нагана и тенью двинулся следом. Если бы Колосков оглянулся - в пяти метрах от себя он даже сквозь пургу разглядел бы щуплую фигуру в буденовском шлеме. Но, занятый невеселыми мыслями, начальник милиции шел не оглядываясь…
Надсадный завывающий ветер подхватил звук выстрела и мгновенно унес его в неслышимость. Хоботишкин знал от старика Муртазина, что убийство без признаков ограбления считается террористическим актом и за него дают "стенку". Оставляя себе хоть маленькую лазейку на случай разоблачения, Емельян решил "ограбить" Ерофея Ниловича. Смелости хватило лишь на то, чтобы вытащить из кобуры убитого револьвер и столкнуть труп в сугроб, под обрывистый берег Ушайки. К утру мертвого Колоскова тщательно зализал снегом дующий с заледенелой Томи ветер.
Колосковский револьвер Хоботишкину был не нужен, однако приученный отцом - тащить все в дом, а не из дома, Емельян пожалел его выбросить и спрятал в торбу с золотом. В начале марта, не дожидаясь, когда: обнаружится вытаявший из снега Ерофей Нилович, Хоботишкин взял расчет в милиции и, теперь уже с неподдельными документами, устроился матросом на буксирный пароход "Услуга". Работа была сезонная. Нанимались на нее обычно парни из близлежащих к Томску сел. Когда флот становился на зимний отстой, матросы разъезжались по своим семьям. Хоботишкину уезжать было некуда. Поэтому он приспособился каждую зиму переводиться из матросов в конюхи на Томскую пристань.
Шло время, а страх перед расплатой не покидал Емельяна. В разных потайных местах он то зарывал торбу, то доставал ее и прятал в чемодане. Каждый год менял квартиры, стараясь устраиваться на жилье к пожилым, немощным людям. Осенью 1938 года Хоботишкин снял угловую холодную комнатку у престарелого адвоката Акулича в одном из домов, расположенных на территории пристанской конюшни. И здесь вновь мир оказался для Емельяна тесным - видимо, для преступников земля теснее, чем для честных людей. В том же доме, где поселился Хоботишкин, жила разгульная Розалия Снежкова - давняя подруга уголовника "Губанова".
В один из вечеров только что начавшегося 1939 года, когда Емельян разносил сено лошадям по кормушкам, его вдруг кто-то крепко взял за воротник и хрипло сказал:
- Щас, сморчок, секир-башку сделаю…
В богато разодетом мужчине Хоботишкин не сразу узнал "Губанова", а когда сообразил, в чьих лапах оказался, стал горячо предлагать тому деньги. Рецидивист пьяно закрутил головой:
- Не стрекочи, лягаш! Ныне я фартовый. Могу кредитными бумажками твой гроб обклеить. Мне для полного счастья теперь не хватает только вот такой игрушечки… - Губанов, выставив указательный палец, изобразил револьвер. - Сможешь, сморчок, такую пу-пушечку стибрить у своих корешей-лягашей?..
- Смогу, - торопливо сказал Емельян.
Этим же вечером Хоботишкин передал "Губанову" жарковский наган, оставив себе револьвер Колоскова, на котором не было дарственной надписи. Емельяну думалось, что, завладев оружием, рецидивист сразу уберется от Снежковой, а тот как ни в чем не бывало закатил со своей разгульной подругой пир горой и с пьяных глаз буквально на другой день ухлопал выстрелом в упор шкодливую до наглости кошку Акулича.