– Какой-то он у вас в последнее время возбужденный, – обратился Костя к Ларе через мою голову и в моем присутствии.
– Сказывается хроническая недоплата за нервные перегрузки, – сухо сказала она и вышла из кабинета.
– Что у тебя здесь происходит? – поинтересовался он, прихлебывая из чашки. – Мало платят – это точно. Что еще?
– На ушах стоим, – сказал я. – Работаю как вол, а результата нет. От этого киллера можно чокнуться! Вернее, застрелиться.
– Может, все-таки он не один? Целая бригада? И пара винтовок?
– Тогда зачем им это скрывать? Шлепнули бы парочку-троечку одновременно в разных странах с учетом разницы часовых поясов. Вот тогда бы у Интерпола опустились руки. Ищи-свищи! А тут – аккурат раз в неделю в разное время, в разных странах. Если кого-нибудь завтра точно так же пристрелят в Парагвае, тоже на меня повесишь? – поинтересовался я, помешивая чай ложечкой. – Как, ты думаешь, он попал в Турцию? Под видом челнока?
– Об этом тебя следует спросить, – пожал плечами Костя. – В Турцию сейчас едут толпами. С огромными сумками. Летят и плывут. Вполне возможно, поскольку таможня едва справляется.
– Кстати, там в этом номере, что я указал, в гостинице "Мир", уже работают муровцы. Там ребята Грязнова, а его самого все нет…
– Поздновато ты известил МУР об этом номере, – вздохнул Костя. – Там уже поселили другого жильца. Уборщицы провели влажную уборку, вымыли окна. Что теперь там искать?
– Вот так всегда! – сказал я. – Ночь не спишь, чтобы добыть ценные сведения, – нашел как раз тот самый номер, окна прямо на место убийства… Что вообще происходит, ты можешь объяснить?
– Ты имеешь в виду страну или органы правосудия? "Все перепуталось, и некому сказать, что, постепенно холодея…" – процитировал он любимого Мандельштама.
– Моя крыша едет давно и с возрастающей скоростью, – пожаловался я. – Недавно я переспал с прекрасной девушкой, которой гожусь в отцы. Вместо того чтобы допросить ее. И она заплатила мне пятьсот баксов за ночь, чтобы я смог выкупить пулю у братьев славян. Хотя эта пуля сразила, слегка помявшись о затылочную кость, ихнего товарища по борьбе…
Костя устало помял переносицу.
– Можно, конечно, в этом номере еще посмотреть, – сказал он. – Более тщательно. Обратив внимание на окно… А что, тебя его ребята не слушаются? Не выполняют твоих заданий?
– Им хватает своих начальников, – сказал я. – Что смотришь? Не я породил эту ведомственность. Нет их начальника Грязнова на месте, а ты плохо координируешь усилия двух ведомств: прокуратуры и милиции.
Он молча кивнул, продолжая чаевничать, несмотря на мой воинственный настрой.
– Кстати, сегодня пошел уже шестой день после убийства телохранителя премьера, – сказал он. – Или пятый?
– Теперь придется сидеть и ждать, где и когда кокнут следующего. Специально он так делает, что ли… Чтобы вывести нас из себя. Чтобы захотелось заорать: ну давай, не тяни душу, мочи очередного! Вот тогда полегчает.
– А ты наркоман, – сказал Костя благодушно. – Вот не знал. Значит, сейчас у тебя ломка?
– Такое впечатление, что имеем дело с Робин Гудом, решившим почистить человечество перед Страшным судом, – сказал я. – Нельзя ли узнать, что водится за тем телохранителем. Какие грешки? Насчет Салуцкого мой Могилинец проверил: темный лес, сплошь коммерческие тайны. Хоть в этом не отстаем от Швейцарии. Может, поможешь? Хоть зацепочку.
Он кивнул. Потом поднялся с кресла. Подтянутый, серьезный, элегантный.
– Что-нибудь еще? – спросил он. – Говори. Или позвонишь потом, когда надумаешь.
– Потом, – сказал я. – Все потом. После очередного убийства. Ждать осталось недолго.
После его ухода я слонялся из угла в угол, рыча на всех, кто совал нос в дверь. Я бесился от бессилия. Всего-то один факт за полтора месяца. Удалось идентифицировать две пули. Хоть это подтвердилось… И все? Значит, этот тип мотается с двумя винтовками через границы, шлепает там кого попало… Общественность вытирает о нас ноги, дело взято под контроль уже всеми, кто способен об этом публично заявить. От прессы я пока успешно отбиваюсь, благо последние убийства происходили за священными рубежами. Словом, остается Горюнов со своими страхами. Неприятный малый, хотя дамам должен нравиться.
Слава неплохо его допросил. Так что тот попросил тайм-аут.
Та неделя уже прошла. Убили, но не его. Должен бы успокоиться. Вот бы показать ему фоторобот! Странно, что я не подумал об этом раньше. Никаких расспросов. Знаете или не знаете? В ваших интересах сказать правду. Только где его искать? Сейчас он должен быть на службе. Советует генералу, замминистра, куда направить тот или иной корпус либо дивизию. Или чем их вооружить. Или чем их кормить… Чушь собачья! Придет же в голову. Горюнов переставляет армии на карте, а генерал стоит возле стола и смиренно слушает…
Поди, советует, где достать кирпич, где цемент для чертовой дачи, от которой я мечтал помочь ему отделаться, да вот не удалось.
Бормоча себе под нос подобного рода неудовольствия, я набрал служебный номер Горюнова и замер в ожидании. Ну отвечай, не молчи. На заглянувшую в дверь Лару я замахал рукой: не до тебя!
– Капитан Селезнев у телефона, – послышался вежливый голос.
– Мне нужен Горюнов Сергей Андреевич! – сказал я.
– Кто его спрашивает? – вежливо спросил тот же голос.
– Из Генпрокуратуры. Старший следователь по особо важным делам старший советник юстиции Турецкий Александр Борисович.
Тот замялся, сверился, видно, с моим номером, засветившимся на табло.
– Сергея Андреевича нет. Он взял двухнедельный отпуск.
– Когда… – похолодел я. – Давно?
– Два дня назад.
– Он в Москве? – спросил я, все еще надеясь, что Горюнов живет в Теплом Стане, под охраной спецназа.
– Нет, он, как обычно, отдыхает на Алтае, в лесу. Там его любимые места. Там он катается на байдарке, охотится… Он будет звонить, что передать?
– Что по нему тюрьма плачет! – не выдержал я. – Или могила! Пусть выбирает. Иначе доставим прямо из тайги под конвоем!
Я бросил трубку. Это, конечно, лишнее. Наверняка капитан Селезнев доложит Горюнову о моем звонке. И тот, чего доброго, продлит свой отпуск до бесконечности.
Что вообще происходит? Я все время опаздываю. На день или на два. Или на ход. Меня постоянно все опережают. На месте генерального я бы поставил вопрос о моем служебном несоответствии.
Хотя бы за один этот звонок. Ах мы, видите ли, вышли из себя! Мы привыкли, что все раскрываем, как по писаному! Мы не привыкли к неудачам! А посему, надо признаться самому себе: стареем, мол.
Все просачивается сквозь пальцы. Невозможно ничего удержать. Ведь еще пару дней назад Горюнов был в Москве. Что стоило предъявить ему уже готовый с Божьей помощью фоторобот?
Надо взять себя в руки и кончать с этими капризами.
Я снова набрал номер Горюнова.
– Капитан Селезнев у телефона.
– Это опять я… – сказал я сдавленным голосом.
– Простите, кто это – я? – вежливо поинтересовался капитан Селезнев.
Спасибо, хоть не бросил трубку.
– Из Генпрокуратуры. Извините, что вам наговорил. Но дело есть дело, понимаете? Он нужен срочно. Даже больше чем.
– Когда? – осведомился капитан после паузы.
– Еще вчера, – сказал я.
– Понятно. Так что я должен ему передать?
– Во-первых, не то, что я наговорил, – сказал я. – Во-вторых, в его интересах будет с нами связаться. Пусть отдыхает там, где отдыхает, но пусть обязательно найдет возможность связаться со мной.
– А что-нибудь…
– Нет, ничего. Он чист. Просто нужен как свидетель – и ничего больше.
– Я передам, – сказал вежливый капитан и положил трубку.
Ночью в семейной казарме лейтенант Тягунов выяснял отношения с молодой женой. Преимущественно шепотом.
– Теперь запрешь меня здесь, да? – спросила Алла.
– Тебя запрешь…
– Ну, Павлик, здесь такая скучища. Я не спорю, я за тобой хоть на край света, как обещала… Но я все-таки Гнесинку закончила. Это когда еще ты у меня станешь министром или маршалом! А пока ты лейтенант – что хочу, то и делаю. Понял?
И тут же оба вздрогнули от смеха, донесшегося из-за фанерных перегородок, о которых они запамятовали.
– Чего захотела! – послышалось слева. – Маршалом… Я своего старлеем никак не сделаю.
– Так то ты! – отвечали справа. – У твоего лейтенанта папа не генерал, а сама писарю отказываешь… А кто ему понравится, того хоть генералом сделает. И никого не спросит.
Алла прыснула, прижалась теснее к мужу. Ну, попали… Все – всё слышат. Никакой личной жизни.
И тут под окном послышались переборы гитары. Чей-то голос запел "Серенаду" Шуберта.
Алла приподнялась на локте.
– Боже… Шуберт? В этой дыре? Кто так поет?
– Легок на помине… – ворчит справа мужской голос. – Писарь наш, кто еще. Как новенькая ему понравится, сразу серенады ей поет.
– Понравилась, значит! – торжествующе говорят слева. – Быть твоему Павлику маршалом, не иначе.
Женщины уже заливисто хохотали. Алла будто зачарованная встала и подошла к распахнутому окну. Серебряный свет луны освещал ее с головы до ног. На ней была белая, до пола, ночная сорочка. Павел невольно засмотрелся на жену. Она будто плыла по волнам в лунном свете. И за перегородками тоже замолчали, прислушиваясь к пению.
Алла села на подоконник и стала подпевать, сначала тихо, потом все сильнее, и вот уже зазвучал дуэт, слаженный и профессиональный.
Не видела Алла, как внизу, в кустиках, прячутся и томятся те самые солдатики, что катали ее на бронетранспортере, а потом не могли уснуть и вот пришли сюда, крадучись, чтобы еще хоть раз взглянуть на свою богиню-пассажирку. И они увидели ее, полуодетую, в окне.
Павел наконец вскочил, стряхнув с себя это наваждение, подошел к окну, взял жену за руку. Она покорно, продолжая напевать, обняла его за шею.
– Ах, какая ночь! И эта песня…
Павел бережно уложил ее в постель, подошел к окну, чтобы прикрыть его, и вздрогнул от неожиданности: на него в упор смотрела какая-то пожилая женщина в халате и в бигуди.
– О, только не прерывайте! Не мешайте им. Это так прекрасно, вы слышите? – Она склонила голову набок, прислушиваясь к невидимому певцу, который пел теперь один.
Павел сморщился, как от зубной боли. Куда он попал?
– Простите, а вы кто и что вам надо?
– Вы меня еще не знаете, вы недавно, только вчера, прибыли, зато я знаю о вас все и о вашей очаровательной супруге, у которой, оказывается, такой прекрасный голос… А я библиотекарша, Аглая Степановна, мечтаю создать у нас в части очаг культуры, к которому тянулись бы люди. А теперь вижу, что это мог бы быть маленький оперный театр, раз уж есть подобные голоса…
– Простите, мне завтра рано вставать, – сказал Павел и снова попытался закрыть окно. Но она обиделась и придержала его руку.
– Это вы меня простите, я не могла не сказать, как это было замечательно. А вы еще не привыкли к гарнизонной жизни. Мы живем здесь просто, сообща…
И тут из– за перегородки справа раздался недовольный мужской голос:
– Под одним одеялом спим. Да гони ее, лейтенант! Спать пора. Делать ей нечего! Очаг культуры…
– Вы глубоко не правы, Суровцев. – Библиотекарша попыталась просунуть голову в окно. – Я совсем не это хотела сказать. Но я вас прощаю…
Все рассмеялись, Алла громче всех. Библиотекарша растерялась.
– Простите, Бога ради. Спите, конечно. У вас нелегкая служба, простите и спокойной ночи.
– Фу! – Павел закрыл с треском окно, и Алла увлекла его на кровать, смеясь и целуя.
– Не будь злюкой. Подумай сам, она старая, озабоченная, увидела тебя, такого красавца…
Она перешла на невнятный шепот, но за ширмами и перегородками все услышали и стали комментировать.
– Да ладно вам, ребята! Чего стесняться! Личная жизнь после отбоя должна быть или нет? В уставе четко сказано…
– Вот Кругловы время не теряют, у них панцирная сетка, слышите?
Все примолкли и действительно услышали скрип и глухие стоны.
– Лучше, когда все одновременно, – сказал рассудительно Суровцев. – По команде. Тогда никто никого не слышит. И заканчивать тоже желательно вместе.
Алла беззвучно тряслась в смехе, прижимаясь к мужу.
– Ну так командуй! – сказал издалека чей-то веселый голос. – Все правильно говоришь.
– Готовы? – крикнул все тот же невидимый Суровцев.
Кто смеялся, кто возмущался, были слышны недовольные голоса, возня, но вскоре все стихли.
– Готовы… – сказал кто-то из дальнего угла, и все снова нервно рассмеялись.
– Исходное положение… – начал неугомонный Суровцев. – Кто сверху, кто снизу – заняли!
– Ну что ты? – шепотом спросила Алла мужа. – Они веселые, сам видишь… Ну хочешь, чтобы я сама? Не будь букой, ну!
Павел лежал на спине и безучастно смотрел в сторону. Она приникла к нему, целуя, и он постепенно стал отвечать тем же.
– Эй, новенькие, готовы, спрашиваю? – снова спросил все тот же Суровцев.
– Всегда готовы! – озорно выкрикнула Алла.
– Раз-два – поехали! – крикнул Суровцев.
Под смех затрещали, заскрипели под молодыми, горячими телами расшатанные койки и старые диваны. Потом смех стал стихать, переходя в стоны, и уже никто никого не слышал.
Тем временем бедные солдатики, потерявшие сон, приникли к окну офицерского общежития. Ничего не видно, все только угадывается и слышится… Они видят библиотекаршу Аглаю Степановну, приникшую к другому окну и тоже пытающуюся что-то рассмотреть.
Ребята переглянулись, потом достали заранее заготовленные маски. И когда она, вздохнув от увиденного и услышанного, а больше от угаданного, пошла через кусты к своему клубу, двинулись за ней вслед…
Она успела обернуться:
– Вам, мальчики, что, книги поменять? Так приходите завтра… Ой, а что это вы делаете, чего вы хотите?…
Сережа Горюнов между тем брел к себе в каморку, вздыхая на огромную луну – с темными щербатинами, как если бы с нее сшибли штукатурку. Теплая ночь, птицы поют… а перед ним по-прежнему стоит в окне прекрасная женщина и поет, откинув голову, зажмуря глаза.
Возле штаба едва не наскочил на поджидавшую его молодку.
– Ефремова, ты, что ли?
– Напугала? Сам же говорил… – Она боязливо оглянулась.
– Что говорил?
– Уже не помнишь, да? Я его тут жду-дожидаюсь, а он этой Тягуновой романсы распевает. А кто моего Кольку специально в наряд поставил, кто просил не знаю как, а теперь – забыл?
– Разве Коля в наряде? – Он рассеянно оглядел ее, хотя и сейчас видел лишь поющую Аллу.
– Какой-то ты забывчивый сделался. Ну что, мне домой идти или как? – Она зябко повела полными плечами, потом прикрыла наброшенным платком высокую грудь, на которую он уставился, что-то припоминая.
– Погоди… Это ты насчет квартиры в новом доме хлопочешь?
– Одна я, что ли?
Они направились в его жилище – пристройке возле штаба.
Там она стала деловито раздеваться, не включая света.
– Глаш, погоди раздеваться. Так сразу… Что-то я устал сегодня.
Но она уже торопливо срывала с него гимнастерку, потом припала к его груди, жадно целуя.
– Чего годить-то! Мой вот-вот заявится меня проверять. А отдельную квартиру ему подавай! Сам палец о палец не стукнет. Ну ты будешь трусы снимать?
Да уж, такая это ночь, полная тепла, лунного света, пения птиц и любви – разной.
Через какое-то время они замерли, потом одновременно сели, прислонившись друг к другу. Закурили.
– Твой Колька может проверить?
– Наверно, уже проверил… – махнула она рукой. – Да черт с ним. Мне главное, чтоб квартира отдельная, как ты обещал. И куда он денется.
– Не знаю, получится ли? – вздохнул Сережа, снова откинувшись на спину.
– Что значит – получится ли? – спросила она.
– Пожалуй, нет, не дам тебе квартиру в этом доме, – заключил Сережа. – Вот если в следующем. Там обязательно.
– Совсем, что ли? Ты же обещал! Какие клятвы давал!
– Погоди, Глаш… только без этого.
– Без чего – без этого? Я какими глазами на мужа посмотрю? Я тебе что, шлюха подзаборная?
– Не в том дело. Шлюха, не шлюха… Ты ванну в глаза не видела. Ты в ней грибы солить будешь!
– А это уж мое дело, – она всхлипывала, размазывая слезы по щекам, – буду или не буду.
– Вот и я говорю, – вздохнул Сережа, погладив ее по обнаженным плечам. – А той же Тягуновой без ванны нельзя. У нее кожа нежная, привыкшая к чистоте, – сказал он уж вовсе мечтательно, будто гладил ту, о ком сейчас думал.
– Надо же! Разглядел уже. И когда только успеваешь… – Глаша глотала слезы. – Вот какая ты сволочь… пусти, не трогай меня! Полковничиху свою лапай! Или эту, Тягунову! Только на ней, Сереженька, обожжешься, так и запомни.
– Да не реви ты… Услышат. Может, твой Коля стоит сейчас за дверью и слушает. Дам квартиру или не дам…
– И пусть слушает! Четвертый год с этим придурком за занавеской мучаюсь.
– Разбаловал я вас, – помотал головой прапорщик Горюнов. – А что в благодарность? Одна вражда. Возьми хоть этот дом, что сдают. Кому квартира не достанется – все, мой злейший враг! А не строили бы вовсе – одни друзья вокруг и около! Ну как мне с вами со всеми быть? Да если бы не я, жили бы в общежитии своем и жизни радовались. А тут сплошь одни угрозы.
– И как это все тебе удается? – спросила она, утирая слезы.
– Все это спрашивают. И полковничиха тоже. Отвечаю: за счет полноты информированности. То есть знаю все и про всех.
– Все-все? – переспросила она, явно вызывая его на откровенность.
– Вопрос понял, – самодовольно усмехнулся Сережа. – Опять хочешь узнать, к кому кто бегает, пока муж в наряде. Не так, что ли? Извини, не могу. Но ради тебя сделаю исключение. Чтоб поверила. Вот ты просила своего поставить сегодня в караул…
– Ты сам мне предложил! – воскликнула Глаша. – Забыл уже?
– Ты-то согласилась? Ну вот. А что просил он – не знаешь. Верно?
– Да все уже знают… – махнула она рукой. – Снова Славку Потехина отправить в командировку. А сам, сволочь такая, к его Ирке.
– Пройденный этап, – пренебрежительно сказал Сережа. – Отстаешь от жизни. А это всегда чревато последствиями. Но только между нами. Иначе – все! Дружбе конец.
– Болдырева Сашку! – ахнула она. – А сам опять к его Томке?
– Заметь, я тебе ничего не говорил. Только привел пример своей осведомленности.
– И ты Сашку пошлешь?
– А что мне делать, если ты ко мне ходишь, а твой про это знает? И сам Сашка – не против. Что мне остается?
– А вот и не все ты знаешь, – снова всхлипнула Глаша. – Не знаешь ведь.
– Что я не знаю? – усмехнулся Сережа и ласково прижал ее к себе. – Разве есть на свете что-нибудь, в чем я не был бы осведомлен?
– Что чеченцы про тебя спрашивают, ну те, что возле части торгуют. Какие вопросы про тебя задают и какие деньги предлагают – не знаешь!
– Тебе тоже предлагали? – спросил он после паузы.
– Не важно, – вздохнула она.
– И ты взяла?
– Вот посмотрю, как с квартирой решится.
– А что спрашивают?