– Это по твоему глазу заметно, – Кущ задорно подмигнул Пименову и продолжил. – Так что, Ельцов? Остаешься у меня в гостях? Или на берег поедешь? А? Тебе какая нравится? Инга или Марго? Толстеньких предпочитаешь, да? Выбирай!
– От щедрот! – сказала Ленка. – Не стесняйся, Олежка, выбирай. Мне-то все равно, кого ты будешь е…ть, главное, что сегодня не меня.
Благодушие медленно стерлось с лица Ельцова, он повернулся к Изотовой и снял очки, демонстрируя играющий всеми цветами радуги "фонарь".
Пименов невольно сделал полшага вперед, чтобы в случае чего успеть броситься между супругами, до того, как они вцепятся друг другу в горло. Ленка явно провоцировала мужа намеренно. Оставалось понять – зачем ей это было нужно. Неужели для банального самоутверждения?
Кущенко с интересом взирал на развитие событий. Происходящее явно доставляло ему удовольствие.
Снизу раздавался заливистый женский смех, плеск воды и громкое фырканье – словно у водопоя резвились вспотевшие лошади.
– Володя, – позвала одна из наяд, по голосу – кажется Инга. – Иди к нам! Вода такая теплая!
– Если ты надеешься, что я тебя ударю, то зря! – процедил Олег сквозь зубы и в голосе его сквозило воистину бесконечное презрение. – При них не стану. А твое, Володя, предложение, приму. Да, пожалуй, я возьму Ингу. Потому, что она не похожа на тебя! – пояснил он Изотовой.
– Вот и ладненько, и определились, – обрадовался Кущ. – А то я все думаю… Ну, не хорошо это, когда треугольник. Не правильно, когда друзья из-за бабы расходятся.
– И я за тебя рада, – язвительно сказала Ленка мужу и подмигнула. – Много мяса – это хорошо. По крайней мере не замерзнешь…
– Ну, да, – отозвался Ельцов. – Точнее не скажешь. С тобой-то не согреешься. Ни душой, ни телом…
Изотова оскалилась и глаза у нее помертвели.
"Пришла пора менять костыль, – неожиданно холодно подумал Пименов. – Желающих просим стать в очередь".
– Может быть, лучше о деле? – спросил он, желая направить разговор в другое русло.
Он услышал, как Ленка медленно, со свистом выпустила воздух сквозь сцепленные зубы.
– Давайте о деле! – легко согласился Владимир Анатольевич и закурил, небрежно опершись о полуприкрытую дверь в кают-компанию. – Сейф, как я понял, вы нашли? Осталось только вытащить его наверх.
– Он в каюте, – пояснил Пименов. – И как его вытащить мы пока не знаем.
Изотова и Ельцов продолжали смотреть друг на друга.
– Большой? – спросил Кущ.
– Не очень.
– Через иллюминатор не пробовал?
– Ни через что пока не пробовал, только сегодня нашли.
– Значит, я вовремя!
– Как всегда, – ухмыльнулся Губатый. – Но было бы лучше, если бы ты подъехал к дележке.
– Брось! С деньгами надо расставаться легко!
– Я смотрю, ты любишь Остапа?
– Какого такого Остапа? – неподдельно удивился Владимир Анатольевич. – Я таких не знаю? Это кто?
– Не парься, – сказал Пименов. – Так, один мой знакомый. Тоже так говорил.
– Умный, видать, мужик!
– Есть маленько, – согласился Губатый. – Ленка, Олег, кончайте играть в гляделки…
Изотова фыркнула зло и, резко развернувшись, ушла на бак.
Кущенко, глядя на падающее в лиловое море солнце, широко зевнул.
– В общем, так, – протянул он. – Подведем итоги оперативки. Плана у нас нет. Так?
Пименов пожал плечами. Ельцов смотрел в спину уходящей Изотовой с тоской раненого.
– Что у нас есть? – спросил Кущ сам у себя. – Есть сейф, есть водолазы и есть две лебедки – у тебя на корыте, и на "Ласточке". Мысль понял? Ты, вообще, как собирался все это хозяйство наверх поднимать?
– У меня есть надувные понтоны.
– У водолазов спер?
– Почему спер, купил… – обиделся Губатый.
– А они сперли, – констатировал Кущенко. – У военных. Скупка краденого получается! Ладно, я не об этом. Ты хочешь протащить их по коридору?
– Было бы неплохо, да трапы завалены…
– Ёксель-моксель! А на месте вскрыть?
Пименов покачал головой.
– Завтра я посмотрю на завалы в коридоре. Если вся проблема в трапе, постараемся завести на него концы и выдрать с корнем. У тебя сколько сил моторы?
– Четыреста, – сказал Владимир Анатольевич с нескрываемой гордостью. – Выдернем, как больной зуб!
– Володя! – томно позвала снизу Марго. – Ну, что же ты? Вода, как молоко!
Во всех широтах ночь приходит по-разному.
На севере ночь крадется осторожной поступью дворовой кошки, скрадывая краски, выделяя звуки, которых никогда не услышишь днем, накрывая все вокруг плотным, как ночные туманы, серо-черным одеялом. Северная ночь стерильна, как евнух, и бурление человеческих страстей – это бунт против ее прохладного дыхания.
Ночь на юге рушится на мир, как атакующий коршун, вметнув черные бархатные крылья. Эта ночь прозрачна и непроницаемо темна одновременно. В ней горят стразами мириады звезд, и луна над побережьем – не матовый бледный шар, а огромный диск с причудливым рисунком на нем – волнующий, манящий и небезопасный. Она скрывает лица и тела в густой тени, и безжалостно обнажает секунду спустя, как раз в тот момент, когда меньше всего этого ожидаешь.
Тьма полна влаги, солоноватой, живой и теплой, как соки женского тела, как капли пота, стекающие по разогретой дневным солнцем коже, как взвесь из испарений моря, медленно оседающая на камни, неостывшие доски палубы и обращенные к бесконечно глубокому небу лица…
А звуки и запахи… О, эти звуки и запахи южной ночи – природный афродизиак, толкающий на безумства самых расчетливых! Пульсирующий стрекот цикад, запах разогретой солнцем пихтовой смолы, смешанный с прохладным дыханием моря и горчинкой цветочного аромата. Вскрики ночных птиц, шелест волны, сладострастно трущейся пенным животиком о галечный берег. И шорох длинных сосновых игл летящий с обрыва на грани слышимости – шепот нависших над морем деревьев…
"Ласточка" стояла на якорях почти в полукабельтове от "Тайны", с потушенными огнями: мерцающие зеленым и красным ходовые можно было в расчет не принимать. И шум на ней уже затих – веселая компания из оруженосцев и Ельцова с Кущенко утихомирилась, вдоволь наигравшись.
Губатый с Ленкой лежали на корме, совершенно голые, подставив лица и тела лунному свету. Ленка курила, забросив руку за голову, а Пименов, опершись плечами на переборку, смотрел, как тают облачка дыма под дыханием ночного бриза.
И еще – он смотрел на нее.
Луна была милосердна к Изотовой, скрывая следы беспощадного времени, прошедшегося по ее лицу и телу кистью реалиста. Тени сделали ее черты резче, но сгладили морщинки на коже, перечеркнув прошедшие годы с легкостью, но, увы, только до рассвета. Но до него еще оставалось несколько часов.
В эту минуту Пименов видел ее почти такой, как в ту ночь, на озере, в лодке скользящей по темной, глянцевой воде – влажной, горячей, бездумно и щедро отдающей себя ради минутной судороги и любопытства. Не по любви, а скорее от скуки и желания бросить еще одну монетку в копилку опыта, превращающую девушку в женщину.
Губатый пробежал взглядом по Ленкиному животу, груди, губам, в которых мерцала наполовину выкуренная сигарета…
Вместо глаз была тень. Густая, совершенно непроницаемая, залившая глазницы, словно чернилами. Их выражения было не рассмотреть, но он догадывался, что они сверлят ночную мглу, именно сверлят – целеустремленно и жестко.
Девушку в женщину, женщину в стерву, стерву в… Как там сказал Ельцов? Самке богомола совершенно все равно, сколько самцов ей придется сожрать для достижения цели? Вот она лежит, казалось бы, совершенно беззащитная в своей обнаженности, тонкокостная, изящная, но не хрупкая – эти недели согнали с нее городской жирок, и мышцы проступили под загорелой кожей, рельефные и упругие. Словно вода, солнце и секс вытопили из нее все лишнее, оставив лишь то, что нужно, чтобы получить свое.
Пименов еще ощущал ее ногти на своей спине – не будь они коротко острижены, Лехе не поздоровилось бы! Назвать то, что было у них несколько минут назад, занятиями любовью, не смог бы даже самый романтичный наблюдатель. Схваткой, битвой, отчаянной дракой – вполне. Это и была драка, но не за первенство, не за победу друг над другом. Губатый понимал, что в этот момент на его месте мог быть кто угодно, и все происходило бы так же. Ленка отдавалась ему неистово, как будто бы прощалась, или так же неистово брала его – это как посмотреть. И он, нехотя, не до конца понимая, что за сила увлекает его в этот танец тел, подыгрывая – увлекся сам, забыв, что о том, что вокруг.
Их движения были рваными, дыхание хриплым. Они не говорили друг другу ни нежностей, ни непристойностей. Как любая смертельная схватка, их соитие было молчаливым. Орала музыка на горящей огнями, как рождественская елка, "Ласточке", повизгивали оруженосцы, музыку иногда перекрывали пьяные голоса мужчин – вечер в чертогах Кущенко шел своим чередом. А на "Тайне" два загорелых до черноты тела – одно расчерченное белесыми нитями шрамов и бечевками рубцов, другое – гладкое, похожее на гибкое тело ласки, сплетались и расплетались, силясь раствориться в темноте и друг в друге.
И когда спину Изотовой выгнула судорога близкого финала, Ленка, запрокинув голову назад под немыслимым для живого существа углом, завыла торжествующе и страшно, как может выть зверь. Губатый вцепился в ее бедра так, что пальцы погрузились в плоть, и тоже застонал гортанно – мужчины стонут так только от боли и от любви.
На крик Изотовой отозвалась ночная птица: над обрывом захлопали шумно крылья, раздался клекот, и темная тень пронеслась по небу, заслоняя звезды.
На корму "Ласточки" вылетел Ельцов и, налегая грудью на леер, заорал что было силы:
– Сука!!! Ленка – сука!!!
А потом издал протяжное: "А-а-а-а-а-а-а-а!", перешедшее в рычание.
За ним из кают-компании, покачиваясь, вышел Кущ, погрозил пальцем в сторону стоящей темной глыбой "Тайны" и, приобняв Олега за плечи, принялся бубнить что-то нечленораздельное: "Брось… она… зачем ты… оставь… сука… пошли…"
Ельцов отмахивался, перегибался через ограждение, то ли порываясь прыгнуть в воду, то ли просто силясь докричаться до Ленки, которая и без того его прекрасно слышала.
Успокаивать Ельцова выскочили и Марго с Ингой – уже совершенно в образе наяд, то есть безо всякой одежды и, к тому же еще пьяные и шумные. Оруженосцы повисли на Олеге, не давая ему наклоняться над водой, к писку Владимира Анатольевича добавился густой басок Инги и щебетание недокормленной Марго. Ельцова сходу приласкали и он уже не орал во все горло, но громко матерился, поминая Ленку и ее родичей в крайне нелицеприятной форме…
И тогда Изотова, так и не вставшая с колен, начала смеяться, сначала тихо, а потом все громче и от этого смеха, растекающегося по бухте, как нефтяная пленка, от смеха полного презрения и ненависти, Пименову стало не по себе.
Ельцов забился в руках у веселой компании по-новой, но двери каюты захлопнулись, отсекая ночные звуки и запахи от выхолощенного кондиционером воздуха внутри яхты.
– За что ты его так? – спросил Губатый, чувствуя, что его банально использовали.
Ленка сначала закурила, сидя по-турецки на их импровизированном любовном ложе – огонек зажигалки выхватил щеку с упавшей на нее пядью волос, острый нос и припухшие от поцелуев губы – и лишь потом ответила лаконично и жестко, так, что задавать вопросы расхотелось.
– Есть за что.
Они помолчали, и Пименов чувствовал, как под свежим морским ветерком высыхает кожа, все еще покрытая тонкой пленкой из его и ее пота.
– Ты за него не волнуйся, – добавила она. – Он у нас такой. Очень чувственный. Сейчас тяпнет еще сто пятьдесят и натянет одну из этих сосок, потом поплачет на плече у Куща и трахнет вторую. Ему бы еще сто пятьдесят и он под песню Ярославны и Кущу бы засадил, только тот не даст. Он правильной ориентации?
– Насколько я знаю – да, – отозвался Губатый.
– Значит, точно не даст, – заключила Ленка. – Так что ты с жалостью поаккуратнее, Лешенька. Все, проехали… Не о чем тут говорить.
– Ты ему с помощью меня мстишь? – негромко спросил Губатый.
– Я, конечно барышня мстительная! – она улыбнулась, и в темноте сверкнули зубы. – Мстила бы и мстила, и так бы мстила, и сяк, но ты, Пима, под оружие возмездия никак не подходишь. Не обижайся – внешность не та. С тобой можно или с голодухи, или за бабки, или по любви…
– Интересно, а ты со мной почему?
Она встала и чмокнула его в щеку, для этого ей пришлось чуть-чуть встать на цыпочки.
– А у нас всего понемногу. Немного – за бабки, немного по любви… А главное – у нас есть общие воспоминания… На голодающую я не похожа, ведь так?
Пименов пожал плечами, но сообразил, что в темноте его движения было не рассмотреть, и оставил вопрос без ответа.
На "Ласточке", в динамиках фирмы "Накамичи", диким голосом взревела Верка Сердючка:
– Хорошо! Все будет хорошо! Все будет хорошо – я это знаю!
– Вот! Слышишь! – сказала Изотова. – Все будет хорошо!
– Хотелось бы верить!
– А ты поверь, ексель-моксель! – улыбнулась Ленка. – Тебе-то что? Что ты теряешь, кроме собственных цепей, Пима? Вот что у тебя было в жизни лучшее, чем я? Ты, что, всерьез считаешь, что что-то потерял? Брось, Леха! Ничего ты не потерял! Ну, скажи, что, катать по морю жирных сук и их блудливых муженьков было бы лучше?
– Кто знает? – тихо спросил Губатый у темноты.
Ему страшно хотелось закурить. И еще – выпить. Причем выпить именно водки, и много, чтобы исчезло из памяти движущееся в смертельном ритме зеленое насекомое. Образ становился навязчивым, но было от чего – Ленка не говорила с ним, она вещала! И была в этой декламации агрессия, презрение к собеседнику, и не только к нему, а и ко всему окружающему миру тоже. Пименов вдруг осознал, что Ленка, в общем-то, здесь и не при чем. Она от природы лишена способности любить – за что ж винить человека, который калека от рождения?
"Или, – поправил сам себя Леха, – это умение у нее забрали. Ну, может же быть, что человек разучился верить и любить? Может же такое случиться? Жизнь часто делает из обычных людей моральных уродов…"
Он запнулся на мгновение, но все же додумал мысль до конца.
"Вроде меня, например".
– А так, Пима, – продолжала Изотова. – Тебе будет, что вспомнить. Вот, прикинь, сидишь ты, весь такой старый, седой пердун с дрожащими руками, вспоминаешь, как трахал меня на корме твоего корыта, и думаешь: "А все-таки я ее поимел!" И так тебе хорошо делается – просто зашибись! Знаешь, нет ничего хуже для мужика, чем неиспользованный шанс.
Она снова засмеялась.
– Но вот если бы ты меня не трахнул – помнил бы вечно. До самой смерти. Я б тебе и в восемьдесят бы снилась!
В голосе ее неожиданно прозвучала мечтательность.
– До восьмидесяти я не доживу, – возразил Пименов.
– А может и доживешь, – не согласилась Ленка. – Не тебе решать. Сколько отмерили – все твое. А каждому – свое. И этому кастрату, и муженьку моему, и двум этим сучонкам-собачонкам…
– И тебе, – добавил Губатый.
– И мне, – согласилась Изотова. – Так что, если что случится со мной, значит ниточка кончилась.
– Я надеюсь, что ничего не случится, – сказал Пименов, сам не веря, что говорит такую глупость. – Если повезет – за выходные все достанем. Не повезет – провозимся чуть дольше.
– Ага, – произнесла Ленка весело. – Точно, Пима! И достанем, и поделим и пропивать начнем… Не пойму я, Леша, как ты дожил до такого преклонного возраста таким вот нормальным человеком. Аж жуть берет! Ведь четко шел на заслуженного "синяка". Настоящего такого дворового алкаша, которого все знают с детства. И каждая приподъезная бабулька с наслаждением рассказывает всю его славную биографию от первого шага, до первой бутылки "бормотухи". Ты ж уже "на дурке" должен был бы прописаться – ан нет! И хату родительскую не пробухал, и делом обзавелся. Хоть и говно дело, а ведь твое собственное.
– Ну, почему говно? – обиделся Губатый.
– Да потому, – отрезала Изотова, – что никогда ты с этого, Пименов, не станешь по-настоящему богат! Ни-ког-да! Будешь тянуться из года в год, найдешь себе такую же бескрылую как ты, женишься и так, от сезона в сезон, будешь тащить свой бизнес, как улитка домик – на горбу. Или ты думаешь, что станешь владельцем туристического флота?
– Ты намекаешь на то, что этот жемчуг для меня шанс?
– Я не намекаю, – поправила его Ленка, раскуривая новую сигарету. – Я тебе прямо говорю: если там, на "Ноте" что-то еще есть, то это не шанс, это Великий Шанс! И для тебя, и для меня! Мой правильный прадедушка ради этого оставил вдовой мою революционную прабабушку, одну, с двумя детьми. А ведь, говорят, любил ее больше жизни. И не ради бабок он там внизу остался, а только ради нее. Вот он понимал, что удайся ему это дело – и все! Другая жизнь! Жизнь, Пима, а не существование!
– Но не выгорело…
– Да! Не выгорело! Но он пытался, по крайней мере…
– А прабабке твоей от этого легче стало?
– Моя прабабка никогда не сказала о нем ни одного кривого слова. Знаешь, Леша, мужчина, это не просто особь с яйцами и членом, который суют куда ни попадя. Мужик – это двуногое, способное на поступки! На любые – умные, глупые, безрассудные, но – поступки. И моя прабабка это понимала. Это большинство баб понимает, кто мозгами, кто интуитивно. А большинство из вас помочиться утром считает актом мужества. Вот скажи мне, на кой хрен я тебе это все говорю? Ты ведь все равно ничего не понимаешь!
– Я вот все думаю, – сказал Пименов серьезно, – а где у тебя яйца, Ленка? Ты ведь целеустремленностью своей любому мужику фору дашь.
– А ты пощупай еще раз, – Изотова подошла вплотную, прижалась к исчерканной груди Губатого и ухватив его руку за кисть, сунула ее себе между ног. Там было тепло и влажно, ладонь слегка покалывали отрастающие на подбритом лобке волоски. – Мне яйца не нужны. Зачем? У меня есть вот эта штучка и неплохие мозги. Так что – стоит мне захотеть, и у меня этих яиц будет, как в инкубаторе. В жизни не согласилась бы быть мужиком! Врать не буду – нашелся бы кто-то, рядом с кем можно было бы почувствовать себя просто бабой, была бы счастлива. Но нет таких! Нету, Пима! Повывелись. Измельчала порода.
Она отступила на полшага, высвободив его руку из плотных горячих объятий и улыбнулась – улыбка ее была хорошо видна в отблесках лунного неверного света.
Губатый покачал головой, всем своим видом выражая сомнение.
– Не веришь? – произнесла Изотова с обидой в голосе. И сама ответила на вопрос: – Не веришь. А знаешь, почему? Потому, что ты и сам такой же, Леша. Ну, может чуть получше, чем все остальные. Воли у тебя чуть побольше, желания выжить. А вот того что заставляет мужика ловить шанс, и близко нет. Ты в рулетку когда-нибудь играл?
– Знаешь, – ответил Губатый, – мне деньги очень тяжело достаются. Слишком тяжело, чтобы я просаживал их за игрой…
Изотова щелчком отправила окурок в волны, плескавшиеся в ночи и сказала сочувственно, но в этом сочувствии скрывалась изрядная толика издевки.
– Дурашка ты, Пима… Я не о том. Сменить судьбу дятла, которой изо дня в день только и делает, что долбит сухое дерево, не хотелось никогда?
– На что? На судьбу райской птицы? Так дятлу никогда не стать райской птицей! Никогда! У природы есть свои законы, Ленка…