- Винсент полагает, что все наши совместные изыскания ничего не стоят. Знаешь, зачем он требовал от меня еженедельных отчетов? Чтобы убедиться, что я не сдался. Мне надоело ездить в институт каждый раз, когда требуется какая-то помощь. Надоело слышать от него, что работа неоригинальная, вторичная…
- Вот как?
- Он даже пригрозил сообщить в колледж, что я умышленно ее затягиваю.
- И это после всего, что мы сделали?
- Не важно. Мне наплевать, что думает Винсент. - Он снова стучит по книжке. - Я хочу закончить.
- Твой срок истекает завтра.
- Послушай, за три месяца мы вдвоем сделали больше, чем я один за три года. Что такое еще одна ночь? К тому же срок не имеет никакого значения.
Я удивлен, но по-настоящему меня зацепил отзыв Тафта. Должно быть, Пол на это и рассчитывал. Работа над диссертацией по "Франкенштейну" не доставила и десятой доли того удовольствия, которое я получил, разгадывая тайну "Гипнеротомахии".
- Тафт сошел с ума. Ты сделал больше, чем любой другой из занимавшихся книгой. Надо было попросить сменить референта.
Сам того не замечая, Пол начинает отщипывать от хлеба маленькие кусочки и скатывать их в шарики.
- Я и сам не знаю, почему не отказался от него, - говорит он, глядя в сторону. - Ты не представляешь, сколько раз Тафт хвастал тем, что загубил академическую карьеру "какого-нибудь тупицы" одним своим недоброжелательным отзывом, разгромной рецензией или сдержанной рекомендацией. Он не упоминал твоего отца, но называл других. Помнишь профессора Макинтайра? А его книгу о Китсе?
Я киваю. В свое время Тафт опубликовал статью, в которой писал об ухудшении качества преподавания в крупнейших университетах. Книга Макинтайра была использована в качестве примера для доказательства этого сомнительного постулата. В трех абзацах Тафт обнаружил больше фактических ошибок, недосмотров и неточностей, чем две дюжины других ученых. Критика Тафта была направлена как бы на них, но стрела попала в Макинтайра, который стал мишенью для насмешек и вскоре покинул отделение. Впоследствии Тафт признался, что хотел посчитаться с отцом Макинтайра, историком эпохи Возрождения, который когда-то нелестно отозвался об одной из его книг.
- Однажды Винсент рассказал мне историю о мальчике по имени Родж Ланг, с которым вместе рос. - Пол говорит негромко, спокойно. - Ребята в школе звали его Эпп. Как-то по дороге из школы домой за ним увязался бездомный пес. Эпп пробовал убежать, но собака не отставала. Эпп отдал ей свой ленч, но пес все равно не оставлял его в покое. Мальчик даже пытался отогнать животное палкой, но ничего не помогало. Эпп перепробовал все, даже бросал в собаку камни. В конце концов он пнул ее ногой. Пес не убежал. Эпп стал бить его и бил, пока собачонка не свалилась. Тогда он взял ее на руки, отнес к своему любимому дереву и там похоронил.
- Но зачем Тафт рассказал об этом тебе? - спрашиваю я.
- По словам Винсента, Эпп только тогда понял, что встретил верного друга.
Некоторое время мы молчим.
- У него такие шутки?
Пол качает головой.
- Винсент рассказал мне много историй об Эппе. Все примерно такие.
- Господи. Зачем?
- Каждая была чем-то вроде притчи.
- Думаешь, он сам их сочинял?
- Не знаю. - Пол пожимает плечами. - Но Родж Эпп Ланг - это анаграмма слова "доппельгангер".
Мне становится не по себе.
- По-твоему, он сам все это сделал?
- Забил до смерти собаку? Кто знает. Мог. Но смысл в том, что у нас с ним такого рода отношения. При этом я - бездомный пес.
- Тогда какого черта ты с ним работаешь?
Пол снова берет кусочек хлеба.
- Я принял определенное решение. Закончить дипломную я мог только в одном случае: если бы остался с Винсентом. Говорю тебе, Том, эта книга хранит великую тайну. Мы почти добрались до крипты. Так близко к разгадке не подходил никто. Но если не считать твоего отца, никто не изучил "Гипнеротомахию" так хорошо, как Винсент. Он был нужен мне. - Пол бросает крошки на тарелку. - И мы оба это понимали.
В дверях появляется Джил.
- Я готов. Можно идти, - говорит он, как будто мы только его и ждали.
Пол, кажется, рад закончить разговор. Поведение Тафта - упрек ему самому. Я тоже поднимаюсь и начинаю собирать тарелки.
- Оставь, - машет рукой Джил. - Кто-нибудь уберет.
Пол потирает ладони. Полоски хлебного мякиша скатываются, точно старая кожа. Мы выходим из комнаты вслед за Джилом.
Снег идет сильнее, чем раньше, и такой густой, что я смотрю на мир, словно через завесу помех. Джил ведет машину в сторону лекционного зала. Я вижу Пола в боковом зеркале. Как же долго он держал все это в себе. Мы проезжаем между двух фонарей, и в какой-то момент салон погружается в темноту. Его лицо - просто тень.
У Пола всегда были от нас секреты. Несколько лет он скрывал правду о своем детстве, кошмарные подробности пребывания в приюте. Теперь выясняется, что скрывал и правду о своих отношениях с Тафтом. Даже при том, что мы близки, между нами сохраняется некоторая дистанция. Как говорится, хорошие соседи там, где хорошие заборы. Леонардо писал, что художнику следует начинать каждую картину с черного фона, потому что все в природе темно, пока не выставлено на свет. Большинство живописцев поступают иначе, начиная с белого фона и нанося тени в последнюю очередь. Пол, который знает да Винчи так же хорошо, как соседа по комнате, понимает ценность его совета: начинать нужно с темного. Люди могут узнать о тебе только то, что ты сам позволишь им увидеть.
Сам я понимал эту истину не очень хорошо, пока не услышал об одном интересном случае, произошедшем в кампусе за несколько лет до нашего поступления в Принстон и привлекшем внимание как мое, так и Пола. Двадцатидевятилетний вор по имени Джеймс Хоуг объявился в Принстоне под видом восемнадцатилетнего паренька с ранчо в Юте. Он рассказал, что, испытывая тягу к знаниям, самостоятельно изучал Платона звездными ночами и, закаляя тело, научился пробегать милю за четыре с небольшим минуты. Приемная комиссия была так очарована "самородком", что решила вопрос в считанные минуты. Когда Хоуг задержался на год, никто не подумал ничего плохого. Новичок объяснил, что ездил в Швейцарию, где ухаживал за больной матерью. На самом же деле он отбывал срок в тюрьме.
Самое интересное заключалось, однако, в том, что возмутительная ложь в рассказе Хоуга соседствовала с правдой. Он действительно оказался отличным бегуном и на протяжении двух лет считался легкоатлетической звездой Принстона. Блистал Хоуг и в учебе, взяв на себя столько курсов, сколько я не потянул бы и за деньги. При этом учился он только на "отлично", а популярен стал настолько, что к концу второго года его приняли в члены "Плюща". К сожалению, карьера Хоуга оборвалась быстро и нелепо. Однажды кто-то из зрителей случайно узнал в нем вора, специализировавшегося в прошлой жизни на краже велосипедов. Когда слух разлетелся по всему Принстону, руководство провело расследование, и ловкача арестовали прямо в лаборатории. Суд признал Хоуга виновным в мошенничестве. Через пару месяцев его упекли за решетку, где он и растворился в безвестности.
Для меня история с Хоугом стала главным событием того лета наравне с известием о том, что "Плейбой" посвятил целый номер женщинам "Лиги плюща". Что касается Пола, то для него весь этот случай означал намного большее. Как человек, всегда предпочитавший приукрашивать жизнь порцией выдумки, Пол легко провел параллели между собой и Хоугом. Выйдя из ниоткуда, они оба имели то преимущество, что могли свободно придумать себе новый облик. Зная Пола, я понимаю, что в его случае это решение диктовалось не свободой, а необходимостью.
И все же, видя, что стало с Хоугом, Пол избрал среднюю линию между изобретением нового облика и одурачиванием всех вокруг. С первого дня пребывания в Принстоне он следовал этой линии, предпочитая хранить секреты, а не лгать.
Когда я думаю об этом, ко мне возвращается старый страх. Мой отец, понимавший, какую роль сыграла в его жизни "Гипнеротомахия", как-то сравнил книгу с романом с женщиной. И та и другая заставляют тебя обманывать даже самого себя. Такой ложью для Пола могла стать дипломная работа: после четырех лет под крылом Тафта он все еще пел и плясал ради этой книги, не спал ради нее, пускался во все тяжкие, а она дала ему так мало.
Заглядываю в зеркало. Пол смотрит на снег. Пустой взгляд, бледное лицо. Вдали мелькают желтые огни. Отец, может быть, сам о том не подозревая, преподал мне еще один урок: никогда не отдавайся чему-либо так, что неудача будет стоить тебе счастья. Пол готов продать последнюю рубашку ради горстки волшебных зернышек. И только теперь он начинал задаваться вопросом: а дадут ли они всходы?
ГЛАВА 9
Кажется, моя мать сказала как-то, что хороший друг придет на помощь всегда - стоит только попросить, но самый лучший тот, кто сделает это сам, не дожидаясь, пока его попросят. Редко кому удается встретить такого вот лучшего друга, так что если появляются сразу три, это выглядит почти чудом.
Впервые мы четверо сошлись вместе холодным вечером нашей первой принстонской осени. К тому времени мы с Полом уже проводили немало времени вместе, а Чарли, влетевший в комнату Пола в первый день занятий с предложением помочь в обустройстве, жил один в комнате в самом конце коридора. Полагая, что нет на свете ничего хуже, чем быть одному, Чарли всегда и везде искал новых друзей.
У Пола появление этого буйного, неугомонного здоровяка, по пять раз на дню колотящего в дверь, чтобы предложить поучаствовать в очередной авантюре, вызвало поначалу вполне обоснованные опасения. Казалось, один вид Чарли пробуждает в нем некий потаенный страх, родившийся еще в детстве, когда, может статься, его пугал и третировал кто-то такой же огромный и черный. С другой стороны, меня удивляло, что и сам Чарли не уставал от нас, людей совсем другого темперамента, спокойных и даже в чем-то медлительных. В тот наш первый семестр я почти не сомневался, что он предпочтет нам другую компанию, выберет тех, кто ближе по духу и привычкам. Мысленно я даже навесил на Чарли ярлычок, определив его в представители зажиточного меньшинства: папа - менеджер высшего звена, мама - нейрохирург, - закончившего подготовительную школу благодаря усилиям репетиторов и прибывшего в Принстон с двумя целями: повеселиться и прийти к финишу в основной группе.
Сейчас все это кажется смешным. Чарли вырос в Филадельфии и в качестве добровольца побывал в составе бригады "скорой помощи" в самых опасных кварталах города. Он жил в типичной средней семье и учился в обычной средней школе. Его отец был региональным торговым представителем крупной химической компании, а мать преподавала в седьмом классе. Когда Чарли подал заявление в Принстон, родители ясно дали понять, что могут оплачивать расходы сына только до определенного уровня и что все, превышающее этот уровень, ляжет на его плечи. В первый же день Чарли взял такие ссуды и залез в такие долги, которые нам и не снились. Даже Пол, пришедший из самых низов, оказался в лучшем положении, потому что получил стипендию как нуждающийся.
Может быть, поэтому никто другой, не считая страдавшего от бессонницы Пола, не спал в последнее время меньше и не работал больше, чем Чарли. Потратив большие деньги, он ожидал еще большей отдачи и в оправдание жертв жертвовал еще большим. Не так-то легко остаться самим собой в заведении, где лишь один из пятнадцати студентов черный и лишь половина этих немногих - мужчины. Впрочем, для Чарли такой проблемы, как остаться самим собой, похоже, и не существовало. Во всяком случае, в традиционном понимании. Нацеленный только на победу, ни на миг не упускающий из виду цель, он никогда не чувствовал себя чужим в мире, в котором все мы жили.
Конечно, понятно это стало не сразу. Многое проявилось в конце октября, примерно через шесть недель после нашего знакомства, когда Чарли пришел к Полу с самым рискованным из всех дотоле осуществленных им планов.
Примерно со времен Гражданской войны у студентов Принстона появилась привычка похищать язык колокола, висящего над старейшим в кампусе зданием Нассау-Холл. Идея первоначально заключалась, вероятно, в том, что если колокол не пробьет начало учебного года, то этот самый учебный год и не начнется. Верил ли кто-то в такую ерунду, я не знаю, но похищение языка стало традицией, и во исполнение ее студенты каждый год пускались на разные хитрости, начиная вскрытием замков и заканчивая штурмом стен.
По прошествии более чем ста лет администрация устала от этих фокусов и, опасаясь, как бы шутки не привели к печальным последствиям, объявила, что язык с колокола снят. Чарли, однако, получил информацию, указывающую на обратное. Язык остался на месте, заявил он и добавил, что собирается украсть его в ближайшую же ночь. С нашей помощью. Не стоит говорить, что мне его идея отнюдь не показалась заманчивой. Пробираться под покровом темноты в местную достопримечательность, возиться с поддельными ключами, спасаться бегством от прокторов - это с моей-то больной ногой! - ради какого-то никому не нужного колокольного языка и пятнадцати минут сомнительной славы - нет уж, увольте. Но Чарли не унимался, с жаром отстаивая свой план и приводя все новые аргументы, и в конце концов перетянул меня на свою сторону.
Когда одни, третьекурсники и старшие, пишут дипломные, а другие, второкурсники, выбирают специализацию и клубы, что остается первокурсникам, как не пускаться в рискованные предприятия? Деканы настроены более чем благожелательно, и другой такой возможности может просто не представиться.
Соблазнив меня, Чарли не остановился, настаивая на том, что в деле должно участвовать никак не менее трех человек. После этого нам ничего не оставалось, как решить вопрос с помощью голосования. Демократия победила; мы вдвоем взяли верх над Полом, который, не желая, как говорится, раскачивать лодку, подчинился большинству. Главную роль взял на себя Чарли, нам же предстояло стоять на страже.
Согласовав план действий, мы собрали необходимые инструменты и в полночь выступили по направлению к Нассау-Холлу.
Как я уже говорил, новый Том Салливан - тот, который пережил страшную автокатастрофу и каждый день встречал как новый вызов, - был куда более смелым и рисковым парнем, чем старый Комнатный Цветочек Том. Но чтобы расставить все по своим местам, добавлю: ни старый, ни новый, я никогда не был сорвиголовой. Целый час после выхода к цели стоял я на своем посту, обливаясь холодным потом, шарахаясь от каждой тени и вздрагивая от малейшего шороха. Самое страшное случилось в начале второго ночи. Клубы начали закрываться, и студенты и охранники потихоньку потянулись в западном направлении, в сторону кампуса. Чарли, обещавший, что к этому времени все будет закончено, как сквозь землю провалился.
Я повернулся туда, где должен был стоять Пол.
- Ну что он так долго?
Мне никто не ответил.
Сделав шаг навстречу темноте, я снова подал голос.
- Что он там делает?
И снова тишина.
Я заглянул за угол - Пола нигде не было. Передняя дверь оставалась приоткрытой.
Я подбежал к ней и просунул голову внутрь. Где-то далеко разговаривали Пол и Чарли.
- Его там нет, - говорил Чарли.
- Эй, поторопитесь, - громко прошептал я. - Они уже возвращаются.
Внезапно из мрака за моей спиной прозвучал голос:
- Полиция кампуса! Стойте где стоите!
Я в ужасе обернулся. Чарли притих. Пол - по крайней мере мне так показалось - выругался.
- Руки на пояс! - приказал голос.
В голове у меня все смешалось: испытательный срок, последнее предупреждение, отчисление.
- Руки на пояс! - уже громче повторил голос.
Я повиновался.
Наступила тишина. Я прищурился, стараясь разглядеть приближающегося проктора, но никого не увидел.
А потом я услышал его смех.
- Расслабься, детка. Пляши.
Человек, вышедший из темноты, был студентом. Подходя ко мне, он снова рассмеялся и изобразил нечто отдаленно напоминающее румбу в исполнении подвыпившего медведя. Среднего роста, пониже Чарли, но повыше меня, с падающими на лицо темными волосами, в приталенном черном блейзере, прикрывавшем расстегнутую белую рубашку.
Из здания осторожно вышли Чарли и Пол.
Парень в блейзере улыбнулся и подошел к ним.
- Значит, так оно и есть, да?
- Что? - проворчал Чарли, бросив на меня недовольный взгляд.
Незнакомец указал на колокольню:
- Язык. Они все-таки сняли его?
Чарли промолчал. Пол кивнул.
Наш новый приятель на секунду задумался.
- Но вы там побывали?
Постепенно до меня стало доходить, к чему он клонит.
- Нельзя же просто взять и уйти.
В его глазах прыгали веселые огоньки. Чарли, похоже, тоже смекнул, что к чему. Не успел я вернуться на пост к восточному входу, как все трое исчезли за дверью.
Через четверть часа они вернулись. Без штанов.
- Что вы делаете? - прошипел я.
Они подошли ко мне, держась за руки и дергая ногами, как будто учились отбивать чечетку. Подняв голову, я увидел болтающиеся на флюгере три пары брюк.
Я пролепетал что-то о необходимости вернуться домой, но они переглянулись и покачали головами. Незнакомец настаивал на том, что такой подвиг следует отметить. Поднять тост за героев. И Чарли с ним согласился.
По дороге в "Плющ" наш новый знакомый рассказал о своих школьных проделках: как в Валентинов день окрасил в красный цвет воду в бассейне; как выпустил в классе тараканов, когда преподаватель читал что-то из Кафки; как запустил в небо громадный воздушный шар в форме пениса, едва не сорвав премьеру "Тита Андроника". Такое впечатляет. Оказалось, он тоже первокурсник. Выпускник Экзетера. Престон Гилмор Рэнкин.
- Но вы, - добавил он, и я помню это по сей день, - зовите меня Джил.
Разумеется, он отличался от всех нас. Оглядываясь назад, я думаю, что Джил прибыл в Принстон настолько привыкшим к изобилию Экзетера, что богатство и признание, налагаемые этим на жизнь, стали для него чем-то невидимым и само собой разумеющимся. Единственным значимым мерилом человека для него был характер, может быть, именно поэтому его так потянуло к Чарли, а уже через него и к нам. Обаяние помогало Джилу сглаживать различия, и меня никогда не покидало ощущение, что быть с ним означает находиться в гуще событий.