Он кивает, и мы прибавляем шагу, чтобы оторваться от возможной погони. Ветер пробирается под ворот куртки, пробегая холодными пальцами по влажной от пота шее. Я оглядываюсь назад - Дод-Холл и Браун-Холл превратились в два почти слившихся с тьмой пятна. Ночь растеклась по кампусу, добравшись до самых отдаленных уголков. И только окна художественного музея по-прежнему ярко освещены.
Мы идем на восток, через Проспект-Гарденс, ботаническую сказку в центре кампуса. Крохотные весенние посадки припорошены снегом, но американский бук и ливанский кедр стоят над ними, как раскинувшие руки ангелы-хранители. По одной из боковых улочек проплывает полицейская патрульная машина.
Мысли перепрыгивают с одного на другое, дергаются, кружатся. Что же мы видели? Может быть, это Тафт рылся в бумагах Билла, пытаясь уничтожить свидетельства некоей существовавшей между ними связи. Может быть, Тафт и вызвал полицию. Я смотрю на Пола, но по его лицу определить что-либо невозможно.
Вдалеке подает признаки жизни музыкальное отделение.
- Можно немного отсидеться там.
- Где?
- В репетиционной, в подвале.
В ночном воздухе плавают разрозненные ноты. Музыканты-"совы" часто приходят в Вулворт репетировать ночами. По направлению к Проспект проносится, разбрызгивая жижу, еще одна патрульная машина. Я заставляю себя идти быстрее.
Вулворт построили совсем недавно, и здание, появившееся из-под строительных лесов, представляет собой довольно любопытное сооружение: снаружи оно напоминает крепость, но изнутри кажется хрупким. Крытый портик вьется подобно речушке через музыкальную библиотеку и классы первого этажа, а потом взбегает вверх, на третий. Уныло подвывает ветер. Пол открывает дверь, воспользовавшись своей карточкой, и придерживает ее, пропуская меня вперед.
- Куда?
Я веду его к ближайшей лестнице. Мы с Джилом были здесь уже дважды, оба раза после скучных субботних вечеринок. Второй жене его отца очень хотелось, чтобы Джил научился играть что-нибудь из Дюка Эллингтона, как моему отцу хотелось приобщить меня к музыке Арканджело Корелли. В результате мы с Джилом, имея на двоих восьмилетний опыт учебы, не можем похвастать практически ничем. Джил способен изобразить нечто отдаленно напоминающее "Сядь на поезд "А"", я вымучиваю "Ла Фолья", и оба мы делаем вид, что знаем толк в таких вещах, как мелодия и ритм.
Спустившись в подвал, обнаруживаем, что здесь почти никого нет. Лишь из одной комнаты доносятся звуки гершвиновской "Рапсодии". Мы укрываемся в ближайшей свободной студии, и Пол усаживается на стул за пианино. Клавиши инструмента для него такая же загадка, как клавиатура компьютера, и он не смеет даже прикоснуться к ним. Лампочка вверху мигает и гаснет.
- Даже не могу поверить, - говорит он наконец и глубоко вздыхает.
- Зачем им все это? - спрашиваю я.
Словно не слыша, Пол проводит указательным пальцем по черным и белым косточкам.
Я повторяю вопрос.
- Что ты хочешь услышать, Том?
- Может быть, поэтому Стайн и хотел тебе помочь?
- Когда? Сегодня, с дневником?
- Нет, еще раньше.
- Когда ты перестал работать с "Гипнеротомахией"?
Он говорит так, словно хочет уколоть, еще раз напомнить, что следы Билла ведут ко мне.
- По-твоему, это я виноват?
- Нет. Конечно, нет.
Но обвинение уже брошено, и теперь оно висит в воздухе между нами. Карта Рима, как и дневник, напомнила мне о том, от чего я отказался, о том, чего мы достигли, о том, какое это было счастливое время. Я смотрю на свои лежащие на коленях руки. Отец сказал как-то, что они у меня ленивые. Пять лет занятий так и не принесли результата: я не сыграл ни одной сонаты Корелли. После этого отец стал подталкивать меня к занятиям баскетболом.
Сильные отбирают у слабых, а умные - у сильных.
- А его записка Кэрри? - спрашиваю я, не отводя глаз от пианино.
Задняя сторона инструмента, та, которая должна быть у стены, даже не покрыта лаком. Странная экономия. Я вспоминаю анекдот о профессоре, который не причесывал волосы на затылке, потому что не видел их в зеркале. Таким же был и мой отец. Мне всегда казалось, что дело в некоем дефекте перспективы, возникающем у того, кто смотрит на мир только с одной стороны. Его студенты замечали это, должно быть, так же часто, как и я. Каждый раз, когда он поворачивался к ним спиной.
- Ричард никогда не пытался забрать у меня что-то, - кусая ноготь, говорит Пол. - Наверное, мы просто что-то не заметили.
В комнате тепло и тихо, лишь из коридора доносятся иногда приглушенные звуки сонаты Бетховена, пришедшего на смену Гершвину. Так же тихо и покойно становилось в нашем доме летом при приближении грозы. Электричество выключено, все умолкло, только вдалеке слышатся раскаты грома. Мама читает мне вслух - Бартоломью Каббинса или Шерлока Холмса, - а у меня в голове только одна мысль: почему герои самых интересных историй всегда носят какие-то странные шляпы?
- Думаю, там был Винсент, - говорит Пол. - В полицейском участке он соврал насчет отношений с Биллом. Заявил, что Билл был самым способным из всех студентов, с которыми он работал в последние годы.
Мы также знаем Винсента. Думаю, справедливо будет сказать, что у него есть планы на все случаи.
- По-твоему, Тафт хочет приписать все себе? - спрашиваю я. - Он ведь уже давно не публиковал ничего по "Гипнеротомахии".
- Дело не в публикации, Том.
- Тогда в чем?
Он отвечает после паузы:
- Ты слышал, что сказал сегодня Винсент? Раньше он никогда не признавал, что Франческо - римлянин. - Пол смотрит на педали пианино, выступающие из-под деревянного корпуса, как два золотых башмачка. - Он хочет отнять у меня все.
- Что все?
И снова Пол мнется с ответом.
- Не важно. Забудь.
- А если в музее был Кэрри? - спрашиваю я.
Письмо Стейна заставило меня увидеть старинного друга отца в несколько ином, чем прежде, свете и напомнило, что именно он в свое время увлекся "Гипнеротомахией" сильнее всех.
- Ричард здесь ни при чем, Том.
- Ты же сам видел, как Кэрри повел себя, когда увидел дневник. Он до сих пор считает его своим.
- Нет, Том. Я его знаю. Ты - нет.
- Как тебя понимать?
- Ты никогда не доверял Ричарду. Даже когда он пытался тебе помочь.
- Я не нуждался в его помощи.
- И Винсента ты ненавидишь только из-за отца.
Я поворачиваюсь к нему, немало удивленный таким заявлением.
- Он довел его…
- До чего? Столкнул с дороги?
- Довел до отчаяния. Черт, да что это с тобой?
- Винсент всего лишь написал отзыв о книге.
- Он сломал ему жизнь.
- Не жизнь. Карьеру. Это разные вещи.
- Почему ты его защищаешь?
- Его я не защищаю. Я защищаю Ричарда. Но Винсент не сделал тебе ничего плохого.
Я готов обрушиться на Пола по-настоящему, но вдруг вижу, что наш разговор уже подействовал на него не самым лучшим образом. Пол трет щеки и смотрит прямо перед собой. Перед моими глазами вспыхивают огни фар. Ревет гудок автомобиля.
- Ричард всегда относился ко мне по-доброму, - говорит Пол.
В ту поездку отец не произнес ни слова. Даже тогда, когда нас занесло…
- Ты просто их не знаешь. Никого из них.
Не помню, когда начался дождь: то ли тогда, когда мы ехали к маме на книжную выставку, то ли уже по пути в больницу.
- Та рецензия была одной из самых крупных работ Винсента, - продолжает Пол. - Тогда, в начале семидесятых, он пользовался большой популярностью. А потом перешел в Институт передовых исследований, и его карьера покатилась под гору. Я видел у него дома журнальную вырезку. Там говорилось: "Винсент Тафт приступил к осуществлению своего следующего проекта, посвященного истории итальянского Возрождения. Судя по уже достигнутому, это будет нечто выдающееся, одно из тех редких исследований, в которых история не описывается, а делается". Я и сейчас помню каждое слово из той рецензии. Она попалась мне весной второго курса, еще до того, как я познакомился с ним самим. Тогда я впервые осознал, кто он такой.
Рецензия. Вроде той, которую он прислал моему отцу, чтобы ударить наверняка. "Мистификация Белладонны", Винсент Тафт.
- Он был звездой, Том. Ты и сам это знаешь. Он был сильнее всех на этом факультете, вместе взятых. Но потом потерял хватку. Просто потерял.
Слова набирают инерцию, обретают вес, грозя нарушить равновесие между тишиной вне его и давлением изнутри. Странное чувство овладевает мной: я как будто подхвачен волной, увлекающей меня с собой помимо моей воли. Пол говорит что-то о Тафте и Кэрри, а я убеждаю себя, что они всего лишь персонажи книги, люди в странных шляпах, порожденные чьим-то воображением. Но Пол не умолкает, и постепенно я начинаю смотреть на них его глазами.
Вскоре после ссоры, вызванной исчезновением дневника портового смотрителя, Тафт перебрался из Манхэттена в белый домик при институте, в миле от принстонского кампуса. Была ли причина в одиночестве, в отсутствии коллег-противников или в чем-то еще, но через несколько месяцев в среде академического сообщества поползли слухи о его пьянстве. О капитальном труде по истории итальянского Возрождения уже никто не вспоминал. Страсть, талант, энергия поиска - все это ушло, испарилось.
По прошествии трех лет, когда Тафт представил свою очередную работу - тоненькую книжечку, посвященную роли иероглифов в искусстве Возрождения, - всем стало ясно, что его карьера зашла в тупик. Еще через семь лет, по случаю публикации следующей статьи в каком-то малоизвестном журнале, один обозреватель назвал случившееся с ним трагедией. По мнению Пола, потеряв друзей, Тафт лишился чего-то жизненно важного, необходимого. За двадцать пять лет, разделивших приезд в институт и знакомство с Полом, он публиковался всего четыре раза, предпочитая критиковать чужие работы, прежде всего работы моего отца. Пламенный гений молодости уже не возродился.
"Гипнеротомахия" вернулась в его жизнь вместе с появлением юного первокурсника. Рассказывая о помощи, которую оказывали ему Тафт и Стайн, Пол говорил о поразительных проблесках гениальности, осенявших порой его наставника. Много ночей они провели вместе, и старый медведь не раз удивлял тем, что цитировал наизусть длинные отрывки из малоизвестных текстов, которые Пол не мог найти и в библиотеке.
- Тем летом Ричард профинансировал мою поездку в Италию, - говорит Пол, потирая ладонь о край стула. - Мы все были так возбуждены. Даже Винсент. Они с Ричардом по-прежнему не разговаривали, но знали, что я вышел на что-то, начал видеть что-то, чего не видели они. Я провел пару дней в квартире Ричарда, верхний этаж которой был настоящим музеем Ренессанса. Какая роскошь. Картины на стенах, в нишах, над лестницей, повсюду. Тинторетто, Карраччи, Перуджино. Я словно попал в рай, Том. От красоты захватывало дух. А он просыпался по утрам и так по-деловому говорил: "Пол, у нас сегодня есть работа". Потом мы начинали разговаривать, и он стаскивал галстук и швырял в сторону: "К черту! Возьмем выходной!" Заканчивалось тем, что мы просто бродили по улочкам и разговаривали. Вдвоем. Часами. Вот тогда Ричард и рассказал о Принстоне. О "Плюще". Обо всех своих приключениях, безумствах, о людях, которых знал. Больше всего он любил рассказывать о твоем отце. Так живо, так увлеченно. Я никогда не думал, что Принстон может быть таким. Он как будто загипнотизировал меня, заворожил. Я словно переносился в мечту. И Ричард тоже. Все то время, что мы провели в Италии, он пребывал в эйфории. Начал встречаться с какой-то художницей из Венеции и собирался сделать ей предложение. Думаю, после того лета он мог бы даже попытаться помириться с Винсентом.
- Но они так и не помирились.
- Нет. Стоило нам вернуться в Штаты, как все стало на свои места. Они не разговаривали. Женщина, с которой Ричард встречался, предложила прекратить отношения. Он стал все чаще приезжать в кампус, словно надеялся найти тот давний огонь, который пылал в них в студенческие времена. Он живет прошлым. Винсент пытался оторвать меня от него, но в этом году уже я пытался оторваться от Винсента, старался пореже бывать в институте, чаще работать в "Плюще". Я не хотел рассказывать ему о том, что мы нашли. Наверное, Винсент что-то заподозрил, потому что начал требовать от меня еженедельных отчетов. Может быть, он подумал, что это его последний шанс уцепиться за "Гипнеротомахию". - Пол проводит ладонью по волосам. - Мне следовало сразу понять, что ему нужно. Нужно было написать что-нибудь обычное, без претензий и убраться отсюда ко всем чертям. Великие дома и высочайшие деревья поражают боги громами и молнией. Потому что боги любят разрушать то, что возвышается над остальным. Они не терпят гордости ни в ком, кроме самих себя. Это написал Геродот. Я читал эти строчки десятки раз и никогда не вникал в них по-настоящему. Винсент указал мне на них. Он-то знал, что они значат.
- Ты и сам этому не веришь.
- Я больше не знаю, чему верить. Надо было быть осторожнее, присматривать за Винсентом и Биллом. Тогда я бы давно понял, что к чему.
Я смотрю на полоску света под дверью. Пианино в конце коридора умолкло.
Пол поднимается и шагает к выходу.
- Идем отсюда.
ГЛАВА 15
Из Вулворта уходим молча. Пол идет на шаг впереди, сохраняя дистанцию, которая позволяет каждому держаться самому по себе. Вдалеке вырисовывается башня часовни. Замершие возле нее полицейские машины напоминают съежившихся под деревом жаб. Затихающий ветер раскачивает оградительную ленту. Снежный ангел Билла Стайна, должно быть, давно улетел, не оставив даже ямки на белом поле.
Чарли еще не лег, но собирается. За то время, что нас не было, он успел прибраться в общей комнате: вынес мусор, сложил бумаги, поставил на место книги. Наверное, работа помогала ему не думать о том, что он увидел в больнице. Взглянув на часы, Чарли неодобрительно смотрит на нас, но сил читать нотации у него уже нет. Пол рассказывает о том, что мы видели в музее, хотя и знает, что Чарли потребует сообщить обо всем полиции. Впрочем, желание обратиться к властям пропадает у него после моего объяснения, что письма Стайна мы нашли не где-то, а в письменном столе убитого.
Мы с Полом уходим в спальню, молча переодеваемся и ложимся. Вспоминая, с каким непривычным волнением он говорил о Кэрри, я вдруг начинаю понимать то, чего не понимал раньше. В какой-то момент их отношения достигли совершенства. Первыми успехами в понимании "Гипнеротомахии" Кэрри смог насладиться лишь после того, как в его жизни появился Пол, разделивший с ним свои открытия. С другой стороны, Пол, всегда желавший столь многого, познал сказочную жизнь только после знакомства с Кэрри. Как у Деллы и Джеймса, героев известного рассказа О’Генри - Джеймс продал золотые часы, чтобы купить Делле заколку для волос, а Делла продала волосы, чтобы купить Джеймсу цепочку для часов, - их дары и жертвы совпали просто идеально. То единственное, что один из них мог отдать, было тем единственным, что действительно требовалось другому.
Я не могу ставить в вину Полу то, что ему так повезло. Если кто и заслужил право на удачу, то, конечно, он. У Пола никогда ничего не было: ни семьи, ни фотографии любимого лица в рамке на стене, ни голоса на другом конце линии. У меня все это было и осталось даже после смерти отца. И все же здесь на кону нечто большее. Дневник портового смотрителя может доказать, что отец был прав в отношении "Гипнеротомахии", когда видел в ней не только пыль веков, не только утомительное повествование и любопытные рисунки. Я не верил ему, полагая нелепой, пустой и бессмысленной саму идею о том, что в толстой, скучной книге может быть скрыто нечто особенное. И вот оказывается, что, обвиняя его в близорукости и искаженном взгляде на мир, именно этим страдал я сам.
- Не надо, Том, - неожиданно и едва слышно говорит сверху Пол.
- Не надо что?
- Жалеть себя.
- Я думал об отце.
- Знаю. Думай о чем-нибудь другом.
- Например?
- Не знаю. Например, о нас.
- Не понимаю.
- О нас четверых. Постарайся быть благодарным за то, что имеешь. - Он тихо вздыхает. - Как насчет следующего года? К какому варианту склоняешься?
- Пока не определился.
- Техас?
- Может быть. Но Кэти еще будет здесь.
Над головой шуршат простыни.
- А если я скажу, что могу попасть в Чикаго?
- Что ты имеешь в виду?
- Я получил письмо оттуда. Мне предлагают поработать над докторской.
Я оторопело молчу.
- Куда, по-твоему, я собирался в следующем году? - спрашивает он.
- К Пинто в Йель. Почему именно Чикаго?
- Пинто собирается в нынешнем году уходить. В любом случае в Чикаго программа лучше. И Мерлотти еще там. Мерлотти. Еще один исследователь "Гипнеротомахии". Его имя упоминал отец.
- Кроме того, - добавляет Пол, - что устраивало твоего отца, устроит и меня, верно?
Та же мысль приходила в голову и мне, только означала немного другое: если туда попал мой отец, то попаду и я.
- Да.
- Так что ты думаешь?
- О твоем решении поехать в Чикаго?
Пауза. Похоже, я что-то не понял.
- О том, чтобы нам поехать туда вместе.
Вверху скрипят половицы - словно звуки из другого мира.
- Почему ты раньше ничего не сказал?
- Не знал, как ты к этому отнесешься.
- Будешь работать по той же программе, что и он?
- По мере возможности.
Я вовсе не уверен, что смогу прожить еще пять лет, преследуемый его призраком. Там он еще более, чем сейчас, попадет в тень Пола.
- У тебя есть другие варианты?
Снова пауза.
- У меня только два варианта: Тафт и Мерлотти.
Я понимаю, что он имеет в виду: их объединяет "Гипнеротомахия".
- Найти помощника нетрудно, - говорит он. - Меня бы устроил и неспециалист. Батали, например. Или Тедеско.
Писать диссертацию по "Гипнеротомахии" для неспециалиста - то же самое, что для глухого сочинять музыку.
- Тебе нужно ехать в Чикаго, - как можно искреннее говорю я.
- Значит, ты собираешься в Техас?
- Еще не решил.
- Знаешь, дело ведь не в нем…
- Знаю.
- Ладно, - примирительно говорит Пол. - Сроки ведь у нас одни и те же.
Два конверта лежат там, где я их оставил, на его столе. На том самом столе, за которым Пол и приступил к разгадке "Гипнеротомахии". Я представляю отца в образе ангела-хранителя, повисшего над плечом Пола. На протяжении стольких ночей этот ангел вел его к цели! И все это время я был совсем рядом, спал на нижней кровати.
- Пора отдохнуть, - с тяжелым вздохом говорит Пол, и я слышу, как он поворачивается на бок.
- Чем собираешься заняться утром?
- Нужно спросить Ричарда насчет тех писем.
- Хочешь, чтобы я сходил с тобой?
- Нет, это касается только меня.
На этом разговор заканчивается.