На мгновение наступает тишина. Первым начинает снимать рубашку Чарли.
- Выпустите меня отсюда, - давясь от смеха, говорит он.
Я стягиваю джинсы. Пол и Джил следуют нашему примеру. Одежду запихиваем в один из рюкзаков, который разве что не трещит по швам.
- Поднимешь? - спрашивает меня Чарли, кладя руку на мой рюкзак.
Я пожимаю плечами.
- Там ведь и прокторы будут.
Но у Джила сомнений уже нет, и он начинает подниматься по ступенькам.
- Три сотни голых второкурсников, Том. Идеальная ситуация. Если попадешься, то иного ты и не заслуживаешь.
С этими словами он откидывает крышку люка, и в туннель врывается порыв холодного ветра. На Пола свежий воздух действует, как живая вода.
- Итак, парни, - кричит Джил, высовывая голову, - тащим мясо на прилавок.
Первое впечатление: вдруг стало светло. Двор буквально залит светом фонарей. Мощные лучи дополнительно установленных прожекторов скользят по занесенной снегом земле. В небе мелькают яркие светлячки фотовспышек.
Затем - холод. Ветер, как мне кажется в тот первый после выхода из туннеля момент, даже заглушает топот сотен ног и гул сотен голосов. Снежинки падают на кожу и тают, становясь похожими на капельки росы.
И наконец я вижу ее. Стену из человеческих тел, рук и ног, кружащую вокруг нас подобно громадной бесконечной змее. Передо мной возникают и тут же исчезают лица - знакомых, случайно встреченных на улице девушек, футболистов, - но все они растворяются в общей массе, сливаются с ней, как клипы в коллаже. Я вижу непривычные наряды: котелки-цилиндры и маски супергероев, разрисованные краской тела и лица, но все это вместе - огромное, извивающееся животное, дракон из Чайнатауна, ползущий по улице под гиканье, крики, свист и треск фотоаппаратов.
- Пошел! - кричит Джил.
Мы с Полом стоим, как загипнотизированные. Я уже и забыл, что представляет собой Холдер в ночь первого снегопада.
Живой, бьющийся поток поглощает нас, и на секунду меня захватывает его неукротимая сила: тела сжимают со всех сторон, увлекая то сюда, то сюда, и я стараюсь лишь устоять с рюкзаком на спине, скользя босиком по снегу. Кто-то толкает меня в спину, и я чувствую, как лопается "молния". Наша спрессованная одежда рвется из рюкзака. Один миг - и все кончено, все затоптано в грязь. Оглядываюсь, надеясь, что Чарли успел хоть что-то спасти, но его нигде не видно.
- Груди и ляжки, ляжки и груди, - бормочет речитативом какой-то парень с акцентом кокни, подражая цветочнице из "Моей прекрасной леди".
В нескольких ярдах от себя вижу толстого первокурсника, знакомого по литературному семинару, который затесался в толпу второкурсников и прыгает, тряся круглым брюхом. На нем нет ничего, кроме двух картонок, спереди и сзади. На первой написано: "бесплатный тест-драйв", на второй - "справочная внутри".
Наконец замечаю Чарли. Он уже пробился на противоположную сторону площади, где встретил своего приятеля, Уилла Клея, голову которого украшает тропический шлем, обрамленный банками из-под пива. Чарли срывает с него шлем и убегает, Уилл несется за ним, и вскоре оба исчезают из виду.
Тут и там вспыхивает и гаснет смех. В этой общей сутолоке и неразберихе меня хватают за руку.
- Идем!
Джил вытаскивает меня из круга.
- Что дальше? - спрашивает Пол.
Джил осматривается - на всех выходах дежурят прокторы.
- За мной, - говорю я.
Мы пробираемся ко входу в общежитие и ныряем в Холдер-Холл. Какая-то пьяная девчонка открывает дверь своей комнаты и стоит, покачиваясь и растерянно глядя на нас, как будто в ожидании аплодисментов. В руке у нее бутылка "Короны".
- Привет, - говорит незнакомка, икает и захлопывает дверь.
Я лишь успеваю заметить одну из ее подруг, которая греется у огня, завернувшись в полотенце.
- Вверх.
Мы поднимаемся по лестнице, и я громко стучу в дверь.
- Что ты… - начинает Джил.
Прежде чем он успевает договорить, дверь открывается и передо мной возникает пара огромных зеленых глаз. При виде меня губы Кэти слегка приоткрываются. На ней облегающая темно-синяя футболка и заношенные джинсы; золотисто-каштановые волосы зачесаны назад и собраны в пучок. Прежде чем впустить нас, она прыскает от смеха.
- Так и знал, что ты будешь здесь, - говорю я, потирая озябшие руки, после чего вхожу и обнимаю ее.
- Это ты так к моему дню рождения вырядился? - говорит Кэти, оглядывая меня с головы до ног. Ее глаза весело поблескивают. - И потому не позвонил?
Она отступает в глубь комнаты, и я вижу, что Пол приклеился взглядом к ее фотоаппарату "Пентакс" с длиннющим, в полруки, телеобъективом.
- А это зачем? - спрашивает Джил, когда Кэти поворачивается, чтобы положить фотоаппарат на полку.
- Делаю снимки для "Принс". Может, на этот раз их все же напечатают.
Вот почему ее нет среди носящихся по двору второкурсников. Весь год она старалась поместить свою работу на первую страницу "Дейли принстониан", но система старшинства действовала против нее. Сейчас роли поменялись. В общежитиях Холдер-Холла живут только студенты первого и второго курсов, а из ее окна открывается вид на весь двор.
- Где Чарли? - спрашивает Кэти.
Джил, глядя в окно, пожимает плечами:
- Где-то там, обжимается с Уиллом Клеем.
Все еще улыбаясь, Кэти поворачивается ко мне:
- И как долго ты все это замышлял?
Я не знаю, что сказать.
- О, несколько дней, - сочиняет с ходу Джил. Я должен как-то объяснить, что она здесь ни при чем, что представление не имеет к ней никакого отношения, но ничего толкового в голову не приходит. - Может быть, неделю.
- Интересно, - говорит Кэти. - Метеорологи заговорили о снеге только сегодня утром.
- Ну, тогда… с утра, - поправляется Джил.
Она продолжает смотреть на меня.
- Попробую угадать. Тебе нужно во что-то одеться.
- Нам. Нам троим.
Кэти подходит к шкафу.
- Там, должно быть, совсем не жарко. Похоже, ребята, у вас и с головами от холода не все в порядке.
Пол смотрит на нее так, как будто не может понять, что она имеет в виду.
- Здесь есть телефон? - спрашивает он наконец.
Кэти показывает на беспроводной аппарат на столе. Я подхожу и снова прижимаюсь к ней. Она пытается оттолкнуть меня, я настойчив, и все заканчивается тем, что мы падаем в шкаф, срывая с вешалок одежду. Шпильки туфелек впиваются в самые уязвимые места. Я торопливо вскакиваю, ожидая язвительных комментариев Джила и Пола, но им, к счастью, не до меня. Пол в углу, бормочет что-то в телефон. Джил смотрит в окно. Сначала я думаю, что он выискивает Чарли, однако потом замечаю, что его взгляд прикован к приближающемуся к общежитию проктору.
- Послушай, Кэти, - говорит Джил, - нам не надо по размеру. Сойдет все, что угодно.
- Успокойся. - Она достает из шкафа три пары спортивных брюк, две футболки и голубую рубашку, которую я ищу целый месяц. - Если поискать, то можно, конечно, найти и получше…
Мы торопливо одеваемся. Внизу хлопает дверь, и до нас доносится попискивание рации.
Пол откладывает телефон.
- Мне нужно попасть в библиотеку.
- Ребята, выходите через задний ход, - быстро говорит Кэти. - Я его задержу.
Джил благодарит ее за одежду, а я беру за руку.
- Мы еще увидимся сегодня? - спрашивает она с улыбкой, и ее глаза делают со мной что-то невообразимое.
Джил стонет и тянет меня за собой в коридор. Мы выскакиваем из общежития, а сзади слышен голос Кэти:
- Офицер! Пожалуйста! Мне нужна ваша помощь!
В окне комнаты возникает силуэт проктора. Джил усмехается. Мы мчимся навстречу пронизывающему ветру, и вскоре Холдер-Холл исчезает за снежной завесой. Кампус почти опустел. Последние остатки принесенного из туннелей тепла рассеиваются, смываемые скатывающимися по щекам крупинками снега. Мы переходим на шаг. Пол идет немного впереди, решительно, как человек, у которого есть цель. За эти последние минуты он не произнес ни слова.
ГЛАВА 4
С Полом мы познакомились благодаря книге. Наверное, мы встречались и раньше - например, в библиотеке Файрстоуна, на семинаре или на лекциях по литературе, которые оба посещали на первом курсе, - так что, может быть, книга здесь и ни при чем. Но если учесть, что речь идет не просто о книге, а о книге, которой пятьсот лет, и что именно ее изучал перед смертью отец, это обстоятельство приобретает совсем другое значение.
"Гипнеротомахия Полифила", что в переводе с латыни означает "Борьба Полифила за любовь во сне", была опубликована приблизительно в 1499 году неким венецианцем по имени Альд Мануций. "Гипнеротомахия" представляет собой энциклопедию, замаскированную под любовный роман, научное исследование, охватывающее все темы, от архитектуры до философии. Что касается ее стиля, то он и черепахе показался бы неторопливым. Это самая длинная в мире книга о спящем, на фоне которой Марсель Пруст, написавший самую длинную в мире книгу о человеке, съедающем кусок пирога, кажется Эрнестом Хемингуэем. Осмелюсь предположить, что таковой ее считали и читатели эпохи Возрождения. Уже в свое время "Гипнеротомахия" была динозавром. Хотя Альд и был величайшим печатником тех дней, "Гипнеротомахия" - это клубок сюжетов и характеров, не связанных ничем, кроме главного действующего лица, протагониста, аллегорического обывателя по имени Полифил. Суть проста: Полифилу снится странный сон, в котором он ищет любимую женщину. Но способ изложения настолько усложнен, что даже большинство исследователей Ренессанса - а эти люди читают Плотина на автобусной остановке - считают "Гипнеротомахию" мучительно, невыносимо трудной.
Большинство. Но не мой отец. В исторических исследованиях Ренессанса он шел, так сказать, под бой собственного барабана, и когда большинство его коллег отвернулись от "Гипнеротомахии", он-то и взял ее на мушку. Обратил его к этому делу некий профессор, доктор Макби, преподававший в Принстоне историю Европы.
Макби, умерший за несколько лет до моего рождения, был тихим, робким человечком со слоновьими ушами и мелкими зубами, добившимся мировой известности благодаря кипучей энергии и оригинальным взглядам на историю. Внешне непримечательный, он считался важной фигурой в академической среде. На протяжении многих лет его заключительная лекция, посвященная смерти Микеланджело, собирала полную аудиторию, из которой даже мужчины выходили с заплаканными глазами. Но прежде всего Макби прославился как страстный защитник игнорируемой коллегами книги. Он твердо верил, что в "Гипнеротомахии" заключено нечто великое, и побуждал студентов к поиску истинного значения старинной книги.
Один из его учеников взялся за эти поиски даже с большим рвением, чем на то смел надеяться Макби. Мой отец, сын книготорговца из Огайо, появился в кампусе на следующий день после того, как ему исполнилось восемнадцать. За пятьдесят лет до этого мальчики со Среднего Запада стали в Принстоне чем-то вроде модного поветрия благодаря стараниям Френсиса Скотта Фицджеральда. С тех пор изменилось многое. Университет избавлялся от прошлого, в котором был подобием загородного клуба, и, следуя духу времени, расставался с традициями, как со старой любовью. Сокурсники отца стали последними, от кого еще требовалось обязательное посещение церковной воскресной службы, а через год после его выпуска женщины впервые появились в кампусе в качестве студентов. Радиостанция Принстона приветствовала их звуками "Аллилуйи" Генделя. Отец любил говорить, что дух его юности лучше всего выражен в эссе Иммануила Канта "Что такое Просвещение?". По его мнению, Кант был кем-то вроде Боба Дилана 1790-х.
В этом весь отец: стереть историческую линию, ниже которой все представляется напыщенным, искусственным и непонятным. В истории для него существовали не временные линии и великие личности, а книги и идеи. Он следовал совету Макби сначала два года в Принстоне, потом, после окончания, в Чикагском университете, где получил степень доктора философии за исследование итальянского Возрождения, затем в Нью-Йорке, пока ему не предложили читать курс Раннего Возрождения в Университете штата Огайо, на что он без раздумий согласился, так как был рад вернуться на родину. Моя мать, бухгалтер, вкусы которой не ограничивались Шелли и Блейком, взяла на себя после выхода на пенсию деда книжный бизнес в Коламбусе, так что я воспитывался и рос в среде библиофилов, как другие в религиозной среде.
В четыре года мать уже брала меня на книжные выставки и конференции, к шести я научился отличать пергамент от кожи, а к десяти успел подержать в руках шедевр книгопечатания, Библию Гуттенберга. Но я совершенно не помню, было ли в моей жизни такое время, когда я не знал, какая книга является Библией нашей маленькой веры. "Гипнеротомахия".
- Это последняя из великих загадок Ренессанса, Томас, - наставлял меня отец, как когда-то наставлял его самого доктор Макби. - Но еще никто даже не приблизился к ее решению.
Он был прав: никто. И это понятно, потому что лишь по прошествии десятилетий после выхода "Гипнеротомахии" кто-то вообще догадался, что ее нужно разгадывать. Тогда-то некий мудрец и сделал необычное открытие. Если сложить первые буквы каждой главы, они образуют латинский акростих: "Poliam Frater Franciscus Columna Peramavit", что в переводе означает: "Брат Франческо очень любил Полию". Так как Полней звалась женщина, которую ищет в книге Полифил, то и другие исследовали наконец-то начали задаваться вопросом: кто в действительности был автором "Гипнеротомахии"? В самой книге об этом ничего не сказано. Не знал этого и книгопечатник Альд. Однако с некоего момента общим стало мнение, что написал ее итальянский монах по имени Франческо Колонна. В небольшой группе профессиональных исследователей, особенно последователей Макби, укрепилась также точка зрения, что акростих - лишь намек на сокрытые в книге тайны. Целью группы стало найти остальное.
Притязания моего отца на славу основывались на документе, обнаруженном им летом того года, когда мне исполнилось пятнадцать. В то лето, за год до автомобильной аварии, он взял меня с собой в Европу; сначала нашей целью был некий монастырь в Южной Германии, а потом библиотеки Ватикана. В Риме мы остановились в какой-то мастерской, где имелись две раскладушки и доисторическая стереосистема, и каждое утро с педантичностью средневекового палача он ставил кассету с очередным шедевром Корелли, потом, ровно в половине восьмого, будил меня под звуки скрипок и клавесинов, напоминая, что наука никого не ждет.
Поднимаясь, я видел, как отец бреется над раковиной, или гладит рубашку, или пересчитывает деньги в бумажнике, неизменно напевая себе под нос. Будучи невысокого роста, он оставался очень щепетильным в отношении своей внешности, выдергивал седые волоски из густой русой шевелюры с осторожностью флориста, удаляющего с розы поникшие лепестки. В нем было некое внутреннее жизнелюбие, которое он пытался сохранить, живость, умеряемая, как ему казалось, паутинками в углах глаз и морщинами на лбу, и как только мое воображение начинало уставать от бесконечных рядов книжных полок, среди которых мы проводили время, его сочувствие не заставляло себя ждать. К ленчу, состоявшему обычно из свежей выпечки и джелато, мы выходили на улицу, а каждый вечер он выводил меня в город на прогулку. Однажды, когда мы обходили городские фонтаны, отец сказал, чтобы я бросил в каждый по монете на счастье.
- Одну за Сару и Кристен, - объявил он у Баркаччии. - Чтобы зажили их разбитые сердечки.
Как раз перед нашим отъездом обе мои сестры перенесли тяжкий разрыв со своими бойфрендами. Отец, никогда не бывший о последних высокого мнения, считал случившее скрытым благословением.
- Одну за нашу маму. - Мы подошли к Фонтану Тритона. - За то, что до сих пор терпит меня.
Когда на просьбу отца о финансировании изысканий университет ответил отказом, мать пошла на то, чтобы открывать книжный магазин и по воскресеньям.
- И одну за нас, - проговорил он у Куаттро-Фиуми. - Чтобы мы нашли то, что ищем.
Что именно мы искали, я толком не представлял, пока оно не попало нам в руки. Незадолго до той поездки отец пришел к выводу, что исследование "Гипнеротомахии" зашло в тупик, причем главным образом из-за того, что слишком многие за деревьями перестали видеть лес. Стуча по столу кулаком, он доказывал, что несогласные с ним просто прячут головы в песок. Сама книга слишком сложна, чтобы ее можно было понять изнутри; необходимы свежий подход, поиск новых документов, которые могли бы указать на подлинного автора книги.
Столь узкое видение правды привело к тому, что от отца отвернулись многие коллеги. Если бы не открытие, сделанное в то лето, нашей семье, вполне возможно, оставалось бы рассчитывать только на доходы книжного магазина. Но так случилось, что госпожа Удача улыбнулась ему за год до того, как забрать жизнь.
На третьем этаже одного из корпусов библиотеки Ватикана, в задвинутом в угол стеллаже, до которого не добиралась даже тряпка уборщицы, переворачивая листы истории некоей знатной семьи, отец обнаружил письмо. Датированное двумя годами ранее выхода "Гипнеротомахии", оно было адресовано исповеднику и содержало историю высокородного римского господина. Звали его Франческо Колонна.