Билла Стайна я не видел несколько недель. В Принстоне он уже шестой год и, похоже, задержится еще. Тема его диссертации - технология книгопечатания в период Возрождения, однако сбор материала идет ни шатко ни валко. Когда-то Билл, больше всего напоминающий мешок костей, собирался стать профессиональным библиотекарем, потом на его пути встали куда более заманчивые соблазны: должность в колледже, профессура, карьерное продвижение - все те навязчивые идеи, которые приходят вместе с желанием служить книгам, которое, в свою очередь, трансформируется в желание заставить книги служить тебе. Каждый раз, встречая его вне стен Файрстоунской библиотеки, я вижу скорее не человека, а сбежавший в мир людей призрак, туго спеленатый скелет с бледными глазами и странными рыжими завитками, наполовину еврея, наполовину ирландца. От Билла пахнет библиотечной плесенью и давно забытыми книгами, а иногда после разговора с ним меня посещают кошмары, в которых Чикагский университет предстает обителью полчищ Биллов Стайнов, вечных студентов, привносящих в исследования механическое упорство и целеустремленность роботов с уныло-серыми глазами.
Пол воспринимает Билла несколько иначе. Он говорит, что Биллу, при всей выразительности его внешности, присущ один интеллектуальный недостаток: в нем нет живой искры. Стайн напоминает ему живущего на чердаке паука: поедая мертвые книги, он вырабатывает тонкую нить, из которой плетет нечто безыскусное и однообразное, неизменно симметричное, соответствующее впрессованному в его память образцу.
- Сюда? - спрашиваю я.
Пол ведет меня по коридору. Отдел редких книг расположен в углу здания, так что его легко не заметить. За его дверьми, там, где самым "молодым" книгам никак не менее двухсот лет, временная шкала обретает иное значение. Старшеклассников, посещающих литературные семинары, приводят сюда, как детей на экскурсию в музей: ручки и пеналы подлежат временной конфискации, пальцы - тщательному осмотру на предмет выявления грязи. Нередко можно услышать, как библиотекари предупреждают молодых преподавателей: смотреть можно, трогать нельзя. Заслуженные профессора приходят сюда, чтобы снова почувствовать себя молодыми.
- Отдел уже должен быть закрыт, - говорит Пол, бросая взгляд на электронные часы. - Наверное, Билл уговорил миссис Локхарт задержаться.
Мы уже в мире Стайна. Миссис Локхарт работает в библиотеке с незапамятных времен и, вполне возможно, в дни своей молодости штопала носки, сидя рядом с женой Гуттенберга. Ее гладкая белая кожа натянута на хлипкий каркас, приспособленный для того, чтобы свободно проходить между теснящимися друг к другу стеллажами. Большую часть дня она проводит в общении с книгами, разговаривая с ними на мертвых языках и шепотом, как разговаривает со своими зверушками какой-нибудь таксидермист. Мы проходим мимо, не глядя на нее, и расписываемся в журнале привязанной к столу ручкой.
- Он там, - говорит миссис Локхарт, узнав Пола.
Меня она удостаивает только мимолетным взглядом.
Узкий проход выводит нас к двери, которую я никогда не открывал. Пол стучит два раза и ждет.
- Миссис Локхарт? - доносится из-за двери высокий, слегка дрожащий голос.
- Это я, - говорит Пол.
Замок щелкает, и дверь медленно открывается. Перед нами возникает Билл Стайн. Он выше нас примерно на полфута, но первое, что я замечаю, - это налитые кровью обычно тусклые глаза. Они же в первую очередь замечают меня.
- С тобой Том, - говорит Билл, почесывая подбородок. - Ладно. Хорошо. Ничего.
Билл всегда разговаривает так, как будто его мысли трансформируются в слова без задержки и обработки. Впечатление обманчивое, но понимаешь это не сразу.
- Неудачный был день, - говорит он, ведя нас за собой. - И неделя неудачная. Ничего не подвернулось.
- А по телефону поговорить было нельзя? - спрашивает Пол.
Стайн открывает рот, но не отвечает. Просто что-то застряло у него в зубах, и он пытается это что-то извлечь. Потом, повернувшись спиной к Полу, расстегивает куртку.
- Твои книги кто-нибудь проверяет?
- Что?
- Потому что мои кто-то просматривает и даже берет.
- Билл, такое случается.
- Моего Уильяма Кэкстона? Микрофильм Альда?
- Да, Кэкстон - крупная фигура, - соглашается Пол.
В жизни не слышал об Уильяме Кэкстоне.
- Кому могла понадобиться книга о нем, вышедшая в 1877 году? А "Письма святой Екатерине" Альда? Кстати, это не первый случай использования курсива, как полагают многие, - объясняет он мне и поворачивается к Полу: - Микрофильм, не считая нас с тобой, просматривали за последнее время только два раза, в семидесятых. Точнее, в семьдесят первом и семьдесят втором. И вдруг оказывается, что кто-то брал его вчера. С тобой такое случалось?
Пол хмурится.
- Ты обращался в картотечный отдел?
- Я разговаривал с Родой Картер. Никто ничего не знает.
Рода Картер - главный библиотекарь Файрстоуна. Мимо нее не проходит ни одна книга.
- Ну, не знаю, - говорит Пол, стараясь не возбуждать Билла еще больше своими предположениями. - Я бы на твоем месте не волновался. Может быть, все прояснится.
- Я не волнуюсь. Нисколько. Только вот что еще. - Билл проходит к дальней стене, ловко и беззвучно протискиваясь между столами, и хлопает по карману старой кожаной куртки. - Какие-то странные звонки. Набор и… разъединение. Набор и… разъединение. Сначала звонили мне домой. Потом в кабинет. - Он качает головой. - Ладно. Не важно. Перейдем к делу. Я кое-что нашел. - Он нервно посматривает на Пола. - Может, как раз то, что тебе нужно. А может, и нет. Не знаю. Но думаю, это поможет тебе закончить.
Из внутреннего кармана куртки появляется что-то размером и формой напоминающее кирпич и завернутое в материю. Билл бережно кладет "кирпич" на стол и начинает разворачивать. Я уже давно заметил одну странную особенность: руки у него всегда дрожат, пока не доберутся до книги. Именно это происходит сейчас на моих глазах. Движения становятся все более точными, ловкими. Под несколькими слоями ткани обнаруживается сильно подержанная книга, содержащая едва ли более сотни страниц. От нее пахнет морской водой.
- Из какой коллекции? - спрашиваю я, не обнаружив на корешке названия.
- Не из коллекции, - отвечает Билл. - Из букинистического магазина. В Нью-Йорке. Я нашел ее там.
Пол молчит. Медленно протягивает руку к книге. Грубый кожаный переплет весь потрескался и держится только потому, что сшит кожаным шнурком. Страницы обрезаны вручную. Похоже, эту книжку хранил какой-нибудь пионер Дальнего Запада.
- Ей, должно быть, лет сто, - говорю я, не дождавшись от Стайна никаких пояснений. - Или даже сто пятьдесят.
На лице Билла появляется выражение, которое можно увидеть у человека, только что обнаружившего, что собака испортила его ковер.
- Ошибаешься, - говорит он. - Ошибаешься. - Только теперь до меня доходит, что провинившийся пес - я. - Ей пять сотен лет.
Я перевожу взгляд на книгу.
- Из Генуи, - добавляет Билл, обращаясь к Полу. - Понюхай.
Пол по-прежнему молчит. Достает из кармана незаточенный карандаш и осторожно, используя тот конец, где ластик, переворачивает первый лист. Нужную страницу Билл уже заложил шелковой ленточкой.
- Осторожнее. - Билл кладет на книжку руку. Ногти на пальцах обгрызены до мяса. - Никаких следов остаться не должно. Я взял ее под залог. - Он вздыхает. - Мне нужно вернуть ее, когда закончу.
- У кого ты ее взял? - спрашивает Пол.
- В магазине "Аргоши бук". В Нью-Йорке. Это ведь то, что тебе нужно, верно? Теперь мы можем закончить.
Пол как будто не замечает, как меняются местоимения.
- Что это? - спрашиваю я.
- Дневник одного генуэзского портового смотрителя.
Пол говорит тихо, взгляд его скользит по строчкам.
- Дневник Ричарда Кэрри? - удивленно уточняю я.
Пол кивает. Лет тридцать назад Кэрри работал над некоей старинной генуэзской рукописью, которая, как он утверждал, должна открыть тайну "Гипнеротомахии". Рукопись пропана из его квартиры вскоре после того, как о ней стало известно Тафту. Кэрри обвинил Тафта в краже. Как бы то ни было, мы с Полом с самого начата полагали, что для нас она утрачена навсегда, и работали без нее. Сейчас, когда Пол заканчивает свою дипломную работу, дневник может стать для него бесценным подспорьем.
- Ричард говорил, что здесь есть упоминания о Франческо Колонне, - говорит Пол. - Франческо ожидал прихода какого-то корабля. Смотритель заносил в дневник свои наблюдения за ним и его людьми. Записывал, где они остановились, что делали.
- Возьми ее на один день, - вмешивается Билл. - Если потребуется, сделай копию. От руки. Выпиши, что необходимо. Но мне нужно ее вернуть.
Пол отрывается от книги.
- Ты уходишь?
- Да, мне пора идти.
- Увидимся на лекции Винсента?
- На лекции? - Стайн останавливается. - Нет. Не смогу.
Руки у него снова начинают дергаться, так что я стараюсь не смотреть.
- Буду у себя. - Он обматывает шею красным, в клетку, шарфом. - Не забудь, мне нужно ее вернуть.
- Конечно. - Пол заворачивает книжку и прижимает к груди. - Просмотрю сегодня вечером и выпишу все, что надо.
- И не говори Винсенту, - предупреждает Билл. - Пусть это останется между нами.
- Принесу завтра. Крайний срок - полночь.
- Тогда до завтра.
Стайн перебрасывает конец шарфа через плечо и выскальзывает из комнаты. Он всегда исчезает незаметно: переступил порог - и вот его уже как будто и не было. Библиотекарша проводит сухонькой ладонью по растрепанному роману Виктора Гюго, словно ласкает шею постаревшего любовника.
- Миссис Локхарт, - доносится до нас голос Билла, - до свидания.
- Это действительно тот самый дневник? - спрашиваю я, когда за Стайном закрывается дверь.
- Только послушай, - говорит Пол и начинает читать вслух.
Сначала перевод идет медленно, Полу приходится иметь дело с лигурийским диалектом, языком колумбовой Генуи, нашпигованным похожими на французские словами.
- "Прошлой ночью был шторм. Один корабль… разбило о берег. Волны выбросили акул… одна очень большая. Французские моряки пошли в бордель. Видели мачты… Корсары?"
Он переворачивает несколько страниц.
- "Хороший день. Мария выздоравливает. Доктор говорит, что моча уже стала лучше. Вот грабитель! Травник сказал, что… вылечил бы ее за полцены и вдвое быстрее. - Пол умолкает, беззвучно шевелит губами, потом продолжает: - Помет летучей мыши лечит все!"
- Но какое это имеет отношение к "Гипнеротомахии"? - нетерпеливо спрашиваю я.
Он переворачивает страницы.
- "Венецианский капитан напился вчера и начал похваляться. Наше слабое место - Форново. Разгром при Портофино. Его утащили на корабль и… повесили на мачте. Утром он еще висел".
Прежде чем я успеваю повторить вопрос, Пол замирает, забыв закрыть рот.
- "Прошлой ночью снова появился тот человек из Рима. Одет богаче герцога. Никто не знает, какие у него здесь дела. Зачем он к нам приехал? Я пытаюсь узнать, расспрашиваю всех, но те, кто знает, молчат. По слухам, в порт должен прийти его корабль".
Я сажусь на стул.
- "Что там такое ценное, на этом корабле, что он приехал из самого Рима? Какой груз? Женщины, говорит пьяница Барбо. Турецкие рабыни. Гарем. Но я видел этого человека, слуги называют его господином Колонной, друзья - братом Колонной. Нет, он благородный. И еще я видел его глаза. Там нет желания. Там есть страх. Он похож на волка, узревшего тигра".
Пол останавливается. Последнюю фразу он много раз слышал от Кэрри. Даже я узнал ее. Волк, узревший тигра.
Пол закрывает книгу, и она становится похожей на почерневший орех. Воздух наполняет соленый запах.
- Мальчики, - слышится голос из ниоткуда. - Ваше время истекло.
- Идем, миссис Локхарт.
Пол аккуратно заворачивает книгу и прячет ее под рубашку, которую дала ему Кэти.
- Что дальше? - спрашиваю я.
- Нужно показать ее Ричарду.
- Сегодня?
Когда мы проходим мимо миссис Локхарт, та что-то бормочет, не поднимая головы.
- Ричард должен знать, что Билл нашел ее.
Пол смотрит на часы.
- Где он?
- В музее. Там сегодня собрание членов правления.
Странно. Я думал, что Ричард Кэрри приехал в город, чтобы отметить с Полом окончание работы.
- Отметим завтра, - говорит Пол, догадавшись, что меня смущает.
Дневник торчит из-под рубашки черным уголком. Сверху несется усиленный эхом громкий торжествующий голос:
Weh! Steck ich in dem Kerker noch?
Verfluchtes dumpfes Mauerloch,
Wo selbst das liebe Himmelslicht
Trtib durch gemalte Schreiben bricht!
- Гете, - говорит Пол. - Она всегда заканчивает день Гете. - Он поворачивается и, придержав дверь, кричит: - Доброй ночи, миссис Локхарт.
Ее голос вылетает из открытой двери вихрящимися клубами.
- Да-да. Доброй ночи.
ГЛАВА 6
Насколько я смог понять, сложив разрозненные отрывки рассказов и воспоминаний отца и Пола, Винсент Тафт и Ричард Кэрри познакомились в Нью-Йорке, встретившись на какой-то вечеринке в Манхэттене. Тафт был тогда молодым профессором Колумбийского университета, не таким толстяком, как сейчас, но с тем же ненасытным пламенем в животе и такой же грубостью в характере. Автор двух книг, изданных в течение восемнадцати месяцев после окончания диссертации, он пользовался любовью критиков и считался модным интеллектуалом, настойчиво пробивавшимся в светские круги. Что касается Кэрри, тот, получив освобождение от службы в армии по причине шумов в сердце, только начинал карьеру в мире искусства и, по словам Пола, заводил нужные знакомства и постепенно создавал себе репутацию на быстро меняющейся сцене Манхэттена.
Первая встреча случилась на вечеринке, когда изрядно подпивший Тафт выплеснул коктейль на стоящего рядом спортивного вида крепыша. Ничего необычного в этом не было, потому что, как сказал Пол, к Тафту тогда уже прочно приклеился ярлык выпивохи. Поначалу Кэрри не придал эпизоду большого значения, но потом понял, что виновник и не собирается извиняться. Проследовав за ним до двери, он потребовал сатисфакции, на что Тафт, направлявшийся по кривой к лифту, ответил угрюмым молчанием. Они спустились вниз, и там уже обидчик перешел в наступление, обрушив на приятного молодого человека град оскорблений, в частности назвав его "ничтожным, отвратительным и грубым".
К его удивлению, незнакомец улыбнулся.
- Это из "Левиафана", - сказал Кэрри, которому в период пребывания в Принстоне довелось писать курсовую по Гоббсу. - И вы забыли кое-что. "Жизнь человеческая ничтожна, отвратительна, груба и…"
- Нет, - с пьяной ухмылкой ответил Тафт, прежде чем рухнуть у уличного фонаря. - Я ничего не забыл. Просто приберег это слово для себя. Одинокий - это я. А вот все остальное относится к вам.
После этого, как рассказывал Пол, Кэрри подозвал такси, погрузил в него бесчувственного Тафта и отвез в свою квартиру, где тот и провел следующие двенадцать часов в глубоком ступоре.
История гласит, что, когда он очнулся, протрезвевший и смущенный, мужчины понемногу разговорились. Кэрри рассказал о своем бизнесе, Тафт поведал о себе, и на том все могло бы, наверное, закончиться - в конце концов, ситуация не располагала к общению, - если бы в какой-то момент Кэрри не упомянул о "Гипнеротомахии", книге, которую он изучал в Принстоне под руководством известного профессора по фамилии Макби.
Я представляю реакцию Тафта. Он не только узнал об окружающей книгу тайне, но, должно быть, заметил и то, как загорелись глаза его нового знакомого. По словам моего отца, мужчины открылись друг другу и быстро нашли то общее, что их объединяло. Тафт с презрением относился к другим представителям академического мира, считая, что их работам не хватает глубины и оригинальности, тогда как Кэрри находил коллег скучными и ограниченными. Оба видели в других отсутствие цели и жизненной силы. Возможно, это объясняет, почему они так упорно стремились преодолеть возникшие между ними трудности.
А трудностей хватало. Тафт, как человек переменчивый, был не из тех, кого легко понять и полюбить. Он сильно пил в любой компании, а еще сильнее в одиночку. Его интеллект, яркий, мощный и взрывной, напоминал пламя, безжалостное и неукротимое. Его ум мог в один присест охватить целую книгу, отыскать слабости в аргументации, ошибки в интерпретации и пробелы в доказательности, причем специфика самой темы не имела для него большого значения. Как говорил Пол, Тафт не был деструктивной личностью - у него был деструктивный ум. Пламя полыхало тем сильнее, чем больше горючего материала встречалось на его пути и оставляло за собой выжженную землю. А когда сгорело все вокруг, огню не оставалось ничего другого, как обратиться против себя самого. Так оно в конце концов и случилось.
По контрасту с Тафтом Кэрри был не разрушителем, а творцом, созидателем, человеком, которого привлекали не столько факты, сколько возможности. Он часто повторял слова Микеланджело о том, что жизнь подобна скульптуре: все дело в том, чтобы рассмотреть то, чего не видят другие, и отсечь лишнее. Для него старинная книга была каменной глыбой, ожидающей, пока мастер возьмется за ее обработку. Если за прошедшие пятьсот лет никто так и не докопался до сути, значит, пришло время свежих глаз и новых рук - и к чертям все, что было раньше.
При всех этих различиях обоим не потребовалось много времени, чтобы найти общую почву. Помимо древнего фолианта, их объединяла глубокая вера в абстрактное. Величие существовало для них только в сфере идей: величие духа, величие замысла, величие судьбы. Словно взглянув в два поставленных одно против другого зеркала, они впервые увидели себя такими, как есть, но только в тысячу раз более сильными. Странным, но в общем-то предсказуемым последствием этой дружбы стало то, что их одиночество лишь углубилось. Все, что окружало их прежде - коллеги и друзья, сестры, матери и бывшие увлечения, - отошло на задний план и погрузилось в полутьму. Что не пострадало, так это карьера: Тафт за короткое время стал известным историком, а Кэрри владельцем галереи, носящей его имя.
Однако безумие великих не проходит незамеченным. Оба вели жизнь каторжников и позволяли себе расслабиться лишь субботними вечерами, когда встречались в тихом ресторанчике, чтобы поговорить о том единственном, что их объединяло: о "Гипнеротомахии".
Зимой того же года Ричард Кэрри познакомил Тафта с одним из своих старых, еще по колледжу, друзей, с тем, с кем он познакомился на занятиях у профессора Макби, с человеком, разделявшим его интерес к "Гипнеротомахии".
Мне трудно представить, каким был отец в то далекое время. Вспоминая его, я вижу уже женатого мужчину, отмечающего на стене кабинета рост своих трех детей, озабоченного тем, когда же наконец начнет расти сын, часами просиживающего над старинными книгами и не замечающего неумолимого хода времени. Но таким его сделали мы, моя мать, мои сестры и я. Ричард Кэрри знал его другим.