Посыпались советы, рекомендации, долгий обмен выражениями беспокойства по моему адресу, которых я не слышала, не желала слышать. Я стояла, прижавшись к Жанне. Она, обвив меня рукой, разговаривала с ними тоном королевы, забирающей свою инфанту, свою Ми; мне было хорошо, я уже ничего не боялась.
Это она застегнула на мне пальто - пальто из замши, которое я, должно быть, носила и раньше, потому что оно залоснилось на рукавах. Она же поправила у меня на голове берет, повязала мне на шею зеленый шелковый платок. Она же повела меня по коридорам клиники к стеклянной двери, словно забрызганной лучами ослепительного солнца.
У подъезда стояла белая машина с черным откидным верхом. Жанна усадила меня на сиденье, закрыла дверцу, села за руль. Она была спокойна и молчалива; иногда она смотрела на меня с улыбкой и быстро целовала в висок.
Мы тронулись. Гравий под колесами. Открывающиеся ворота. Широкие аллеи, усаженные деревьями.
- Это Булонский лес, - сказала Жанна.
Меня сморила усталость. Веки у меня слипались. Я почувствовала, что соскальзываю вниз, что моя голова улеглась на пушистую ткань Жанниной юбки. Совсем рядом я увидела краешек поворачивающейся баранки. Я живу - какое же это чудо!.. И я уснула.
Проснулась я на низком диване. Ноги у меня были укрыты пледом в крупную красную клетку. Светильники, стоящие на столах огромной комнаты, не изгоняли тени из углов.
В высоком камине вдалеке от меня, шагах в тридцати, горел огонь. Я поднялась; груз пустоты в голове давил сильнее обычного. Я подошла к огню, подтащила кресло, рухнула в него и не заметила, как снова уснула.
Позже я почувствовала, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала журчание ее голоса. Потом вдруг мне показалось, будто я вспомнила крестную Мидоля в ее кресле на колесиках, с оранжевой шалью на плечах - уродливую, ужасную… Когда я открыла глаза, какое-то время у меня еще кружилась голова, и я видела все в тумане, словно через залитое дождем окно.
Но вот мир снова обрел четкость. Надо мной было светлое лицо и светлые волосы Жанны. У меня возникло ощущение, что она смотрит на меня уже давно.
- Ты в порядке?
Я сказала, что я в порядке, и протянула руки, чтобы оказаться с ней рядом. За ее волосами, к которым я прижалась щекой, я увидела просторную комнату, стены, лампы, затененные углы, диван, с которого я пришла. Плед был у меня на коленях.
- Где мы?
- В одном доме, который мне предоставили на время. Потом объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
- Мне холодно.
- Я сняла с тебя пальто. Не стоило этого делать. Погоди.
Она прижала меня крепче к себе, энергично растерла мне руки, потом поясницу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало замкнутым, и в ее взгляде, похоже, вновь промелькнуло сомнение. Потом она вдруг рассмеялась вслед за мной и протянула мне стоявшую на ковре чашку.
- Выпей. Это чай.
- Я долго спала?
- Три часа. Пей.
- Мы здесь одни?
- Нет. Еще кухарка и лакей, которые не знают, что и подумать. Пей. Когда я вытащила тебя из машины, они разинули рты, так ты похудела. Я несла тебя одна. Мне придется немало поработать, чтобы вернуть тебе былые щечки. Когда ты была маленькой, это я всегда заставляла тебя кушать, рискуя вызвать твою ненависть.
- Я вас ненавидела?
- Пей. Нет, ты меня не ненавидела. Тебе было тринадцать лет. На тебе можно было пересчитать все ребра. Ты даже не представляешь, как мне было стыдно за твои ребра. Будешь ты пить или нет?
Я одним духом выпила чай - он был теплый, и вкус его показался мне смутно знакомым, хотя и не особенно приятным.
- Тебе не нравится?
- Да, не очень.
- А раньше нравился.
Отныне всегда будет это "раньше". Я сказала Жанне, что в клинике в последние дни мне давали немного кофе, и он шел мне на пользу. Жанна, склонившись над моим креслом, ответила на это, что она будет давать мне все, чего я захочу, главное - что я здесь, живая и здоровая.
- Только что, в клинике, вы меня не узнали. Не так ли?
- Нет, узнала. Только не говори мне "вы", прошу тебя.
- Ты меня узнала?
- Цыпленок ты мой, - сказала она. - В первый раз я тебя увидела в аэропорту Рима. Ты была такая маленькая и с большущим чемоданом. Помню, у тебя был потерянный вид. Твоя крестная сказала мне перед этим: "Мюрно, если она не поправится, я тебя выгоню". Я тебя кормила, купала, одевала, учила итальянскому, теннису, шашкам, чарльстону - всему. Ты мне обязана даже двумя порками. С твоих тринадцати до восемнадцати лет мы ни разу не разлучались с тобой дольше чем на три дня. Ты была мне дочерью. Твоя крестная говорила: "Это твоя работа". Теперь я начну все сначала. Если ты не станешь такой, как была, я себя выгоню.
Слушая, как я смеюсь, она смотрела на меня с таким напряженным вниманием, что я вдруг смолкала.
- Что такое?
- Ничего, моя рыбонька. Встань.
Поддержав меня под локоть, она попросила меня пройтись по комнате. Сама же отступила, чтобы понаблюдать за мной. Я сделала несколько нерешительных шажков - в голове ширилась болезненная пустота, ноги были свинцовыми.
Когда она подошла ко мне, мне показалось, что она старается скрыть свое замешательство, чтобы не усугублять моего… Впрочем, ей вполне удалось послать мне открытую, доверчивую улыбку, как если бы я всегда была такая - выступающие скулы, короткий нос, волосы несколько сантиметров длиной. Где-то в доме, в котором мы находились, часы пробили семь раз.
- Что, я так здорово изменилась? - спросила я.
- Лицо изменилось. И потом, ты устала, так что ничего удивительного, что движения и походка у тебя чуточку другие. Мне тоже придется к этому привыкнуть.
- Как это произошло?
- Позже, цыпленок.
- Я хочу вспомнить. Тебя, себя, тетю Мидоля, отца, остальных. Я хочу вспомнить.
- Ты вспомнишь.
- Почему мы здесь? Почему ты сразу же не отвезла меня туда, где я все знаю, где меня все знают?
На этот вопрос она ответила мне лишь спустя три дня. А пока прижала меня к себе, стоящую укачивала на руках, приговаривая, что я ее доченька, что мне никто больше не причинит зла, потому что она меня больше не оставит.
- Так ты меня оставила?
- Да. За неделю до происшествия. Мне нужно было уладить в Ницце кое-какие дела твоей крестной. Вернувшись на виллу, я нашла тебя полумертвой на ступенях лестницы. С ума сходила, вызывая "скорую", полицию, врачей.
Мы находились в другой огромной комнате - в столовой с темной мебелью, со столом шагов десять в длину. Мы сидели бок о бок. На плечах у меня был клетчатый плед.
- Долго я пробыла на мысе Кадэ?
- Три недели, - ответила Жанна. - Поначалу и я провела там несколько дней с вами обеими.
- С нами обеими?
- Ну да, с тобой и девушкой, которую тебе захотелось держать при себе. Ешь. Если не будешь есть, я умолкаю.
В обмен на кусочки прошлого я проглотила два кусочка бифштекса. Эту мену мы производили в большом сумрачном доме в Нейи, и прислуживала нам кухарка с вкрадчивыми движениями, которая называла Жанну просто по фамилии, не добавляя ни "мадемуазель", ни "мадам".
- Девушка была одной из подружек твоего детства, - сказала Жанна. - Она росла в одном доме с тобой, в Ницце. Ее мать приходила стирать белье твоей матери. Вы потеряли друг друга из виду годам к восьми-девяти, но ты вновь встретила ее в этом году, в феврале. Она работала в Париже. Ты привязалась к ней. Ее имя - Доменика Лои.
Жанна наблюдала за мной, ожидая увидеть на моем лице признаки узнавания. Но тщетно. Она рассказывала мне о людях, судьба которых меня огорчала, но которые оставались мне чужими.
- Это она погибла?
- Да. Ее нашли в сгоревшей части виллы. По всей очевидности, ты пыталась вызволить ее из комнаты, пока на тебе не загорелась ночная рубашка. Должно быть, ты побежала к бассейну - он в саду. Я нашла тебя полчаса спустя на нижних ступенях лестницы. Было два часа ночи. Вокруг стояли люди в пижамах, но до тебя никто не решался дотронуться - растерялись, не знали что делать. Сразу после меня прибыли пожарные из Лека. Это они отвезли тебя в Ла-Сьота, в медпункт при верфи. Ночью я сумела вызвать санитарную машину из Марселя. В конце концов прилетел вертолет. Тебя перевезли в Ниццу и утром оперировали.
- Что со мной было?
- Должно быть, ты споткнулась и упала на нижних ступенях лестницы, когда выбегала из дома. Или же решила выбраться через окно и сорвалась со второго этажа. Расследование ничего не прояснило. Как бы то ни было, бесспорно одно: что ты головой вперед упала на ступени. Лицо и руки у тебя были сожжены. Ожоги были и на теле, но не такие сильные - видно, ночная рубашка тебя все-таки защитила. Пожарные объясняли мне все это, но я уже забыла. Ты была голая, черная с головы до пят, во рту и в руках у тебя были кусочки обуглившейся ткани. Волос у тебя не осталось вообще. Люди, стоявшие вокруг тебя, сочли тебя мертвой. На макушке у тебя была открытая рана с мою ладонь. Она-то в первую ночь и доставила нам больше всего хлопот. Позже, когда доктор Шаверес сделал операцию, я подписала бумагу на пересадку моей кожи. Твоя бы сама уже не восстановилась.
Она говорила не глядя на меня. Каждая ее фраза ввинчивалась мне в мозг раскаленным буравом. Отодвинувшись со стулом от стола, Жанна задрала юбку. Я увидела на ее правом бедре над чулком темный прямоугольник: оттуда была взята кожа для пересадки.
Я обхватила голову руками в перчатках и расплакалась. Жанна обняла меня рукой за плечи, и так мы просидели несколько минут, пока не пришла кухарка и не поставила на стол поднос с фруктами.
- Мне нужно было все это тебе рассказать, - сказала Жанна. - Нужно, чтобы ты знала это и вспомнила.
- Я понимаю.
- Ты здесь, больше с тобой ничего не может случиться. Так что это уже не имеет значения.
- Как загорелся дом?
Жанна встала. Юбка ее расправилась. Она подошла к буфету, достала сигарету, закурила. Какое-то время она подержала спичку перед собой, показывая мне.
- Утечка газа в комнате той девушки. На вилле за несколько месяцев до того провели газ. Расследование пришло к выводу о дефектном соединении груб. Причиной взрыва послужила зажженная горелка газовой колонки в одной из ванных.
Она задула спичку.
- Подойди ко мне, - сказала я.
Она подошла, села рядом. Протянув руку, я взяла у нее сигарету и сделала затяжку. Мне понравилось.
- Я раньше курила?
- Вставай, - сказала Жанна. - Пойдем пройдемся. Захвати яблоко. И вытри глаза.
В комнате с низким потолком, на кровати, которой хватило бы на четыре таких иссохших Мишели, Жанна надела на меня толстый свитер с воротником под горло, мое замшевое пальто и повязала зеленый платок.
Взяв мою руку в перчатке в свою, она повела меня сквозь анфиладу безлюдных комнат к выложенному мрамором вестибюлю, где гулко отдавались наши шаги. Мы вышли в сад с голыми черными деревьями, и там она усадила меня в машину, на которой мы приехали сюда днем.
- В десять часов я уложу тебя в постель. Но перед тем хочу тебе кое-что показать. Через несколько дней ты будешь водить машину сама.
- Скажи мне еще раз имя той девушки.
- Доменика Лои. Все звали ее До. Когда вы были маленькие, была еще одна девочка - она уже давно умерла, от суставного ревматизма или чего-то в этом роде. Вас называли кузинами, потому что вы были одних лет. Ту девочку звали Анжеля. Вы все трое были итальянского происхождения. Ми, До, Ля. Понимаешь теперь, откуда взялось прозвище твоей тетки?
Жанна вела машину на большой скорости по широким освещенным проспектам.
- По-настоящему твою тетку звали Сандра Рафферми. Она была сестрой твоей матери.
- А когда умерла мама?
- Тебе было лет восемь или девять, точно не знаю. Тебя отдали в пансион. Четыре года спустя твоя тетка добилась, чтобы ей разрешили взять тебя к себе. Рано или поздно ты узнаешь: в молодости она занималась мало почтенным ремеслом. Но потом стала настоящей дамой, разбогатела. Туфли, которые сейчас на тебе и на мне, изготовлены на фабриках твоей тетки.
Положив мне на колено руку, она сказал:
- Если хочешь - на твоих фабриках, ведь Рафферми-то умерла.
- Ты не любила мою тетю?
- Не знаю, - ответила Жанна. - Я люблю тебя. Остальное мне безразлично. Когда я начала работать на Рафферми, мне было восемнадцать. Я была каблучницей в одной из ее мастерских, во Флоренции. Я была одна и зарабатывала на жизнь как умела. Было это в сорок втором году. Однажды она явилась туда, и первое, что я от нее получила, была оплеуха, которую я ей тут же вернула. Она забрала меня с собой. Последним ее подарком тоже была оплеуха, но эту я не вернула. Это было в нынешнем году, в мае, за неделю до ее смерти. Она уже несколько месяцев жила в ожидании смерти, и это не делало ее привлекательнее для тех, кто ее окружал.
- А я любила свою тетю?
- Нет.
Какое-то время я молчала, тщетно пытаясь вызвать в памяти лицо, виденное на снимках, - старуху в пенсне, сидящую в кресле-каталке.
- А Доменику Лои я любила?
- Кто ж ее не любил? - отозвалась Жанна.
- А тебя?
Она повернулась ко мне, и я увидела ее взгляд, подсвеченный проносящимися мимо фонарями. Энергично пожав плечами, она сухо ответила, что мы скоро приедем. Внезапно мне стало больно - так больно, как если бы я поранилась, - и я взяла ее за руку. Машина вильнула. Я попросила у нее прощения, и она наверняка решила, что это за то, что я дернула руль.
Жанна показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, дворец Тюильри, Сену. За площадью Мобера мы остановились на улочке, спускавшейся к реке, перед гостиницей, освещенной неоновой вывеской: "Гостиница Виктория".
Мы остались в машине. Она попросила меня взглянуть на гостиницу и убедилась, что здание не пробуждает во мне никаких воспоминаний.
- Что это? - спросила я.
- Ты частенько сюда приезжала. В этой гостинице жила До.
- Давай вернемся, прошу тебя.
Вздохнув, она сказала "да" и поцеловала меня в висок. На обратном пути я притворилась, что снова уснула, положив голову ей на колени.
Она раздела меня, поставила под душ, растерла большим полотенцем, протянула пару хлопчатобумажных перчаток, чтобы я сменила намокшие.
Мы сели на край ванны: она - одетая, я - в ночной сорочке. В конце концов это она сняла с меня перчатки, и я, едва увидев свои руки, отвела взгляд.
Она уложила меня в большую постель, подоткнула одеяло, потушила лампу. Ровно в десять, как и обещала. С тех пор как она увидела на моем теле следы ожогов, лицо ее приобрело какое-то странное выражение. Мне она сказала лишь, что следов этих осталось не так много - одно пятно на спине, два на ногах - и что я похудела. Я чувствовала, что она старается держаться естественно, но признает меня все меньше и меньше.
- Не оставляй меня одну. Я отвыкла от этого, мне страшно.
Она села рядом со мной и побыла так немного. Я уснула, уткнувшись ртом в ее ладонь. Она ничего не говорила. И уже в самую последнюю долю секунды перед тем как заснуть, на краю зыбкой грани беспамятства, когда все вокруг нереально, когда все возможно, мне в голову впервые пришла мысль, что вне рассказов Жанны я - ничто. Достаточно Жанне солгать, и я стану ложью.
- Я хочу, чтобы ты мне наконец объяснила. Мне неделями твердят: "Потом, потом!" Вчера ты сказала, что я не любила свою тетю. Объясни, почему.
- Потому что она была неприветлива.
- Со мной?
- Со всеми.
- Но раз она взяла меня к себе в тринадцать лет, то должна была меня любить.
- Я не сказала, что она тебя не любила. И потом, это ей льстило. Тебе не понять. Любила - не любила, ты судишь по одному этому!
- Почему Доменика Лои с февраля была со мной?
- В феврале ты ее встретила. И только гораздо позже она стала следовать за тобой. А вот почему - это было известно тебе одной! Что я, по-твоему, должна тебе сказать? Каждые три дня у тебя появлялось новое увлечение: машина, собака, американский поэт, Доменика Лои - все это были глупости из одного ряда. В восемнадцать лет я отыскала тебя в одной гостинице Женевы с каким-то мелким конторским служащим. В двадцать - в другой гостинице с Доменикой Лои.
- Чем она была для меня?
- Рабыней, как все прочие.
- Как ты?
- Как я.
- И что произошло?
- Да ничего. Что, по-твоему, должно было произойти? Ты швырнула мне в голову чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось довольно дорого заплатить, и уехала со своей рабыней.
- Где это все было?
- В резиденции "Вашингтон" на улице Лорда Байрона, четвертый этаж, номер четырнадцатый.
- Куда я поехала?
- Понятия не имею. Я этим не занималась. Твоя тетка ждала только тебя, чтобы отдать Богу душу. Вернувшись к ней, я получила свою вторую оплеуху за восемнадцать лет. Спустя неделю она умерла.
- Я так и не приехала?
- Нет. Не скажу, что я ничего о тебе не слышала, - ты делала достаточно глупостей, чтобы о тебе говорили, - но мне ты месяц не давала о себе знать. То есть приблизительно столько времени, сколько тебе потребовалось, чтобы ощутить нехватку денег. И наделать столько долгов, чтобы даже твои альфонсики перестали тебе верить. Я получила телеграмму во Флоренции: "Прости, несчастна, денег, целую тебя тысячу раз повсюду, лоб, глаза, нос, губы, обе руки, ноги, будь великодушна, я рыдаю, твоя Ми". Клянусь, текст был слово в слово такой, я покажу тебе телеграмму.
Телеграмму она мне показала, когда я одевалась. Я прочитала ее стоя, поставив одну ногу на стул, пока она прицепляла мне чулок - сама я в перчатках не могла этого сделать.
- Какая-то идиотская телеграмма.
- И тем не менее совершенно в твоем стиле. Знаешь, ведь были и другие. Иногда из двух слов: "Денег, Ми". Иногда в день одна за другой приходили пятнадцать телеграмм, в которых говорилось одно и то же. Ты перечисляла мои качества. Или выстраивала ряд прилагательных, относящихся к той или другой стороне моей персоны в зависимости от твоего настроения. Это было очень досадно, очень разорительно для идиотки, у которой и так уже кончались деньги, но, что ни говори, ты демонстрировала воображение.
- Ты говоришь обо мне так, словно ненавидела меня.
- Я не сказала тебе, какие именно слова ты выстраивала в этих телеграммах. Делать больно ты умела. Другую ногу. После смерти твоей тетки я не посылала тебе денег. Я приехала сама. Поставь другую ногу на стул. Я приехала на мыс Кадэ днем в воскресенье. Ты с субботнего вечера была пьяна. Я поставила тебя под душ, выбросила твоих альфонсов за дверь и окурки из пепельниц. До помогала мне. Ты три дня не раскрывала рта. Все.
Я была готова. Она застегнула на мне пальто из серой саржи, взяла в соседней комнате свое, и мы вышли. Я словно пребывала в дурном сне. Я уже не верила ни одному слову Жанны.
В машине я осознала, что все еще держу в руке телеграмму, которую она мне дала. А ведь это доказательство того, что она не лжет. Долгое время мы просидели в молчании, катя к Триумфальной арке, которая виднелась далеко впереди под хмурым небом.
- Куда ты меня везешь?
- К доктору Дулену. Он звонил еще спозаранку. Достал уже.
Повернувшись ко мне, она улыбнулась и сказала:
- Цыпленок, ты чего такой грустный?