- Я не хочу быть той Ми, которую ты мне описываешь. Не понимаю. Представления не имею как, но я знаю, что я не такая. Неужто я до такой степени могла измениться?
Жанна ответила, что я сильно изменилась.
Три дня я провела за чтением старых писем и за разборкой чемоданов, которые Жанна привезла с мыса Кадэ.
Я пыталась систематически познать самое себя, и Жанне, которая никогда меня не покидала, порой бывало затруднительно объяснить происхождение некоторых из моих находок. Например, невесть откуда взявшейся мужской рубашки. Или маленького револьвера с перламутровой рукояткой, заряженного, - она его никогда раньше не видела. Или писем, чьи авторы были ей незнакомы.
Несмотря на пробелы, постепенно передо мной все же восстанавливался образ меня прежней, и он не согласовывался с тем, какой я стала теперь. Я не была такой глупой, тщеславной, нетерпимой. Я не имела никакого желания пьянствовать, хлестать служанку по щекам за оплошность, плясать на крыше автомобиля, падать в объятия шведского бегуна или первого попавшегося парня с красивыми глазами и ласковыми губами. Но все это могло измениться вследствие травмы, так что не это поражало меня больше всего. Самым невероятным представлялась мне та душевная черствость, что некогда позволила мне отправиться на вечеринку в тот самый день, когда я узнала о смерти крестной Мидоля, и даже не удосужиться приехать на похороны.
- И тем не менее в этом была вся ты, - повторяла Жанна. - К тому же это вовсе не обязательно было бездушием. Я-то тебя хорошо знала. Ты бывала очень и очень несчастна. Это выливалось в смехотворные вспышки гнева, а в последние два года - еще и в неодолимую потребность ложиться в постель с кем ни попадя. В глубине души ты, наверное, думала, что все вокруг в заговоре. В тринадцать лет этому дают красивые названия: жажда нежности, печаль сироты, тоска по материнской груди. В восемнадцать - употребляют гадкие медицинские термины.
- Что я такого ужасного натворила?
- Да не ужасного - это было просто ребячество.
- Ты никогда не отвечаешь на мои вопросы! Заставляешь меня воображать невесть что, и я, конечно, воображаю всякие ужасы! Ты нарочно так делаешь!
- Пей кофе, - отвечала Жанна.
Она тоже не соответствовала тому представлению, что создалось у меня в день нашей первой встречи. Она все больше замыкалась в себе, отдалялась. В том, что я говорила, в том, что я делала, было что-то такое, что ей упорно не нравилось, и я видела, что это ее гложет. Долгие минуты она наблюдала за мной, не говоря ни слова, потом вдруг принималась говорить - очень быстро и непрестанно возвращаясь то к рассказу о пожаре, то к тому дню за месяц до пожара, когда она обнаружила меня на мысе Кадэ пьяной.
- Лучше всего мне бы туда поехать!
- Мы и поедем - через несколько дней.
- Я хочу увидеть отца. Почему мне нельзя увидеть тех, кого я знала?
- Твой отец в Ницце. Он глубокий старик. Ему будет мало пользы увидеть тебя в таком состоянии. Что до остальных, то я предпочитаю немного подождать.
- А я нет.
- А я да. Послушай, цыпленок, ведь, возможно, еще каких-нибудь несколько дней - и к тебе полностью вернется память. Думаешь, легко мне оттягивать твою встречу с отцом? Он считает, что ты все еще в клинике. Думаешь, легко мне отгонять от тебя всех этих коршунов? Я хочу, чтобы ты встретила их, когда уже совсем выздоровеешь.
Выздороветь. Я уже столько узнала о себе, ничего не вспомнив, что больше в это не верила. У доктора Дулена были уколы, головоломки из кусочков проволоки, свет ламп в глаза, автоматическое письмо. Мне делали укол в правую руку и помещали ее за перегородку, которая не давала мне видеть, что я пишу. Я не чувствовала ни карандаша, что мне вкладывали в руку, ни ее движения. Пока я исписывала три страницы, не отдавая себе в этом отчета, доктор Дулен и его ассистент говорили со мной о южном солнце, о прелести морских купаний. Из этого опыта, повторенного уже дважды, мы так ничего и не узнали, если не считать того, что почерк у меня жутко изменился от ношения перчаток. Доктор Дулен, которому я теперь верила не больше, чем Жанне, утверждал, что эти сеансы высвободят кое-какие тревоги той "подсознательной личности", которая, в отличие от меня, помнит. Я читала страницы, которые "написала". Бессвязные, недописанные слова, по большей части рассыпанные, как в мои худшие дни в клинике. Упорнее других повторялись названия частей тела: нос, рот, глаза, руки, волосы - я словно перечитывала ту телеграмму, посланную Жанне.
Чушь полнейшая.
"Большой скандал" разразился на четвертый день. Кухарка была в другом конце дома, слуга уехал. Мы с Жанной сидели в креслах в гостиной, подле камина, потому что мне по-прежнему было холодно. Было около пяти пополудни. В одной руке у меня были письма и фотографии, в другой - пустая чашка.
Жанна, с кругами под глазами, курила, в очередной раз отклоняя мою просьбу увидеть тех, кого я знала.
- Я этого не хочу, и точка. С кем ты, по-твоему, водилась? С ангелочками, сошедшими с неба? Они не упустят такую легкую добычу.
- Я - добыча? По какой же это причине?
- Причина выражается числом со множеством нулей. В ноябре тебе исполняется двадцать один год. В этот день будет вскрыто завещание Рафферми. Но его совсем не обязательно вскрывать, чтобы прикинуть, сколько миллиардов лир перейдет в твое распоряжение.
- Это ты тоже должна была бы мне объяснить.
- Я думала, ты знаешь.
- Да я ничего не знаю! Ты же видишь, что я ничегошеньки не знаю!
Тут она допустила свою первую оплошность:
- Мне уже и невдомек, что ты знаешь, а чего не знаешь! Я теряюсь. Я не сплю ночами. По существу, тебе ведь так легко ломать комедию!
Она швырнула сигарету в огонь. Как раз когда я вставала из кресла, часы в прихожей пробили пять часов.
- Комедию? Какую комедию?
- С амнезией! - воскликнула она. - Хорошая идея, просто отличная! Никаких повреждений, никаких следов, разумеется, но кто может знать наверняка, что потерявший память в действительности ее потерял, кроме него самого?
Она тоже поднялась, совершенно неузнаваемая. Но внезапно снова стала прежней Жанной: светлые волосы, золотистые глаза, безмятежное лицо, стройное гибкое тело в просторной юбке, на голову выше меня.
- Я просто не знаю, что говорю, цыпленок.
Моя правая рука взлетела прежде, чем я услышала эти слова. Я ударила Жанну в утолок рта. Боль пронзила меня до затылка, я упала вперед на Жанну, она подхватила меня за плечи, развернула, прижала спиной к своей груди, не давая двигаться. Руки у меня были словно налиты свинцом, так что я и не пыталась высвободиться.
- Успокойся, - сказал она.
- Отпусти меня! Для чего бы я ломала комедию? Для чего? Уж это-то тебе придется мне сказать, ведь так?
- Успокойся, прошу тебя.
- Да, я идиотка, ты уже достаточно мне это повторяла! Но не до такой степени! Так для чего? Объясни! Отпусти же меня!
- Да успокоишься ты наконец? Не кричи!
Она протащила меня назад, села в кресло, усадила меня к себе на колени, одной рукой обхватив меня за плечи, другой зажав мне рот и уткнувшись мне в шею лицом.
- Я ничего не говорила. Или говорила невесть что. Не кричи, нас услышат. Я третий день с ума схожу. Ты себе не представляешь!
Она допустила свою вторую оплошность, проговорив мне прямо в ухо яростным шепотом, напугавшим меня больше, чем крик:
- Ты не сумела бы за три дня так продвинуться вперед, если бы не знала! Как ты могла бы ходить, как она, смеяться, как она, говорить, как она, если бы не помнила?
Я завопила в ее руку, потом был краткий миг тьмы, а когда я снова открыла глаза, то лежала на ковре. Жанна, склонившись надо мной, смачивала мне лоб платком.
- Не шевелись, миленькая.
Я увидела след от своего удара на ее щеке. Из уголка рта у нее сочилась кровь. Значит, то был не кошмар. Пока она расстегивала пояс моей юбки, пока усаживала, я внимательно смотрела на нее. Ей тоже было страшно.
- Пей, миленькая.
Я проглотила что-то крепкое. И сразу почувствовала себя лучше. Я смотрела на нее и была совершенно спокойна. Да, вот теперь я уже вполне способна ломать комедию, сказала я себе. Когда она, стоя на коленях возле меня на ковре, притянула меня к себе, чтобы "замириться", я машинально обняла ее за шею. Меня вдруг удивил, почти даже потряс вкус ее слез на губах.
Заснула я лишь глубокой ночью. Несколько часов лежала без движения и размышляла о словах Жанны, пытаясь додуматься, что же, на ее взгляд, могло толкнуть меня на то, чтобы симулировать потерю памяти. Но так и не нашла объяснения. Не смогла я отгадать и того, что ее мучает, но была уверена, что у нее есть веские причины держать меня взаперти в доме, где меня не знают ни кухарка, ни слуга. И причины эти я могла выяснить завтра же: раз она все еще не желает показывать меня тем, кого я знала, то мне достаточно предстать перед кем-нибудь из них, чтобы произошло как раз то, чего она стремится избежать. Вот и посмотрим.
Мне следовало отыскать кого-нибудь из друзей, живущих в Париже. Выбрала я того, чей адрес был на одном из конвертов, - парня, который написал мне, что я буду принадлежать ему всегда.
Звали его Франсуа Шанс, и жил он на бульваре Сюше. Жанна еще говорила мне, что он адвокат и с той Ми, какой я была когда-то, ему, несмотря на свою фамилию, никогда не везло.
Засыпая, я раз двадцать мысленно проиграла план, который разработала, чтобы назавтра ускользнуть от бдительного ока Жанны. Это состояние ума вроде бы напоминало об одном периоде в моей жизни, но я так и не вспомнила о каком, и это прошло. Сон одолел меня в тот момент, когда я в двадцатый раз выходила из белого "Фиата-1500" на одну из парижских улиц.
Я хлопнула дверцей.
- Да ты с ума сошла! Подожди!
Она тоже вышла из машины и встала рядом со мной на тротуаре. Я отвела ее руку.
- Я прекрасно обойдусь и сама. Я всего-то хочу пройтись немного, поглядеть на витрины, побыть одной! Ты не понимаешь, что мне просто необходимо побыть одной?
Я показала ей папку, которую держала в руке. Из нее вылетели газетные вырезки и спланировали на тротуар. Жанна помогла мне их собрать. То были заметки, появившиеся после пожара. Их отдал мне доктор Дулен после сеанса световых вспышек, тестов на пятна - никчемного труда. Впустую потраченное время, которое я предпочла бы использовать с толком, поведав доктору свои подлинные тревоги. К несчастью, на наших встречах считала своим долгом присутствовать Жанна.
Она взяла меня за плечи - высокая, элегантная, волосы вызолочены полуденным солнцем. Я снова отстранилась.
- Ты неблагоразумна, миленькая, - сказал она. - Скоро пора будет обедать. А потом я отвезу тебя на прогулку в лес.
- Нет. Прошу тебя, Жанна. Мне это нужно.
- Ну ладно. Тогда я еду за тобой.
Она уселась в машину. Она была раздосадована, но не взбешена, как мне представлялось. Я прошагала сотню метров по тротуару, протиснулась сквозь стайку девушек, вышедших то ли из конторы, то ли из ателье, пересекла улицу. Остановилась перед магазинчиком, торгующим бельем. Обернувшись, я увидела, что "фиат" затормозил напротив меня во втором ряду. Я подошла к Жанне. Она перегнулась через пустое сиденье и опустила стекло.
- Дай мне денег, - сказала я ей.
- Зачем?
- Хочу кое-что купить.
- В этой лавчонке? Я могу отвезти тебя в магазины получше.
- А я хочу сюда. Дай мне денег. Много. Я хочу уйму всего.
Жанна досадливо вздернула брови. Я уже готова была услышать обвинения в том, что уподобляюсь двенадцатилетней девчонке, но она ничего не сказала. Молча открыла сумочку, извлекла оттуда купюры, что там были, и протянула их мне.
- Не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать? Я одна знаю, что тебе идет.
- Ничего, я как-нибудь сама.
Входя в лавку, я услышала за спиной:
- Цыпленок! Размер сорок два.
Продавщице, встретившей меня на пороге, я указала платье на деревянном манекене, комбинации, белье, пуловер в витрине.
Я сказал, что примерять мне некогда и я хочу, чтобы все было упаковано по отдельности. Потом я отворила дверь и позвала Жанну. Она вышла из машины, лицо ее выражало усталость.
- Это слишком дорого. Не выпишешь мне чек?
Она вошла в магазин впереди меня. Пока она возилась с чеком, я взяла первые готовые пакеты, сказала, что отнесу их в машину, и вышла.
На приборной доске "фиата" я прикрепила заготовленную заранее записку, которая была у меня в кармане пальто:
"Жанна, не тревожься, не устраивай розыски, я вернусь домой или позвоню. Тебе нечего меня бояться. Не знаю, что именно внушает тебе опасения, но я целую тебя в то место, куда ударила, потому что я тебя люблю и страдаю от того, что сделала это: ведь тем самым я начала походить на твои россказни обо мне".
Когда я уходила прочь, полицейский сделал мне замечание, что машину нельзя оставлять во втором ряду. Я ответила, что она не моя и меня это не касается.
Убивала ли?
Такси доставило меня на бульвар Сюше, к зданию с большими окнами - похоже, недавней постройки. На табличке у двери подъезда я увидела фамилию того, кого искала. Я поднялась на четвертый этаж пешком - лифту почему-то не доверилась - и не раздумывая позвонила. Приятель, любовник, влюбленный, коршун - какая, в сущности, разница?
Открыл мне мужчина лет тридцати - в сером костюме, высокий, приятной наружности. Из глубины доносились звуки оживленной беседы.
- Франсуа Шанс?
- Он обедает не здесь. Вы хотели бы его увидеть? Он не говорил мне, что у него назначена встреча.
- Нет, встречи он не назначал.
Он неуверенно впустил меня в просторную пустую прихожую с голыми стенами, оставив дверь открытой. У меня не было ощущения, что раньше я встречала его, но он как-то странно оглядывал меня с головы до ног. Я спросила его, кто он.
- Как это, кто я? А вы?
- Меня зовут Мишель Изоля. Я недавно вышла из клиники. Я знаю Франсуа. Мне нужно с ним поговорить.
Мужчина - это было ясно по его растерянному виду - тоже знал Мишель Изоля. Он медленно отступил, с сомнением качая головой, потом, пробормотав "прошу прощения", нырнул в одну из комнат в глубине. Оттуда он вернулся с мужчиной постарше, погрузнее, не таким симпатичным - в руке тот держал салфетку и что-то дожевывал.
- Мики!
Лет ему было, наверное, около пятидесяти, волосы на висках редкие, лицо дряблое. Бросив салфетку в руки тому, кто открывал мне дверь, он поспешил мне навстречу.
- Идем, не стой здесь. Почему ты не позвонила? Ну иди же.
Он затащил меня в одну из комнат, закрыл дверь. Положив ладони мне на плечи, удерживал меня перед собой на расстоянии вытянутых рук. После долгих мгновений придирчивого осмотра он заявил:
- Да, вот уж сюрприз так сюрприз! Узнать тебя, разумеется, нелегко, но ты очаровательна и выглядишь вполне здоровой. Садись, рассказывай. Как твоя память?
- Вы в курсе?
- Ну разумеется, я в курсе! Мюрно позвонила мне еще третьего дня. Она с тобой не приехала?
Комната, похоже, служила ему кабинетом. Тут был заваленный папками большой письменный стол красного дерева, строгие кресла, книги на полках за стеклом.
- Когда ты вышла из клиники? Сегодня утром? Хоть глупостей не натворила?
- Кто вы?
Он как раз усаживался напротив меня, брал мою руку в перчатке. Вопрос мой застиг его врасплох, потом - судя по тому, как менялось выражение его лица, - удивил, позабавил и, наконец, завершив свое стремительное путешествие по его мозгу, огорчил.
- Ты не знаешь, кто я, и приходишь ко мне! Что происходит? Где Мюрно?
- Она не знает, что я здесь.
Я чувствовала, что его изумление растет с каждым мигом, что на самом деле все гораздо проще, чем мне представлялось. Он отпустил мою руку.
- Если ты меня не помнишь, то откуда у тебя мой адрес?
- Из письма.
- Из какого письма?
- Которое я получила в клинике.
- Я тебе не писал.
Теперь настал мой черед вылупить глаза. Он смотрел на меня так, как смотрят на животное, - по выражению его лица я видела, что он сомневается уже не в памяти моей, но в рассудке.
- Погоди-ка, - сказал он вдруг. - Посиди здесь.
Я поднялась одновременно с ним и преградила ему дорогу к телефону. Помимо своей воли я повысила голос, я принялась кричать:
- Не делайте этого! Я получила письмо, на конверте был ваш адрес. Я приехала узнать, кто вы, и услышать от вас, кто я!
- Успокойся. Я ни слова не понимаю в том, что ты городишь. Если Мюрно не в курсе, мне нужно ей позвонить. Не знаю, как ты вышла из клиники, но ясно видно, что это произошло без чьего бы то ни было разрешения.
Он снова взял меня за плечи и попытался усадить назад в кресло. Лоб и нос у него были мертвенно-бледные, но щеки внезапно побагровели.
- Умоляю вас, вы должны мне все объяснить. Может, я и напридумывала всяких глупостей, но я не сумасшедшая. Умоляю вас.
Так и не сумев меня усадить, он сдался. Когда он сделал очередное движение к стоящему на столе телефону, я удержала его за руку.
- Успокойся, - сказал он. - Я не хочу тебе плохого. Я знаю тебя миллион лет.
- Кто вы?
- Франсуа! Я адвокат. Веду дела Рафферми. Включен в "Главную книгу".
- В "Главную книгу"?
- В книгу выплат. Там все, кто работал на нее. Кто проходил по платежным ведомостям. Я друг, это долго объяснять. Это я занимался ее контрактами во Франции, понимаешь? Садись.
- Вы не писали мне после пожара?
- Нет. Мюрно попросила меня этого не делать. Я справлялся о тебе, как все, но не писал. Да и что бы я тебе сказал?
- Что я буду принадлежать вам вечно.
Произнося вслух эти слова из письма, я осознала, какая это неимоверная глупость - представить себе, чтобы дядька с тяжелым подбородком, который годится мне в отцы, мог написать нечто подобное.
- Что? Да это же курам на смех! Я бы себе никогда не позволил! Где это письмо?
- Оно у меня не с собой.
- Послушай, Мики. Я не знаю, что у тебя на уме. Немудрено, что в своем теперешнем состоянии ты воображаешь себе бог весть что. Но прошу тебя, дай мне позвонить Мюрно.
- Да это как раз Жанна и навела меня на мысль вас навестить. Сначала я получила от вас любовное письмо, потом Жанна сказала мне, что со мной у вас не было ни единого шанса, - так что я, по-вашему, должна была вообразить?
- Мюрно читала это письмо?
- Понятия не имею.
- Ничего не понимаю, - сказал он. - Если Мюрно и сказала тебе, что с тобой у меня не было ни единого шанса, то, во-первых, потому, что у тебя был вкус к игре слов, а во-вторых, она намекала и на другое. Это правда, что ты причинила мне немало забот.
- Забот?
- Оставим это, прошу тебя. Всякие детские долги, покореженные автомобильные крылья - все это совершенно не важно. Садись, будь паинькой и дай мне позвонить. Ты хоть пообедала?
Удерживать его в очередной раз у меня не хватило духу. Я дала ему возможность обогнуть стол и набрать номер, сама же медленно пятилась к двери. Слушая гудки вызова, он не сводил с меня глаз, но явно не видел меня.
- Не знаешь, она сейчас у тебя?