Он положил трубку и снова набрал номер. У меня? Так значит, ему, как и всем прочим, Жанна не сказала, где меня прячет, раз он решил, что я только сегодня утром вышла из клиники. Я поняла, что до того как забрать меня, она, должно быть, несколько недель жила где-то в другом месте, которое называлось "у меня", - туда-то он сейчас и звонит.
- Не отвечает.
- Куда вы звоните?
- На улицу Курсель, разумеется. Она что, обедает где-то в городе?
Его зов "Мики!" догнал меня только в прихожей, когда я уже открывала дверь. Никогда еще ноги не держали меня так слабо, но ступени на лестнице были широкие, а туфли крестной Мидоля - хорошего качества, так что я не упала, когда спускалась.
С четверть часа я бродила по безлюдным улицам в окрестностях Порт-д’Отей. В какой-то миг я обнаружила, что все еще держу под мышкой папку доктора Дулена с газетными вырезками. Я остановилась у зеркальной витрины - удостовериться, что берет сидит не криво и я не смахиваю на злоумышленницу. В зеркале я увидела девушку с озабоченным лицом, но спокойную и хорошо одетую, а позади нее - того, кто открыл мне дверь у Франсуа Шанса.
Я не сумела помешать себе поднести свободную руку ко рту и резко обернуться, отчего от плеч до макушки меня пронзила острая боль.
- Не пугайся, Мики, я друг. Пошли. Нам надо поговорить.
- Кто вы?
- Ничего не бойся. Пойдем, прошу тебя. Буквально на пару слов.
Он довольно деликатно взял меня под руку. Я не стала противиться. Мы были слишком далеко от кабинета Франсуа Шанса, чтобы он смог привести меня туда силой.
- Вы следили за мной?
- Да. Когда ты пришла, я просто потерял голову. Я не узнавал тебя, а ты словно бы и не знала меня. Я подождал тебя у дома в машине, но ты выскочила из подъезда так стремительно, что я даже не успел тебя позвать. Потом ты свернула на улицу с односторонним движением, и я с большим трудом тебя отыскал.
Крепко держа под руку, он довел меня до своей машины - черного седана, припаркованного на площади, по которой я перед этим проходила.
- Куда вы меня повезете?
- Куда пожелаешь. Ты ведь не обедала? "У королевы" - помнишь такое?
- Нет.
- Это ресторан. Мы частенько там бывали. Мы вдвоем. Мики, поверь мне, тебе нечего бояться.
Сжав мне руку, он заговорил быстро-быстро:
- Ведь ты сегодня приходила ко мне. По правде говоря, я не надеялся, что ты когда-нибудь вернешься. Я понятия не имел об этой… Ну, в общем, что ты ничего не помнишь. Я уж и не знал, что и подумать.
Глаза у него были чернющие и блестящие, голос без выражения, но приятный, под стать его возбужденному состоянию. Он выглядел расстроенным. Мне он не нравился, без всякой на то причины, но я перестала его бояться.
- Вы подслушивали под дверью?
- Ваш разговор был слышен в прихожей. Садись в машину, прошу тебя. Письмо было от меня. Меня тоже зовут Франсуа, как и патрона. Франсуа Руссен. Тебя ввел в заблуждение адрес…
Когда я села на переднее сиденье его машины, он попросил меня называть его на "ты", как прежде. Я была не способна связно мыслить. Просто смотрела, как он достает ключи, включает зажигание, удивлялась тому, что у него дрожит рука. Еще больше я удивлялась тому, что сама не дрожу. Должно быть, я любила этого человека, раз он был моим любовником. Вполне естественно, что, встретив меня снова, он нервничает. А я как бы вся одеревенела. И если и дрожала, то от холода. Только холод был реальностью.
Пальто я не сняла. Я надеялась, что вино меня согреет, и пила куда больше, чем следовало бы, и от этого мои мысли отнюдь не прояснились.
Оказывается, я познакомилась с ним в прошлом году у Франсуа Шанса, у которого он работал. Осенью я провела в Париже десять дней. Судя по тому, как он описывал начало нашей связи, он был у меня далеко не первый, и я буквально оторвала его от работы, чтобы запереться с ним в номере одной из гостиниц в Милли-ла-Форе. Вернувшись во Флоренцию, я писала ему обжигающе-пылкие письма, которые он мне покажет. Разумеется, я ему изменяла, но скорее из куража и от безысходности, потому что была вдали от него. Мне не удалось добиться от тетушки устроить ему липовую командировку в Италию. Снова мы встретились уже в этом году, в январе, когда я приехала в Париж. Безумная страсть.
Конец истории - а он был неизбежен (пожар) - показался мне весьма и весьма туманным. Возможно, частично это было под действием вина, но обстоятельства запутывались все больше и больше с появлением на сцене персонажа по имени Доменика Лои.
Была ссора, пропущенные свидания, другая ссора, когда я дала ему пощечину, еще ссора, когда я не то чтобы дала пощечину, а просто-таки избила До - ярость моя была такова, что она на коленях молила меня о пощаде, а отметины от моих ударов носила добрую неделю. Был еще эпизод без видимой связи с действием, где была проявлена неделикатность - то ли им, то ли мною, то ли До. А после уже вообще никак не связанные одна с другой вещи: ревность, погребок на площади Звезды, подозрительное влияние дьявольского персонажа (До), стремящегося разлучить меня с ним (с Франсуа), внезапный отъезд на "МГ" в июне, письма без ответа, возвращение цербера (Жанны), все более и более подозрительное влияние дьявольского персонажа на цербера, озабоченный голос (мой) в трубке во время телефонного разговора Париж - мыс Кадэ, который продолжался двадцать пять минут и стоил ему целого состояния.
Он говорил без умолку и потому ничего не ел. Заказал еще бутылку вина, много суетился, много курил. Он догадывался, что его рассказ я воспринимаю с недоверием, так что в конце концов стал присовокуплять к каждой фразе "уверяю тебя". В груди у меня стыл ледяной ком. Когда я вдруг подумала о Жанне, меня обуяло желание уронить голову на руки, на скатерть - то ли чтобы заснуть, то ли чтобы расплакаться. Она отыщет меня, она поправит у меня на голове берет, она увезет меня далеко от всего этого, подальше от этого гадкого невыразительного голоса, от этого звяканья посуды, от этого дыма, что ест мне глаза.
- Пойдем отсюда.
- Прошу тебя, еще секундочку. Только не уходи! Мне надо позвонить в контору.
Не будь я столь одеревенелой, не чувствуй я себя так погано, я бы ушла. Я закурила сигарету, но не смогла ее вынести и тотчас раздавила в тарелке. Я сказала себе, что, будь эта история рассказана по-другому, она показалась бы мне не такой мерзкой и я, возможно, узнала бы в ней себя. Со стороны все выглядит неправдой. Но кто, кроме меня самой, мог знать, что у этой безмозглой дурехи в душе? Когда ко мне вернутся воспоминания, канва событий, вполне вероятно, сохранится, но это будет уже совсем другая песня.
- Пошли, - сказал он. - Ты на ногах не держишься. Я тебя такую не отпущу.
Он снова взял меня под руку. Открыл стеклянную дверь. Набережные залиты солнцем. Я сижу в его машине. Мы спускаемся вниз по улицам.
- Куда мы едем?
- Ко мне. Послушай, Мики, я понимаю, что рассказал тебе все это очень бестолково, так что лучше забудь. Мы поговорим об этом позже, когда ты хоть немного поспишь. Все эти волнения и потрясения любого взвинтят. Так что не торопись судить обо мне плохо.
Точно так же, как это сделала бы Жанна, он убрал правую руку с руля и положил ее мне на колено.
- Как здорово обрести тебя вновь, - сказал он.
Когда я проснулась, за окнами было уже темно. Никогда еще с тех первых дней в клинике у меня так зверски не болела голова. Франсуа тормошил меня за плечо.
- Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.
Я находилась в комнате с занавешенными окнами и с самой разнокалиберной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере и с покрывалом на ногах, была раскладным диваном, и я вспомнила, как Франсуа его перед этим раскладывал. На столике на уровне моих глаз я увидела фотокарточку со своим изображением - или, вернее, с изображением меня прежней - в серебряной рамке. У подножия кресла, стоящего напротив дивана, на ковре валялись газетные вырезки доктора Дулена. Должно быть, пока я спала, Франсуа их просматривал.
Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. Кофе пошел мне на пользу. Франсуа наблюдал за тем, как я пью, с улыбкой, держа руки с засученными рукавами в карманах, явно весьма довольный собой. Я взглянула на свои часы. Они стояли.
- Долго я спала?
- Сейчас шесть. Ну как, тебе получше?
- Мне кажется, я спала бы еще многие годы. Жутко трещит голова.
- Может, нужно что-нибудь сделать? - спросил он.
- Не знаю.
- Хочешь, я вызову врача?
Он сел на диван рядом со мной, взял у меня из рук пустую чашку, поставил ее на ковер.
- Лучше вызвать Жанну.
- В доме есть врач, только я не знаю его телефона. А насчет Жанны - признаться, у меня нет ни малейшего желания видеть ее в этих стенах.
- Ты ее не любишь?
Он засмеялся и обнял меня.
- Узнаю тебя, - сказал он. - По сути, ты не изменилась. Для тебя по-прежнему есть только те, кого любишь, и те, кого не любишь. Нет-нет, не вырывайся. Имею же я право подержать тебя в объятиях впервые за все это время.
Он пригнул мне голову, запустил пальцы в волосы и нежно поцеловал в затылок.
- Да, я ее не люблю. Хотя с тобой нужно любить всех вокруг. Даже ту бедолагу, которая, однако, как одному Богу известно… - Не выпуская меня из объятий, он обвел рукой газетные вырезки. - Я прочитал это. Мне уже рассказывали, но все эти подробности - это ужасно. Я рад, что ты хотела вытащить ее оттуда. Дай мне посмотреть на твои волосы.
Я живо прикрыла голову ладонью.
- Нет, прошу тебя.
- Ты должна оставаться в перчатках? - спросил он.
- Прошу тебя.
Он поцеловал мою руку в перчатке, ласково приподнял ее, уткнулся мне в волосы.
- Больше всего тебя меняют волосы. За ужином мне все время казалось, будто я разговариваю с чужой.
Он взял мое лицо в ладони и долго-долго смотрел на меня вблизи.
- И все же это ты, всамделишная Мики. Я смотрел на тебя, пока ты спала. Знаешь, я частенько наблюдал тебя во сне. И сейчас у тебя было то же лицо.
Он поцеловал меня в губы. Поначалу то был крепкий сухой поцелуй - чтобы посмотреть, как я отреагирую, - потом он стал настойчивее. Мною снова завладевало оцепенение, но оно не имело ничего общего с обеденным - сейчас это был как бы сладостный обрыв во всех членах. Ощущение, знакомое еще прежде клиники, прежде слепящего света, просто "прежде". Я замерла. Я прислушивалась, и во мне, похоже, забрезжила дурацкая надежда, что с поцелуем память вернется ко мне. Я отстранилась, когда мне стало не хватать дыхания.
- Теперь-то ты мне веришь? - спросил он.
Губы у него сложились в удовлетворенную улыбочку, на лоб свисала темная прядь. Эти его слова испортили все окончательно. Я отодвинулась подальше.
- Я часто бывала в этой комнате?
- Да нет, не очень. Обычно я приезжал к тебе.
- Куда?
- В "Резиденцию", на улице Лорда Байрона, а еще - на улицу Курсель. Да вот взгляни сама!
Он вскочил с дивана, подошел к секретеру, порылся там и вернулся, протягивая мне маленькую связку ключей.
- Ты дала мне их, когда обосновалась на улице Курсель. В те вечера, когда мы не ужинали вместе, мы встречались прямо там.
- В квартире?
- Нет, это небольшой особняк. Премиленький такой. Мюрно тебе его покажет. Там нам было хорошо.
- Расскажи.
Он снова засмеялся и обнял меня. Я покорно вытянулась на диване, до боли сжимая в ладони ключи.
- Что рассказать? - спросил он.
- Про нас. Про Жанну. Про До.
- Про нас - интересно. Про Мюрно - нет. Про ту, другую, - тоже. Ведь это из-за нее я перестал у тебя бывать.
- Почему?
- Она тебя против меня настраивала. Как только ты привела ее к себе, все пошло наперекосяк. Ты словно рехнулась. У тебя появились какие-то безумные идеи.
- И долго это продолжалось?
- Уж и не знаю. Пока вы обе не укатили на юг.
- Какая она была?
- Послушай, она умерла. Я не люблю говорить о покойниках плохо. Да и потом, разве в том дело, какая она была? Ты-то видела ее совсем другой: любящей, преданной, готовой ради тебя хоть на плаху. И такой умной! Что верно, то верно - ума ей было не занимать. Ей прекрасно удавалось вертеть и тобой, и твоей Мюрно. Ей не хватило совсем чуть-чуть, чтобы вертеть еще и мамашей Рафферми.
- Она знала мою тетку?
- К счастью, нет. Но протяни твоя тетка на месяц дольше - и, можешь быть уверена, она бы познакомилась с ней и оттяпала свой кусок пирога. Ты была уже готова везти ее с собой. Бедняжка так мечтала увидеть Италию!
- Почему ты говоришь, что она настраивала меня против тебя?
- Я ей мешал.
- Почему?!
- Откуда мне знать? Она думала, что ты выйдешь за меня. Зря ты говорила ей о наших планах. И зря мы говорим обо всем этом сейчас. Все, перестали.
Он принялся целовать меня в шею, в губы, но я уже ничего при этом не испытывала - безразличная к его поцелуям, я старалась привести в порядок свои мысли.
- Почему ты сказал, что рад тому, что я попыталась вытащить ее из комнаты во время пожара?
- Потому что лично я оставил бы ее подыхать. И еще кое из-за чего… Хватит, Мики.
- Из-за чего еще? Я хочу знать.
- О пожаре я узнал, будучи в Париже. Я не очень-то понимал, что произошло. Вообразил себе бог весть что. Мне не верилось в несчастный случай. Ну, что это действительно совершенно случайно.
Я лишилась дара речи. Да он с ума сошел. И пока говорил мне эти ужасы, одной рукой понемногу задирал мне юбку, а другой расстегивал ворот моего пуловера. Я попыталась подняться.
- Оставь меня.
- Ну вот… Знаешь, кончай обо всем этом думать.
Он грубо опрокинул меня на диван. Я постаралась остановить его руку, которая скользнула вверх по моим ногам, но он был сильнее и сделал мне больно.
- Оставь меня!
- Послушай, Мики!..
- Почему ты решил, что это не несчастный случай?
- Черт возьми! Да потому что только идиот поверит в несчастный случай, когда в деле замешана Мюрно! Только идиот поверит, будто за проведенные на вилле три недели она не заметила дефекта в стыке газовых труб. Можешь быть уверена на все сто пятьдесят процентов - стык был безупречен!
Я отбивалась как могла. Он меня не отпускал. Мое сопротивление лишь раззадорило его. Он разодрал верх моего пуловера - только это его и остановило. Он увидел, что я плачу, и оставил меня в покое.
Я отыскала пальто и туфли, не слушая, что он говорит. Подобрала газетные вырезки и сложила их в папку. Только потом я отдала себе отчет в том, что все еще сжимаю в руке ключи, которые он мне дал, опустила их в карман пальто.
Он стоял в дверях, преграждая мне выход, но был, как ни странно, похож на побитую собаку. Утерев слезы тыльной стороной ладони, я сказала, что, если он хочет увидеть меня снова, сейчас он должен дать мне уйти.
- Все это глупо, Мики. Уверяю тебя, глупо. Я столько месяцев думал о тебе. Не пойму, что это на меня нашло.
Стоя на лестничной площадке, он смотрел, как я спускаюсь. Расстроенный, некрасивый, жадный, лживый. Коршун.
Шла я долго. Сворачивала то на одну улицу, то на другую. Чем больше я размышляла, тем больше все запутывалось. Боль из затылка вдоль позвоночника передалась в спину. Должно быть, оттого что я устала, все и произошло.
Поначалу я шла, чтобы поймать такси, потом - чтобы просто идти, потому что мне уже не хотелось возвращаться в Нейи, вновь увидеть Жанну. Была у меня мысль ей позвонить, но я бы не сумела удержаться, чтобы не заговорить с ней о дефектном стыке. Я боялась, что не поверю ей, если она начнет оправдываться.
Я замерзла и зашла погреться в кафе. Расплачиваясь, я обнаружила, что Жанна дала мне много денег - на них наверняка можно было прожить несколько дней. Жить в тот момент означало для меня только одно: иметь возможность улечься в постель и спать. Еще неплохо было бы принять душ, сменить одежду, сменить перчатки.
Прошагав еще немного, я зашла в гостиницу у вокзала Монпарнас. У меня спросили, есть ли у меня багаж, нужен ли мне номер с ванной, дали заполнить карточку. Я уплатила за номер вперед.
Когда я вслед за горничной поднималась по лестнице, администратор у стойки окликнул меня:
- Мадемуазель Лои, прикажете разбудить вас утром?
Я ответила, что не надо, мол, не стоит труда, а потом круто обернулась: все во мне заледенело, рассудок оцепенел от ужаса - ведь я знала заранее, я знала это всегда.
- Как вы меня назвали?
Администратор взглянул на заполненную мною карточку.
- Мадемуазель Лои. Что-нибудь не так?
Я спустилась к нему. Я еще пыталась задушить в себе застарелый страх. Это не может быть правдой, это просто бессознательное замещение - оттого, что я совсем недавно говорила о ней, от усталости…
На этом листке желтой бумаги я написала вот что: "Лои Доменика-Лелла-Мари, родилась 4 июля 1939 г. в Ницце, Приморские Альпы, француженка, банковская служащая".
Подпись была очень разборчивая: ДоЛои - без пробела, наспех обведенная неуклюжим овалом.
Я разделась. Напустила в ванну воды. Перед тем как забраться туда, сняла перчатки. Но с ужасом представила себе, что буду вот этими руками касаться своего тела, и надела их снова.
Двигалась я неспешно, почти спокойно. На определенной стадии отупения быть раздавленной и быть спокойной - почти одно и то же.
Уже не зная, в каком направлении размышлять, я вовсе не думала. Мне было плохо и в то же время хорошо - благодаря теплой воде. Так прошел, наверное, час. Часы я так и не завела и, когда, выходя из ванной, посмотрела на них, они показывали все те же три часа пополудни.
Я вытерлась гостиничными полотенцами, горящими руками в мокрых перчатках надела белье. В зеркале гардероба отразился этакий нескладный узкобедрый робот, босиком разгуливающий по комнате с еще более нечеловеческими, чем когда-либо, чертами лица. Подойдя ближе, я убедилась, что принятая ванна резче обозначила жуткие шрамы под бровями, у крыльев носа, на подбородке и под ушами. Сквозь волосы багровели набухшие рубцы.
Я рухнула на кровать и долго лежала, обхватив руками голову, с одной единственной мыслью - о девушке, сознательно погружающей голову и руки в огонь.
Этого не могло быть. Кому хватило бы на это мужества? Внезапно мне на глаза попалась лежащая рядышком на постели папка, которую отдал мне доктор Дулен.
Утром, когда я в первый раз читала эти вырезки, все соответствовало рассказу Жанны. Перечитывая же их снова, я натыкалась на подробности, которые поначалу показались мне незначительными, а теперь просто ошеломляли меня.
Ни дата рождения Доменики Лои, ни другие ее имена нигде не упоминались. Говорилось только, что ей двадцать один год. Но, поскольку пожар случился в ночь на четвертое июля, отмечалось, что несчастная погибла аккурат в свой день рождения. Какое-то время я успокаивала себя мыслью, что могла знать имена До и дату ее рождения не хуже, чем она сама, что могла написать "Лои" вместо "Изоля" - это вполне объяснялось моей усталостью и погруженностью в заботы, предметом которых в числе прочего была и До. Но это не объясняло столь полного раздвоения личности, подробно - вплоть до этой дурацкой подписи школьницы - заполненной от ее имени карточки.