- Что ты здесь делаешь? Ты что, Мишин, и на Аргентину решил распространить влияние русского классического балета?
- Тсс! - Витяня игриво поднес к губам тщательно обработанный маникюршей и выкрашенный бесцветным лаком указательный палец. - Имя, которое вы сейчас произнесли, мадемуазель, мне абсолютно не знакомо. Вы, по всей видимости, немного устали и спутали меня с кем-то из ваших старых школьных друзей. Знаете, перелет через океан, смена часовых поясов, недосып, ежемесячные недомогания...
- Ну конечно! - охотно поддакнула я. - Мы с вами, рожа твоя пошлая, совершенно не знакомы. Так что сейчас я, как порядочная женщина, пошлю тебя куда подальше, чтобы не приставал к советской специалистке по творчеству Кортасара!
- А вот и нет! - Витяня очень изящно огляделся, удостоверился, что остальные участники симпозиума занимаются в кулуарах привычным делом, то есть треплются и пожирают сэндвичи, и продолжал: - Мы с тобой, Валентина Васильевна, как раз очень хорошо знакомы. Ну, всиомни, напряги свои куриные мозги, неужели не узнаешь Курта Мельцера, твоего обаятельного коллегу из
венского "Курира"? Ну? Мы еще вместе работали в пресс-центре Московского кинофестиваля!
- Курт! - завопила я дурным голосом. - Старый ты австрийский хрен! Как же я могла забыть тебя!
Несколько человек оглянулись на мой рев половозрелой слонихи, впрочем без особого интереса.
- Не переигрывай! - прошипел Витяня, не меняя благостного выражения лица. - Ты не в школьном драмкружке. Узнала и будя!
- Курт, еб твою мать! - воскликнула я, но уже на тон ниже. - Так ты прилетел сюда специально, чтобы сообщить мне, что ты уже не Мишин?
- И за этим тоже, - ухмыльнулся Витяня. - Как дела?
- Классно!
- Да?
- А что, непохоже?
- Нам надо бы покалякать.
- Неужели опять в "мерседесе"?
- В баре "Плазы". В восемь.
- Как старым друзьям?
- Скорее как соотечественникам.
- Насколько мне помнится, по паспорту я по-прежиему гражданка СССР, а не Австрии. Так что венский волк тебе соотечественник!
- Может, заткнешься?
- С какой стати? Мы же в свободной стране, господин Курт Мишин. Это у тебя имен и подданств - как блох у дворняжки. А я в служебной командировке от любимой родины, между прочим...
- Надеюсь, ты шутишь?
- А если не шучу?
- Лучше б шутила...
- Все. Испугал до смерти. Шучу.
- С чего это ты так развеселилась?
- Господи, а что мне еще остается?
- Валентина, - в голосе Мишина зазвучали стальные интонации следователя НКВД по особо опасным преступлениям, когда прием иод названием "Закуривайте, подследственный" не срабатывает: - А ну-ка, соберись!
- С вещами?
- С мозгами!
- Я не могу собраться с тем, чего лишена от рождения. Иначе меня бы здесь не было, а если бы и была, ты не имел бы права разговаривать со мной в таком тоне...
- В каком "таком"?
- Мерзком. Унизительном. Оскорбительном. Хватит или еще добавить?
- Ладно, Валя, в конце концов, это просто смешно... - Мишин вытащил из внутреннего кармана смокинга белоснежный платок и аккуратно промокнул лоб. - Сейчас не время выяснять отношения. Напрасно ты думаешь, что мне непонятны твои проблемы. Понятны, не сомневайся. Но если по справедливости - я-то при чем? Ты сама вляпалась и, кстати, вовсе не с моей подачи. А сейчас уже поздно бить отбой. Мы теперь оба в одной упряжке...
- А если я не хочу быть в одной упряжке с такими, как ты? Если меня воротит от одной только мысли, что у меня вообще может быть что-то общее с такими типами? Если...
- А мама? - не меняя благожелательного выражения, мягко спросил Мишин.
- Что мама?
- А мама твоя? Она в курсе?
- Нет, конечно!
- Ну вот и подумай о ней. Только как следует подумай, ладно? И перестань резвиться, Бога ради! Ты же понимаешь, чем занимается наша служба, - не девочка. Существуют интересы государственной безопасности, в сферу которых вовлекаются не только профессионалы, не только кадровые специалисты, но и тысячи, сотни тысяч тебе подобных. Вот и соображай. Ты же у нас девушка интеллигентная, душевно тонкая и даже, на свою беду, не идиотка. Так вот что я тебе скажу, Мальцева, причем по-дружески, по старой памяти: ты не на редакционной летучке и не в постели со своим хахалем, ясно? Прекрати дурить, соберись и неукоснительно выполняй мои распоряжения. Все, какие я сочту необходимым тебе передать. В противном случае... - Мишин сделал паузу, аккуратно сложил платок и засунул его в карман. - В очень противном случае за любые твои фокусы поплатится твоя мать. Ни о чем не подозревающая, тихая и законопослушная. Подумай о том, что после тебя не станет и ее. Ты поняла?..
Я смотрела на этого человека, который в пятом классе списывал у меня контрольные по математике, а в шестом, в школьном подвале, куда перенесли бронзовый бюст непостижимым образом попавшего в опалу Иосифа Виссарионовича Сталина, объяснялся мне в любви. Смотрела в тщетной надежде разглядеть в нем невинные черты того красивого, немного капризного, но в общем доброго и веселого мальчика.
- Мальцева, ты поняла меня или нет? - вполголоса, чеканя фразу, переспросил Витяня Мельцер.
Я кивнула.
Меня била дрожь.
Витяня откланялся.
22
Буэнос-Айрес Гостиница "Плаза"
3 декабря 1977 года
После завершения первого дня симпозиума, который я досиживала уже на "автопилоте", заезжим кортасароведам была предложена весьма экзотическая часть культурной программы - поездка на животноводческое ранчо куда-то на юг, в пампу, с объяснениями феномена аргентинского животноводства, ужином на лоне природы, танцами при факелах и ночевкой в компании гаучо.
Литературоведы и критики были в восторге, мною же овладела полная апатия. Последнее, что я хотела сейчас видеть, были породистые аргентинские быки и говяжьи стейки толщиной в руку Гескина.
Вернувшись в "Плазу" и сославшись на страшную головную боль и общее недомогание, я оборвала на полуслове барона, который явно собирался что-то мне сообщить, поднялась в свой номер, заперла дверь и не раздеваясь рухнула на кровать.
В голове царил страшный кавардак, мысли, одна черней и мрачней другой, проносились вихрем, не задерживаясь, не оставляя после себя ничего живого или светлого.
"Что же мне делать, как выбраться из этого дерьма?" - думала я скорее по инерции, нежели испытывая реальную потребность предпринять что-то конкретное. Люди часто говорят, что у них нет сил. По разным причинам, кстати, порой кокетничая либо обманывая ближних, а порой и вовсе для красного словца. У меня в те минуты сил действительно не было. Пи на что. Даже чтобы выполнить единственно разумный в этой ситуации план: подняться с кровати, налить воды в стакан, бросить туда оставшиеся после Гескина таблетки, проглотить их, заснуть и не просыпаться.
В моем распоряжении оставалось меньше суток. Завтра должен был прилететь Телевано; мой школьный друг уже появился, Гескин продолжал то ли лгать, то ли раскаиваться, но одно было ясно: все детали кем-то задуманной операции собраны в одном месте, требовался лишь сигнал, чтобы этот дьявольский механизм сработал. Я ощущала себя бревном, которым должны пробить массивные ворота вражеской крепости. это сравнение показалось мне настолько естественным и правдоподобным, что голова разболелась еще больше.
Телефон на тумбочке вяло пропел свою излюбленную фразу.
- Да?
- Мадемуазель, могу я зайти к вам на пару минут? - голос Гескина звучал бесцветно.
- Нет.
- Это очень важно, Валя.
- Нет.
- Я понимаю, что-то происходит. Но ведь это так же важно и для меня.
- Барон, у меня очень болит голова...
- Валя, перспектива того, что болеть будет нечему, представляется мне более серьезной и опасной.
- Вы мне угрожаете?
- И себе заодно.
- Вы не были искренни со мной, господин Гескин. Вы так и остались чужим человеком с непонятным прошлым и неясными планами. Я хотела бы поверить вам. Но не могу. Я понимаю, вернее, чувствую, что и вы испытываете примерно то же. Но, видимо, есть что-то такое, что мешает вам помочь мне и себе заодно. А в повторное раскаяние я не верю. Так что извините...
- Валя, не кладите трубку! Что за человек разговаривал с вами сегодня в фойе?
- Вы хотите сказать, что не знаете его?
- Клянусь Богом!
- Старый знакомец, барон. Австриец, журналист. Когда-то мы вместе работали на кинофестивале в Москве...
- Видимо, это была плодотворная работа...
- Возможно. Впрочем, это было давно... У вас нет больше вопросов? Я действительно устала и хочу отдохнуть.
- Валя, мне кажется, вы делаете большую ошибку, игнорируя меня как друга. Я не могу вам всего сказать...
- Вот-вот! Вы ни-че-го не можете мне сказать, барон. Вы - человек из другой жизни. Увы!
- Да погодите же, черт возьми! - баритон Гескина снова сорвался: - Вы не должны делать то, что должны.
- Барон, может, перейдем на русский? Я что-то не совсем поняла...
- Скажите, Валя, те бумаги, которые... Ну вы понимаете, что я имею в виду... Так вот, те бумаги с вами?
- Ну со мной.
- Дело в том, что вы... А, черт, это не телефонный разговор, Валя, поймите!
- Хорошо. Поговорим вечером. Я хочу спать, господин Гескин. Честное комсомольское!
- В шесть вас устроит?
- Давайте в шесть.
- Я буду ждать вас у себя в номере. Договорились? И, Бога ради, отбросьте подозрения! Кроме меня, вам никто не поможет.
- Скажите, барон, вы узнали что-то новое за те несколько часов, что мы с вами сидели в зале?
- Мне показалось...
- Что?
- Неважно, Валя. Сейчас это уже не имеет значения. Просто, когда вы разговаривали с тем молодым человеком, немцем...
- Австрийцем, - поправила я.
- Австрийцем, - покорно согласился барон. - Так вот, когда вы разговаривали с ним, у меня мелькнула одна мысль...
- И?..
- Я жду вас в шесть, Валя. У нас осталось совсем немного времени.
И Гескин положил трубку.
Я тоже положила трубку и вдруг почувствовала какое-то облегчение. Словно палач, методично сжимавший вокруг моей головы стальной обруч, вспомнил про обеденный перерыв или любимую девушку и слегка ослабил нажим. Момент был слишком благоприятный, чтобы не воспользоваться им.
Через минуту я уже спала.
Мне снилась редакция, темный коридор, в одном торце которого располагалась дверь в мой отдел, а в другом - чулан с подшивками, какими-то банками, вениками, тряпками и прочим хозяйственным инвентарем. Чуланчик был примечателен тем, что имел внутреннюю задвижку и мог быть использован в качестве места для конфиденциального разговора. Мне снилось, что я вышла в коридор и направилась в этот чуланчик. Я шла и думала, что сегодня мне очень нужно попасть туда, что это чрезвычайно важно для меня. Я шла, чтобы встретиться там с моим интимным другом-редактором. Причем все выглядело достаточно убедительно и логично: в служебном кабинете поговорить толком нам бы все равно не удалось, а в моей квартире поселилась мама. Разговор был очень важный, и я торопилась, чтобы не опоздать. Он ждал, прислонившись к пыльной полке, уставленной банками с мастикой и пачками писчей бумаги, - красивый, ироничный, элегантно одетый. На кого он был похож в этот момент? На Телевано? На Мишина? Он курил, небрежно стряхивая пепел на пол, и улыбнулся, когда я вошла и торопливо задвинула щеколду.
- Что стряслось? - спросил он. - Почему такая срочность? Нельзя было подождать до окончания рабочего дня?
- Я должна спасти тебя.
- Меня?
- Да, именно тебя.
- Успокойся, Валя! От кого ты должна меня спасти?
- От тебя самого. Ты опасно болен и делаешь то, что еще больше усугубляет положение.
- Что же такого я делаю?
- Лжешь мне.
- Я не лгу тебе.
- Не будем сейчас об этом. Ты мне лжешь, ты предаешь меня.
- Допустим. Но разве это опасно для меня самого?
- Ты даже не представляешь себе, насколько! Это смертельно опасно. Перестань мне лгать, я же люблю тебя. Это все равно, как если б ты стрелял мне в спину...
Он хотел, видимо, возразить, неловко повернулся у полки, и я увидела, как тяжелая банка с мастикой пошатнулась и стала падать ему на голову. Я понимала, что эта масса убьет его, хотела крикнуть, предупредить, но вдруг с ужасом почувствовала, что онемела.
...Я вздрогнула и проснулась. Двадцать минут пятого. Я спала меньше часа. В номере было прохладно. Я встала, поправила покрывало на постели и направилась к шкафу. Уже потом, вспоминая свое поведение, я поняла, что действовала, повинуясь рефлексам. У меня не было никакого плана, до встречи с Гескином оставалось больше полутора часов, можно было бы поспать, принять ванну или просто поваляться с книжкой. Но я выбрала среди вещей в шкафу блузку и юбку, быстро переоделась, мельком взглянула в зеркало, автоматически отметив, что похожа всклокоченными волосами и придурковатым взглядом на ведьму, вытащила из замочной скважины ключ и вышла в коридор, даже не заперев дверь.
Спустившись на этаж Гескина, я скорее рефлекторно, чем по необходимости, оглянулась. Коридор был пуст и тих. "Интересно, - с любопытством подумала я, - откуда же тогда подглядывала та грымза-коридорная, которой я обязана жизныо?" Эта мысль заинтересовала меня настолько, что я остановилась. Впрочем, любой номер по обе стороны коридора вполне мог быть служебной комнатой. Услышать шаги, осторожно приоткрыть дверь и увидеть, куда вошла гостья, - задача нехитрая. Зато у нас дежурная гордо восседала бы посреди коридора. И действительно, зачем таиться, когда закон дает официальное право все видеть и слышать?
Я дошла до двери барона и легонько постучала в нее грушей от ключей.
Никто не ответил.
Тогда я тихонько толкнула дверь и увидела, что она открыта.
Королевские апартаменты находились на солнечной стороне, и я невольно зажмурилась, ослепленная потоками света. Холл был совершенно пуст, только ветерок легонько раскачивал шторы на гигантском окне, полностью заменявшем в этом потрясающем номере целую стену.
- Барон! - крикнула я. - Спуститесь, пожалуйста, я без приглашения...
Тишина вокруг становилась гнетущей.
"Уйти, что ли? - подумала я. - Неудобно как-то. Вдруг он не один?.."
Я повернулась к двери, но в последний момент что-то остановило меня. Вначале я даже не поняла, что именно. Вокруг по-прежнему было тихо. Какая-то слабая связь, ассоциация, легкое напоминание, сигнал - что? "Бред какой-то! - пробормотала я. - Как поживаете, доктор Фрейд? Вот вам еще одна пациентка!.." Но желание покинуть чужой номер вдруг пропало. Я втянула в себя воздух и почувствовала, как мои ноги ослабли: в гигантской гостиной, где я стояла, гадая, уходить мне или оставаться, тревожно пахло знакомыми духами. Я всегда оцениваю запахи сугубо эмоциональными категориями - радостно, тревожно, печально, раздражающе... Здесь пахло тревожно.
Я решила оставить иа потом экзерсисы, связанные с нюансами моего обоняния, и стремительно взлетела на второй этаж. Дверь в спальню Гескина была распахнута. Я замедлила шаги, хотя уже знала, что увижу. Знала, поскольку вспомнила этот запах, эти духи - вкус Витяни Мишина всегда балансировал на грани...
Гескин лежал на постели. Если бы не забрызганная кровью белая сорочка барона, можно было вообще не заметить пятен крови, слившихся с багровым тоном роскошного покрывала.
Он лежал, широко раскинув руки, словно приглашая меня броситься к нему на грудь. В его правой руке был зажат уже знакомый мне пистолет. Правой половины головы Гескина практически не было - какое-то месиво из запекшихся сгустков крови, мозгов, окрашенных в багровое седых волос и желтовато-бурой пороховой изгари... Немногим лучше выглядела бы я, если бы он убил меня ночью.
Наверное, я простояла у постели минут пять, не меньше. Это тем более удивительно, что я абсолютно не переношу вида крови, а покойников боюсь с детства. В том, что передо мной лежит покойник, я не сомневалась ни секунды. Даже спящий человек сохраняет инерцию жизни. А я видела именно тело - начинающее коченеть, тяжелое и безжизненное. Оцепенение, в которое я впала, помогло мне зафиксировать страшную картину с ясностью и отчетливостью судмедэксперта. А возможно, в тот момент я просто постарела лет на десять и впустила в свою душу то, что могло прийти много позже или не прийти вовсе: смерть, насилие, страх перед неведомым...
Время шло, а я по-прежнему стояла не шелохнувшись. Мысли мои уже начинали набирать обороты, но руки и ноги не двигались.
О чем я думала в тот момент? Да обо всем на свете. О том, что надо рвать когти из этого проклятого номера; что кофта и юбка, которые я надела только что, - совсем неподходящая роба для допроса в полиции; что Витяня Мишин - обычный убийца, а не аналитик, замышляющий коварные операции; что в моем столе в редакции осталось два авторских материала, которые дадут довести Волковой, а она их обязательно запорет; что я сморозила величайшую глупость, не встретившись с Гескином сразу после его звонка; что пистолет в руке покойного - без глушителя; что версия самоубийства, которую попытался изобразить Витяня, не так уж и беспочвенна, что запах духов моего одноклассника - еще не доказательство его вины; что...
- Господи! - я вдруг почувствовала, что паралич прошел и я могу пошевелить рукой. - Чтоб вы сдохли!
Конечно, подобное пожелание у постели убитого наверняка могло быть неверно истолковано. Но в номере (во всяком случае, я на это надеялась), кроме нас с бароном, никого не было. Если только Витяня не окончательный идиот и не прячется в платяном шкафу...
На всякий случай я заглянула в шкаф, потом в ванную, задумчиво перебрала содержимое гескинского портпледа, автоматически отметила, что среди фотографий уже нет моей, потом вдруг сообразила, что коснулась не менее ста предметов, поняла, что уничтожить отпечатки все равно не успею, и, смирившись с неизбежным, подошла к телефону.
- Си? - вежливо пророкотал бас администратора.
- Сеньор говорит по-французски? - деревянным голосом спросила я.
- Лучше по-английски, если сеньоре так тяжело дается испанский.
- О’кей... - я вздохнула и, произведя в отупевшей от свалившихся на меня испытаний голове сложный лингвистический трансфер по маршруту "русский - французский - английский", просипела: - Я нахожусь в апартаментах, которые занимает, вернее, занимал барон Джеральд Гескин. По всей видимости, он покончил жизнь самоубийством. Он мертв. Я обнаружила это, зайдя в номер по приглашению покойного. Будьте любезны, поставьте в известность полицию. Я буду дожидаться ее, не выходя отсюда...
- Ой! - совсем по-русски вякнул администратор и уронил трубку.
Я не спеша спустилась в холл, бухнулась в кресло и настроилась на ожидание. Впрочем, ждать, по всей вероятности, оставалось недолго. Потрясающая закономерность: когда речь заходит о трупах, которые никуда уже не убегут и будут вести себя терпеливо и мирно, органы правопорядка почему-то мчатся к ним как угорелые...